***
Прошло три дня, а в офисе вновь шумно и суетливо, словно и не было того разгрома, будто бы и не было того злосчастного дня и не умирал никто вовсе на той чёртовой операции. Канеки поднимает воротник, затягивает галстук так сильно, что ещё чуть-чуть, и задохнётся — было бы неплохо, но смерть его не хочет, — и быстро поднимается в кабинет, прячась за работой от самого себя. Единственное зеркало он переворачивает к стене. Он кажется себе омерзительным, облитый чернотой снаружи и изнутри — с головы до ног. Фурута заботливо приносит ему кофе и ставит перед ним чашку. Мягкая полуулыбка намертво приклеена к его губам с восьми утра до шести вечера без исключений. И так каждый день. — Вы постоянно трогаете шею. Она болит? Хотите, я разомну? — Нет. — Ну хотя бы налью вам кофе. — Он протягивает руку к чашке, а Канеки рефлекторно перехватывает кисть и сжимает, едва сдерживая порыв злости оторвать её или, может быть, всю руку от плеча. Фурута охает, морщится — Канеки перебарщивает с силой, но не может её контролировать. Он не отводит взгляда от когтей на его кисти, которые впиваются в рукав рубашки, через ткань достают до кожи и, наверное, доставляют неприятные ощущения. Понимает, что не может разомкнуть пальцы, как бы того ни хотел. — Простите, командир, — голос слышится на периферии. Канеки улавливает лишь просящие нотки, но ничего не может сделать: метка пульсирует острой болью до ряби в глазах, а тело совершенно не слушается. Его рука продолжает сжимать кисть Фуруты машинально, бессознательно и сильно, словно не слушая хозяина. Когти впиваются глубже, оставляя вдавленные следы в ткани, но он не в силах разомкнуть пальцы — первичная ярость спадает, а тело остаётся в холодном оцепенении. Канеки видит чужими глазами не-свои руки, которыми не может управлять. — С вами всё в порядке, командир? — Да. — Канеки не слышит своего голоса из-за стучащего пульса в ушах. Его глушит, и голова разрывается от боли, кажется, ещё секунда, и он упадет лицом в стол. Совсем ничего не в порядке. И не становится лучше. Перед глазами искажается картина происходящего, текст на экране плывет. — Точно? Канеки даже не отвечает и поднимает на него взгляд, беззвучно двигая губами и пытаясь выговорить — а ты сам не видишь? Фурута наклоняется, и его лицо становится более чётким. Он выглядит напуганным. Дотронувшись до лба Канеки, он убирает влажные волосы, и Канеки бросает в дрожь от контраста. Собственное тело пылает, а чужая ладонь ледяная. — Мне больно, командир, — тихо произносит Фурута, указывая взглядом на свою руку, всё ещё сжатую в мёртвой хватке. Онемевшие непослушные пальцы едва гнутся, и Канеки с трудом удаётся отцепить их. Фурута рассматривает покрасневшую кожу и недовольно куксится. — Прости, Фурута-кун. — Ничего страшного. — Он демонстративно потирает кисть и вымученно улыбается, продолжая лепетать: — Со всеми бывает такое. Даже со мной. Вы не скажете, что у вас произошло? Знаете, вы всё можете мне рассказать, нам же, как-никак, теперь придётся работать вместе и сообща. — Нет, не нужно. Но спасибо. Канеки делает три глубоких вздоха. Один — Фурута смотрит на него с его вечной-доброй-и-заботливой-улыбкой, два — хочет что-то сказать, но молчит, три — Фурута просто уходит. Он частично сожалеет, что Фурута его подчинённый, из него ведь совсем хреновый командир. Фурута хороший следователь — ни единой причины упрекнуть его; он хорошо разбирается в бумажной работе; он помогает — выполняет приказы, которые Канеки может только отдавать — на большее он пока не способен; он убивает молча, без единой эмоции и забирает большую часть хлопот-грязи на себя, и Канеки благодарен за это.***
Канеки просыпается разбитым — кажется, вот-вот руки или ноги отвалятся — и не смотрится в зеркало, потому что собственное отражение день ото дня пугает всё сильнее. Да плевать он хотел на свой вид: ничего не будет лучше — уверен, дальше будет только хуже — точно. Прямо с утра их вызывают из офиса в двадцатый район, и уже через час они пробираются через толпу из полицейских и любопытных гражданских в злосчастный переулок, где жёлтыми лентами перекрыты входы на место преступления. Чей-то недоеденный ужин — труп с зияющей красной раной посреди живота и обглоданными до костей конечностями — лежит на асфальте, окантованный потёками загустевшей крови. Фурута смотрит на тело и, побледнев и прикрыв рот ладонью, отворачивается, а Канеки рассматривает до мельчайших деталей и заполняет нужные бумаги. Резкий укол боли в шее заставляет его стиснуть зубы до скрипа. Канеки сглатывает — тело перед ним на секунду кажется достойным завтраком. Жар чужой жажды сочится по венам, заставляя тело Канеки дрожать от желания крови и плоти, как в первый раз, когда он ощутил настоящий гулий голод на людной улице Токио больше трёх лет назад. Его трясёт, как голодающего при виде еды, и одновременно мутит от отвращения к уже поеденному кем-то трупу, а вот его мэйт сейчас очень голоден. Очень — Канеки ощущает это больше чем физически: глаза закрывает красное марево, желудок сводит спазмом от запаха свежей крови, которая пахнет так сильно и сладко, что хочется слизать всё до капли с грязного асфальта. Вязкая слюна скапливается во рту, а жёлтые стоп-линии кажутся украшением на тарелке с поданным для него блюдом, которые призывают его отведать завтрак. Канеки хочет связать себя ими по рукам и ногам, но знает, что не поможет. Шум машин, рёв двигателей, речь людей, хлопанье дверей — он вслушивается в каждый звук, пытаясь остаться в реальности. Прикрыв лицо документами, он стирает слюну в уголках губ, и глубоко вдыхает слабый запах свежей бумаги, утыкаясь носом в лист. Чужая ладонь ложится на плечо, и Канеки вздрагивает как от удара: слишком резко, слишком тяжело. — Вы меня не слушаете, командир? — Фурута выглядит отвратительно: лицо бледное, улыбка перекосилась, а на лбу выступил пот. — Тебе всё ещё плохо, Фурута-кун? Канеки, скорее всего, выглядит не лучше. — Немного. — Фурута вытирает лоб платком. — А вы хотите его съесть? — Кидает косой взгляд в сторону трупа. Всё же день начался просто отвратительно — с первых минут, когда Канеки открыл глаза и понял, что всё ещё не кончилось, до того, как узнал, что его мэйт оказался гулем. Он вспыхивает моментально, глубоко внутри, посылая напарника далеко, а вслух лишь холодно спрашивает: — Ты идиот? Фурута испуганно дёргает плечом, указывает пальцем себе на правый глаз и мягко улыбается, как бы извиняясь. Прикрыв ладонью пылающий какуган, Канеки признаёт свою ошибку и, благодарно кивнув ему, отворачивается. Какой промах. После того, как тело забирают, они возвращаются пешком, молча плутая по пустым переулкам. Канеки идёт быстро, желая побыстрее добраться до дома — он чувствует себя отвратительно, узнав новые обстоятельства, что легли на него сверху камнем. Фурута почему-то идёт за ним шаг в шаг, но он не спрашивает, зачем: просто не хочет ничего знать. На сегодня слишком много новостей. — Значит, — задумчиво рассуждает Фурута за спиной, — вы только живых едите. Канеки останавливается в ту же секунду, и Фурута, не успев затормозить, бьётся носом о его затылок. Развернувшись, Канеки оказывается с ним лицом к лицу. Его трясёт от вспыхнувшей вновь злости на колкость в его сторону, а руки рефлекторно сжимаются в кулаки. — Что? — Что? — нервно переспрашивает Фурута, потирая нос. — Что ты сказал? — сквозь зубы, стиснутые от злости до боли в челюсти, выговаривает Канеки. — Делаю выводы и хочу узнать, что вам нравится. Это вполне нормально. Вот у меня был вопрос — вы любите есть людей живыми или уже нет? Нет-нет! Не нужно отвечать, я уже сам всё понял. — Фурута делает шаг назад, а Канеки плавно выдыхает, считая до трёх, потом недовольно цокает — слишком много внимания, слишком глупые вопросы, но он так устал. Так устал. Так устал, что не находит сил, чтобы высказать всё, что его раздражает — этого так много, почти всё, что исходит от Фуруты. Он так устал, что хочет упасть прямо тут и умереть на этом месте. Канеки чувствует себя не в своей тарелке, потому что он не понимает, зачем Фуруте нужно это — знать о нём всё-всё-всё. Он хочет, чтобы его никто не знал. Хочет, чтобы его забыли и чтобы в день, когда всё закончится, у него о нём не было ни воспоминаний, ни сожалений. — Да, Фурута-кун, живьём ем. Отвернувшись, Канеки уходит, не обращая внимания на напарника. — Ваша шея… это метка, да? Любое слово о мэйте бьёт метко, точно, больно, и Канеки оступается на ровном месте, машинально дотрагивается до шеи как до самого уязвимого места, проверяя. Воротник поднят, значит, сама метка надежно скрыта. — Нет, её не видно, — моментально отвечает Фурута на незаданный вопрос ему в спину. — Я догадался, потому что вы часто чешете шею. Мне бы нужно было вас поздравить, но я не видел радости в вашем грозном и всегда мрачном взгляде. Ваш мэйт не смог растопить ваше ледяное сердце? — Я не знаю, кто он. — Канеки уходит вперёд. — Ох как. И даже не хотите узнать, кто он? — Фурута равняет с ним шаг. — Совершено нет. Канеки ощущает себя слишком голым и незащищённым, но одновременно легче, как будто сбросил тяготивший груз. Его тайну раскрыли и вытащили на обсуждение. Она нравится Фуруте — он находит это очень интересным и не против говорить об этом. Господи, он слишком надоедливый. — Фурута-кун, а что бы ты делал, если твой мэйт оказался бы гулем? — Сложные вопросы у вас, командир! Мне нужно подумать. — Фурута задумчиво кусает нижнюю губу и некоторое время молча идёт рядом, а потом внезапно спрашивает: — Вам ответить честно? — Да. Фурута определённо очень странный. — Если бы у меня был мэйт, — в голосе настоящее сожаление, и Фурута замолкает, намекая, чтобы его спросили о личной драме, но Канеки совсем не интересно его горе. Выдержав театральную паузу и сделав глубокий вдох, он продолжает: — Я бы… Я бы не сдал его в Кокурию, потому что это усложнило бы наши отношения. Возможно, я бы игнорировал тот факт, что он гуль, а я следователь. Сложно, но, думаю, я бы делал именно так. Ой, только не говорите мне, какой я плохой следователь! Вы просили честный ответ. — Я молчу. Фурута благодарно кивает. — Родственность душ выше, чем мерки людей и гулей. У нас же нет понятий душа гуля и душа человека. Души, в общем, одинаковые. Метка — это подарок судьбы, а она, как известно, шутница, так что это вполне нормально. — И злобным шёпотом добавляет: — И я бы уже хотел получить свой подарок. Воспоминания, чёрно-белые, частично стёртые, выплывают наружу больше чем картинками — Канеки ощущает их почти физически до холодной дрожи внутри. Он чувствует то, как Цукияма целует его метку на ноге, вылизывает с тщательностью, заботой, как самое дорогое, что их связывает, и называет это лучшим подарком, который ему когда-либо вручали, и он не имеет в виду метку. А потом он упал, случайно поскользнувшись на крыше. — Зачем? — Канеки добавляет про себя — тебе не хватает неприятностей? Ты слишком счастлив? — Вы очень странный, командир. — Фурута смеётся, а Канеки недовольно фыркает. — Наверное, чтобы увидеть человека, который разделит место со мной? Того, кого соединяют души, что-то большее, чем обстоятельства и удобство. Я не упущу свой шанс. Я был бы примерным мэйтом, выполняющим свои обязанности, и всегда был бы рядом. Канеки передёргивает, когда он видит настоящий восторг до блеска в глазах и широкой улыбки на лице Фуруты. Он хорошо выполнит свои обязанности — в этом нет сомнений, — и он действительно будет всегда рядом, считая это долгом, и не даст ни шанса на свободный вздох. — Возможно, так и должно быть. — Канеки буквально выдавливает из себя это. — На вашем лице написано, что вы хотели сказать совсем другое. — Фурута смеётся. — Вы хотели сказать — это просто отвратительно. Они доходят до перекрёстка, где их дороги должны разойтись, и Канеки скалится на прощание — ему ведь совсем не нравится, когда видят больше, чем он разрешает. — Ты очень догадлив, Фурута-кун. Фурута смотрит в глаза и говорит без тени улыбки и доли шутки: — Я не гадаю, я вижу вас насквозь, командир. — И эффектно разворачивается на каблуках. Туго перетянутый галстуком воротник рубашки трётся о метку, и Канеки рефлекторно чешет её и получает смешок. Господи, он видит, что происходит за спиной. — К чёрту иди, — злобно кидает Канеки, а Фурута лишь прощается взмахом. Всё, что Канеки теперь говорит, звучит так легко и черно, что ему становится дурно от собственных слов, ведь он ничего не почувствовал, произнося их: ни отвращения, ни страха. Он пуст на эмоции; полый изнутри — там всё умерло — и сам он не живой. Но говорит и ходит по воле Господа своего (Аримы Кишо) и считает это достойным наказанием или спасением. А вот его мэйт чувствует, и это заставляет Канеки ненавидеть его — почему-то только это он и умеет теперь делать — люто и сильно, даже не зная его имени. Неважно. Это совершенно неважно, потому что всё пошло под откос с первого дня его рождения.***
Метка становится огненно-красной и жжётся так сильно, что Канеки скребёт её когтями и сдирает верхний слой кожи, но регенерация справляется в считанные минуты. Канеки ненавидит регенерацию — она слишком часто спасает ему жизнь. Ненавидит метку — она доставляет столько проблем. Он сдирает кожу три раза, мог бы четыре, но понимает, что опаздывает на работу, и закрывает пятна крови на рубашке галстуком. У него плохое предчувствие, которое не покидает его ни на секунду: по утрам метка постоянно ноет, и выдержать каждое начало следующего дня получается с трудом. По дороге он присматривает машину, под колеса которой можно было бы броситься. Выбирает побольше — внедорожники, грузовики, — чтобы могла раздавить тело до хруста костей. Но не насмерть, конечно же. Регенерация же. Фурута улыбается прямо с порога, и Канеки не узнаёт в нём Фуруту, что видел вчера. Он ступает через порог гордо, как победитель в завоёванные владения, и улыбается свысока, как человек, за одну ночь превратившийся из офисной крысы в крупного миллионера. Фурута кончиками пальцев теребит воротник рубашки, и Канеки судорожно говорит себе — только бы нет, только бы нет. Но да. — Командир, вы ничего не хотите мне сказать? блять Канеки улыбается — дурная привычка. — Нет. «А ты» остаётся не сказанным вслух, но Фурута отвечает: — Мммм, я думаю, это не то, что говорят соулмэйты при знакомстве. Но кроме этого мне нечего сказать. — Он оттягивает воротник, и мелькает красная линия. — Это было очень больно, командир. Канеки думает, что он проклят всеми богами, но не спрашивает, чем это заслужил. — Не подходи ко мне, Фурута. Никогда не подходи ко мне. Не приближайся. Нам это не нужно. Это самое большое количество слов, которое он когда-либо говорил Фуруте за раз, но тот остаётся недоволен. — Вам — не нужно, мне — нужно. Вы сбрасываете метки вместе со старой кожей, а мне такое не позволено. Вы удивлены? — Фурута расплывается в лучшей из своих сладких улыбок и подмигивает. — Я вижу ваши сны, Сасаки-сан. Вдоль позвоночника пробегает холодная дрожь, и Канеки хватается за край стола, стискивая его до побледневших костяшек. — Вы думаете только о себе? В таком случае вы очень плохой командир. — Я очень плохой командир, — моментально соглашается Канеки, потому что это, в общем-то, чистая правда. — Тебе не повезло. — Нам не повезло. — Фурута закидывает ногу на ногу и разворачивается к нему. — Я в этом не участвую. — Вас не спрашивают. Канеки подрывается с места и в пару шагов оказывается около его стола. Фурута вскидывает голову и смотрит в глаза, продолжая невозмутимо улыбаться. — Сделаем вид, что ничего нет, — не отводя взгляда, медленно произносит Канеки, ощущая, что смысл не достигает адресата, ведь Фурута рассматривает его снисходительно, как какую-то мелочь, которая его, возможно, даже забавляет. Канеки говорит чётко, по слогам: — Вообще ничего нет, Фурута-кун. Фурута совершенно не слышит его слов. — Вы меня полюбите. От злости, горящей огнём в голове, Канеки пинает ножку его стула, и он заваливается на пол, но Фурута успевает вскочить, схватившись за стол. Его губы подрагивают, обнажая белые зубы в оскале, а выглядит это чертовски жутко. Шаг — и они стоят вплотную лицом друг к другу. — Вы меня полюбите, — повторяет, а потом проклинает: — Вам придётся. Канеки едва успевает ощутить на своих губах влажное прикосновение и замахивается, но удар уходит в пустоту — Фурута в секунду успевает уклониться и отступить к выходу. На прощание он улыбается так, что Канеки бессознательно сжимает кулак до боли, и когти впиваются в собственную руку, а сам он сознательно хочет врезать Фуруте в лицо пару-тройку раз. Дверь закрывается с хлопком, который заставляет стёкла дребезжать. Канеки выглядывает в коридор, но Фуруты уже не видно, и хлопает дверью ещё сильнее, испытывая подобие облегчения, только на секунду, а потом думает — когда уже можно будет сказать, что хуже не будет?***
Им снятся перекрёстные сны, где Канеки смотрит на себя со стороны так жадно и голодно, что пульс стучит в голове. А после он просыпается в холодном поту: его трясет от возбуждения и тошнит от уродства своего лица, которое он видит чужими глазами. Ему жутко от того, как им восхищаются до безумия и видят в его черноте настоящую красоту. Фурута так сильно хочет его, что его бьёт дрожь изнутри, когда они находятся рядом, а кровь кипит от одного только взгляда. Он желает так яро и дико, что это не поддаётся логике, хочет познать тело Канеки глубоко и извращённо и хочет поглотить его во всех смыслах. Канеки говорит себе — просто, блять, лучше бы его не было. а потом — хорошо было бы, если бы нас вообще не было. У Канеки нет планов, только цель. Она и такая простая. Её исполнение легко в мыслях. А потом он вспоминает разочарованный взгляд Аримы и испепеляющий — Фуруты, и всё кажется отвратительным и невозможным. Следующим днём Фурута не разговаривает с ним до шести вечера, а под конец рабочего дня подходит, покачивая бумажным стаканом, в котором дымится растворимый кофе, с ласковой улыбкой, сладко до омерзения и добро до отвращения говорит: — Хотите? Канеки улыбается в ответ так же сладко: — Нет. Не меняясь в лице и не прекращая смотреть в глаза, Фурута наклоняет бумажный стакан, и жидкость толстой струёй льётся на стол. Она медленно растекается по белым бумагам тёмными пятнами и заливается под ноутбук. — Что. Ты. Делаешь, — отрывисто произносит Канеки, поддерживая ласковую улыбку. — Я случайно. — Фурута улыбается ещё шире и демонстративно разжимает пальцы, и стакан падает на стол. Медленно скатываясь на край, он протягивает за собой коричневый шлейф. Тёплые капли кофе стекают со стола и падают Канеки на колено. Ручка в его руках трескается на части. Канеки смотрит Фуруте в глаза, а тот смеётся где-то внутри, громко и надрывно. Он как вечно голодное до ненависти животное, будто бы ему это нужно для жизни, как воздух, а Канеки хочет перекрыть весь кислород разом и ищет рычаг. — Фурута-кун, тебя, наверное, много кто ненавидит? — От собственного холодного тона у него сводит челюсть. — Возможно… все? — Ничего подобного. Меня все любят. Даже вы. Хотите вы этого или нет. — Фурута снисходительно добр. — Меткое, однако, выражение. Да? Очень подходит. Красная полоса на шее создана, чтобы ровно по ней отсечь ему голову. Канеки даже не боится двухсторонней боли. Это такая маленькая плата за то, что он действительно хочет сделать. Фурута садится на чистый край стола и берёт истекающий кофе лист бумаги, щурясь, читает расплывшийся текст. — Ты попусту тратишь моё время. — Канеки пытается взять лист, но Фурута перехватывает его рукой. — И вы моё тоже. — Фурута сминает листок и кидает его в Канеки, тот возвращает его обратно Фуруте, который разводит руки в стороны, и бумага падает на пол. — Вы мой должник за это. — Фурута развязывает платок на шее. — Это было чертовски больно. Вы сделали это три раза. Целых три. — Расстёгивает первые пуговицы на воротнике. — Может, вы начнёте постепенно выполнять свой долг? — Тебе проще меня убить. Даже не шутка. Канеки поднимается с места, и, когда проходит мимо Фуруты, тот хватается за его рукав и тянет на себя. Наклонив голову вбок, он шепчет в губы: — Должников не убивают. Рука, которой Канеки хочет ударить ему в челюсть и сломать её, немеет под запретом, и он дотрагивается до волос Фуруты, убирая прядь за ухо, гладит по затылку, а потом сжимает до злобного шипения в ответ и касается губ. Не поцелуй — прикосновение на пробу, чтобы понять, как это — подпустить своего мэйта/живого человека так близко в личную зону восприятия и чувствовать его. Никто не двигается. Они дышат жаром собственных вздохов. Канеки облизывает губы, пробуя вкус, вдыхает запах чужого тела. Ему нравится — это интимно и так просто — всего-то одно касание, а голова уже идёт кругом от ощущения собственной власти над чужим телом. Но он понимает, что не может позволить себе ни связей, ни обязательств, которые это всё несёт за собой, потому что помнит судьбу Хайсе. Фурута подаётся ближе, но Канеки тянет за волосы, не давая вновь дотронуться, и сжимает его шею свободной рукой, сдавливая горло. — Сейчас я не делаю тебе больно, но в любую секунду могу сломать шею, и это пройдёт мимо правил. — Канеки так близко, что хриплые вздохи обдают жаром губы. — Так что — не приближайся ко мне. Я плохой командир, которого мало заботят смерти подчиненных. Канеки мог бы пережать шею до хруста костей, но одёргивает себя — нужно только напугать. Фурута хватается за его плечи, впиваясь пальцами до боли, но Канеки не двигается — ему нравится и хочется продолжить, это ведь так красиво — Фурута запрокидывает голову, хрипит, его губы кривятся, лицо корчится в агонии. Но лишь на секунды. Он улыбается и обхватывает ногами Канеки за талию, и они валятся на стол. Канеки сжимает шею и прикладывает его головой об деревянную поверхность до звучного стука, чтобы стереть это улыбку — Фурута ведь не человек, не умрёт, — и сдавливает так сильно, что у него бледнеют лицо и губы. А потом — Фурута улыбается ещё шире, словно поощряя, и, нежно гладя по рукам, сдавливающим его горло, смотрит в глаза с небывалой радостью или даже, может быть, восхищением. Ладони Канеки разжимаются сами по себе. В звенящей тишине взрывается хриплый смех, и Канеки в ужасе отшатывается от Фуруты и, быстро схватив плащ, вылетает из кабинета, не зная, куда и зачем ему идти.***
Канеки хочет, чтобы его наказали и отругали, чтобы в груди, как раньше, возникло ощущение вот не туда ты идёшь, там не то, что тебе нужно. Но вместо этого он получает ненужную свободу, которую не знает куда деть: ни желания что-то делать, ни места, куда хочется вернуться, ни людей, с кем он хочет быть счастливым. Всё кажется ненужным, совершенно бесполезным. Он помнит о Хинами как о последнем долге, что ему нужно отдать, и Фуруте, которому ему нечего предложить. Он приходит в кабинет Аримы под каким-то предлогом и долго смотрит ему в глаза, перед тем как начать разговор, но он почему-то так и не начинается даже спустя пару минут. Канеки хочет знать, доволен ли Арима тем, что связи больше нет, и считал ли он её — как называет это Фурута — своим долгом. Тишина, полная и давящая, так непривычна для этого кабинета. Арима нападает первым, и Канеки полностью согласен на это. Он пытается взглянуть на его кисть, желая узнать, что стало с меткой, но эта секунда становится проигрышной, и его встречает стена, в которую он врезается с глухим стуком до боли в спине и сползает по ней вниз. Арима протягивает ему руку, помогая подняться, и свет лампы над его головой коронует его белым сиянием. Канеки хочет заплакать — глаза жжёт, — а потом он видит его кисть без единой видимой линии и не решается взять за ладонь. Арима опускается рядом с ним на колени и дотрагивается до его воротника указательным пальцем, оттягивая его. Ни одного слова — Арима даже не говорит, что сожалеет, и Канеки не знает, сожалеет ли он, отчего становится ещё хуже. Ледяная стена холодит спину, когда он вжимается в неё, пытаясь спрятаться — Арима смотрит ему в глаза, — и опускает голову. Канеки хочет сказать, что не виноват, и в самом деле он хочет, чтобы всё было как раньше, а остальное совсем неважно. Но врёт себе и поэтому молчит. Арима расстёгивает верхнюю пуговицу его рубашки и дотрагивается до метки кончиками пальцев, скребя её короткими ногтями, и Канеки закрывает глаза, чтобы не видеть разочарование в его взгляде, хотя ощущает его физически через вот эти вот болезненные касания к шее и ласковые, почти успокаивающие поглаживания на щеке. — Хайсе? Канеки всё равно, как его зовут — ни одно из имён не вызывает эмоций. Арима мог бы звать его «ты», и Канеки было бы больше чем достаточно. — Всё нормально. Арима целует его шею, дотрагиваясь языком до припухших краёв метки, и Канеки запрокидывает голову, полностью открываясь. Даже если бы Арима хотел его убить, Канеки был бы только рад, но тот прикасается со щепетильной нежностью, как к хрупкой кукле, которую боится поранить своими прикосновениями. Его ладонь скользит по груди, и Канеки едва может сделать полный вздох. Он дотрагивается до лица Аримы, кончиками пальцев перебирая седые пряди, и, стянув перчатку, Арима целует уродливую кисть как раньше, с нежностью, будто бы и не оторвали с его знаком всего-то месяц назад, без отвращения прикасается губами к красной коже с чешуёй, словно не видя её. Он помогает ему подняться и подводит к столу. Стол, запах бумаги, запах Аримы — всё до мелочей так привычно и так дико непривычно, как что-то давно забытое и драгоценное, и Канеки не уверен, что ему можно тут быть. Он расстёгивает ремень, поднимая бедра, и помогает снять себя брюки. Арима обращается с ним ласково, как с дорогой ему игрушкой (Сасаки Хайсе). Канеки разрешил бы ему быть грубее, но Арима глубоко целует, и ему кажется, что его выворачивает наизнанку: каждое прикосновение — они такие чёткие, как движения опытного хирурга, — полно нежности. Он ощущает себя не просто голым, а вскрытым, раскрытым, ободранным до костей. Арима гладит под кожей, прикасаясь к оголённым нервам, трогает его душу и знает его тело от и до — все до единой точки, которые заставляют Канеки почти кричать, кусая себе губы, чтобы не издать звуков. Канеки держится за плечи Аримы так сильно, что ткань рубашки трескается под когтями, но это сейчас совершенно неважно. Канеки предаст его, как только выпадет подходящий случай, но это сейчас совершенно неважно. Канеки выгибается так сильно, что срывается на гортанный стон, когда ощущает больше, чем может скрыть в себе. Темноту перед глазами пронизывает белыми линиями, и он теряется там на какое-то время. Он с трудом шевелит руками и ногами — чувствует, будто бы его раздробили на части, а потом наспех склеили обратно. Канеки собирает свои вещи, быстро надевая их, и оглядывается на Ариму. На его плече, где рубашка порвана когтями, ткань пропиталась кровью. Канеки смотрит на свои руки, которые уродливые обе, и думает, что никогда не посмеет дотронуться до Аримы или попросить у него утешения. Арима видит в нём чужого человека, о котором не хочет ничего знать, но знает его тело как никто другой. Канеки молчит, не смея говорить, потому что знает, что потерял при рождении самое важное для Аримы: их нить единения и понимания с Хайсе, которая была совсем не меткой — и ощущает себя тут лишним, ведь Арима, накинув пиджак на плечи, садится за стол и поправляет бумаги, будто бы его тут и нет. Он не сказал ни слова. — Простите, Арима-сан, я не хотел, чтобы… — Ты хотел. — Арима даже не смотрит на него, продолжая раскладывать бумаги по папкам. Канеки омерзителен сам себе, ощущает себя кем-то совсем ужасным, тем, кто дотронулся до чужого счастья и осквернил его своими руками. — Простите. Когда Канеки возвращается обратно, Фурута испепеляет его чёрным ненавидящим взглядом прямо на пороге кабинета, и ему кажется, что кости трескаются на части. Он уходит, даже не зайдя внутрь.***
Канеки сужает свой спектр видимости, чтобы всё стало проще, и делит всё на белое и чёрное. Белое — это Арима, Хайсе и их воспоминания, а чёрное — Фурута и будущее с ним. И главное, что он понял, — нельзя смешивать. Фурута говорит, что самое важное — это контакт и понимание, но ни того, ни другого не выходит. Они разговаривают часто, слишком часто, иногда подолгу, часами. Но кажется, что они говорят на разных языках: они не становятся ближе, ничего не понимают друг о друге, выплёвывая полые слова в воздух. После каждого разговора у Канеки остаётся неприятный осадок, словно ему красиво и элегантно плюнули в лицо, и он едва помнит, о чём была болтовня — всё так серо и пусто, совершенно безвкусно. Они говорят только то, что не выходит за грань их образа. У Фуруты их так много, и Канеки так от них устал. Он знает — вот это всё перед ним чистейшая ложь, настоящий Фурута ненавидит всё живое на планете, больше всего — его самого, и голодно желает того же в ответ. Канеки различает фразы в его лепете что-то о нагрузке в последнее время, что-то о сложности операции, — господи, ни единой нормальной мысли — что-то об Ариме-сане, и его тонкое душевное равновесие рвётся окончательно. — Фурута-кун, — ласково зовёт он, и тот моментально замолкает, глядя в глаза с немым вопросом. — Заткнись к чёрту. — Фу, как грубо, командир. — Мы попробовали пообщаться — не вышло. Пожалуй, пора закончить. — Канеки пытается сдержаться, но острый смешок-укол моментально выбивает остатки самообладания. — Но, если честно, меня уже тошнит от тебя и твоего бреда. — Если вы постоянно молчите, то как мы сможем использовать нашу связь себе во благо? — Надеюсь — никак. — Вы мне не доверяете? Если бы Фурута просил оценить доверие в процентах, то Канеки ушёл бы в глубокий минус. Тут всё проще. — Нет. Фурута обиженно, совсем по-детски фыркает и бросает, не оставшись в долгу: — И я вам нет. — Он улыбается высокомерно, словно ему не отказали вовсе, возвращается к работе. В нём неправильное, незаконченное, двоякое. Он не умеет нормально злиться. Так только, быстрыми вспышками, которые через тридцать секунд гаснут и вновь прячутся под улыбку. В такие моменты из его нутра сочится сквозь движения и жесты желчь ненависти ко всему сущему, а в пустых провалах вместо глаз мелькает мёртвая пустота. Канеки смотрит на него и видит незаконченное дело, что будет висеть над ним до конца его дней. Он принимает его как данность или наказание, если так угодно, которое будет сопутствовать ему всю недолгую жизнь, и принимает его своей неизбежностью, от которой некуда не деться. Он подходит к его столу и, поставив руку на отчёт, который тот читает, зовёт: — Фурута-кун? — Фурута моментально вскидывает голову, и Канеки целует его, придерживая за затылок, не обращая внимания на якобы сопротивление. Он хочет почувствовать себя рядом с ним нормально и забыть, что три раза как мёртв.***
Канеки сравнивает их связь с лестницей, где каждая ступень вымазана скользким мазутом, и она ведёт только вниз, а каждый шаг даётся легко и просто. Он выходит из штаба и, специально забыв придержать дверь для Фуруты, который идёт следом, останавливается на крыльце. Запах сигаретного дыма виснет во влажном воздухе. Канеки кивает Коори в знак приветствия — теперь для них этого более чем достаточно. — Можно, Уи-сан? — указывает взглядом на сигарету в его руках. Коори удивлённо вскидывает бровь и протягивает пачку сначала Канеки, который аккуратно достаёт сигарету, а потом Фуруте, но тот энергично машет руками. — Я, пожалуй, откажусь. Я хочу прожить долго и счастливо. Коори протягивает зажигалку, но Фурута перехватывает её из рук и бросает дежурную улыбку. — Спасибо, Уи-сан, но я сам должен позаботиться о своём начальнике. — Он щёлкает зажигалкой перед лицом Канеки, и тот делает первую затяжку. Тяжелый дым заполняет лёгкие и проходится по горлу ядовитыми когтями. Канеки сглатывает горечь, но она всё равно оседает на языке. — Так странно укорачивать себе жизнь такой бесполезной вещью, как сигареты. Срок жизни и так довольно короткий, у следователей ещё меньше. Может, вам этого не нужно? Знаете, курение развивает множество жутких заболеваний. Рак… — Фурута замолкает, искоса поглядывая в сторону Коори. Горящий уголь пылает из-под слоя пепла при очередной затяжке. Канеки задумчиво смотрит на тонкую струю дыма и произносит: — Маловероятно, что курение как-то влияет на моё тело. Я не человек. — Он затягивается глубже до горечи, и фильтр жжёт губы: — Но со стороны людей это не очень умный ход. Самостоятельно травить себя — это похоже на… — Самоубийство, — заканчивает Фурута и кивает, соглашаясь. За спиной слышится кашель Коори, поперхнувшегося дымом, и они, развернувшись, улыбаются. Выходит синхронно, словно отрепетировано с десяток раз. — Простите, Уи-сан. Боковым зрением Канеки видит, как Фурута низко кланяется, приложив руку к груди. Такая искренность! Такая актерская игра! — Мы не хотели вас расстроить. (шучу, хотели) Дождь усиливается: капли стучат по козырьку, как по барабану. Поджав губы, Коори лишь мрачно кивает в ответ и уходит без зонта, даже не попрощавшись. Фурута заливается смехом, придерживаясь одной рукой за бок, второй — за плечо Канеки. — Ой, ну вы видели его лицо? — Он говорит с паузами между взрывами смеха. — Уи-сан так расстроен! Кажется, ему не нравятся мысли о своей смерти. Такое лицо! Канеки сухо смеётся, а Фурута перехватывает сигарету, вынимая её из пальцев. — Вам это не идёт. Зачем вам это? Вы и так умрёте. Оставьте медленную и мучительную смерть для Уи-сана… — Не дослушав, Канеки берёт его за подбородок и, притянув к себе, выдыхает едкий дым в приоткрытые губы, и Фурута, рефлекторно вдохнув, начинает кашлять. — Смешно, командир, очень смешно, — отдышавшись, выдавливает он, — уже получается шутить лучше, вы мол… Канеки прерывает его взмахом ладони и выходит под дождь — слушать, как Фурута поощряет всё, что он делает, включая то, что изначально неправильно, то, что пугает самого Канеки сильнее, чем кого-либо, отвратительно. Фурута моментально оказывается рядом и раскрывает зонт над их головами. — Ох, сегодня такой хороший день. Канеки сжимает его локоть, и Фурута осекается. — Ответь — откуда в тебе столько ненависти? — Канеки смотрит ему в глаза, сдавливая пальцами его руку. Фурута прекращает хихикать так же резко, как и начал, отвечая на вопрос просто пожатием плеч. Выходит так легко и понятно это «понятия не имею», будто бы его спрашивают по три раза на день. Они доходят до дома, и Канеки приглашает Фуруту зайти, а тот, конечно же, соглашается. Канеки снимает с него плащ и, не предлагая кофе, расстёгивает пуговицы на его рубашке, начиная от горла, позволяя Фуруте проделать с ним то же самое. Они проходят в спальню, где кровать застелена белой не тронутой простынёй, потому что Канеки спит на диване. Скинув одежду, Канеки не стесняется своей наготы — это всего лишь тело. Уродливое — местами, где регенерация прошла неправильно, мелькает острая чешуя красного цвета — совсем нескладное, но просто тело. Он готов позволить делать с ним всё что угодно, только бы Фурута не лез глубже. Они садятся друг напротив друга, смотрят друг другу в глаза, и кажется, что слов им совсем не нужно. Фурута осторожно дотрагивается до ключицы указательным пальцем, обводит выступающую кость, прикасается губами и целует тонкую кожу на ней, а потом кусает до крови, и Канеки вздрагивает от боли. — Простите, не удержался. — Он тихо смеётся, и жар его дыхания обжигает кожу. Убрав его волосы набок, Канеки проводит языком до пульсирующей жилки на его шее, слизывая солёный слой. Кожа трескается под зубами, и горячая кровь обжигает губы кислотой, а Фурута тихо, едва слышно, больше ощутимо стонет, прижимаясь к торсу и накрывая ладонью его член. Канеки позволяет ему укусить себя, потому что видит в боли их точку единения, которая им куда нужнее, чем ласка, и сжимает его бока до сдавленного хрипа. Фурута глотает его кровь так жадно, как хищник, дорвавшийся до мяса, — его трясет, словно оголодавшее животное. Канеки дотрагивается нечеловеческой рукой до его члена, крепко сжимая его, и гладит когтем головку, и Фурута почти рычит ему на ухо, царапая ногтями спину до крови. Его вздохи рваные, глубокие, хриплые. Канеки хочет попробовать его ещё больше и облизывает шершавую руку, испачканную семенем. Прикрыв глаза и беззвучно двигая окровавленными губами, Фурута лежит перед ним, полностью раскрытый, и позволяет видеть себя таким, но Канеки не хочет знать, что он шепчет. Он берёт его тело так жёстко, что Фурута срывается на гортанный стон, разрывая чёрными ногтями простыню. Толчок — кожу на спине рассекает полоса боли от его ногтей; поцелуи — укусы до ран на губах. Канеки выбрасывает на него всё, что в нём есть, — от пылающей ненависти до глубокой боли, и Фурута принимает это с такой готовностью, будто бы только и ждал этого. Канеки гладит его, протягивая десяток алых борозд от плеч по изуродованному шрамами торсу до паха и хочет, чтобы их было больше, намного больше, чтобы они полностью покрывали тело. Он смотрит ему в глаза — один пустой человеческий, второй поражённый злостью — и спрашивает без слов его (себя) — откуда в тебе столько ненависти? Впиваясь в белую кожу, острые когти оставляют глубокие кровавые следы на бёдрах Фуруты, который с готовностью запрокидывает голову, и Канеки царапает его шею до слепящей двусторонней боли, которая застилает глаза красным маревом. Он раздирает его горло и стискивает зубы до скрипа от боли, что они делят на двоих, и пытается отдать больше, чем в нём есть, потому что Фуруте этого было мало. Под кончиками пальцев пульсируют обжигающей теплотой раны, и кровь струится по ладоням Канеки на его шее. Фурута выгибается так сильно, что когти Канеки уходят глубоко в его горло, и он чувствует, как трескается плоть и лопаются артерии. Кровь льётся из уголков губ Фуруты, который застывает в беззвучном крике с распахнутыми глазами и остекленевшим взглядом, который направлен на Канеки, и тот видит своё отражение: искажённое злобой лицо, покрытое брызгами крови, с улыбкой, полной наслаждения, — и ему становится страшно от самого себя. Канеки заваливается набок, протирая лицо рукой, и прикрывает рот ладонью, едва сдерживая тошноту — кусочки плоти застряли под когтями. Он смотрит в потолок, боясь взглянуть на Фуруту и то, что с ним стало или от него осталось. Крови так много, что его воротит от её вида и запаха. Затхлый воздух насквозь пропитан кровью и жаром тел. Простыня под ним влажная от пота и крови. Тело липкое от спермы и крови, на руках и губах она уже подсохла. Канеки понимает — если считать их отношения лестницей, то он уже споткнулся, провалившись на дно. Он регенерировал полностью за считанные минуты, а Фурута — нет. Его кожа, лишь местами оставшаяся чистой, покрыта красными узорами вдоль и поперек, со скопившимися алыми бусинами крови на рваных краях. Сначала он двигает кончиками пальцев, потом сжимает руку, словно пробуя свои возможности, после тяжело, как будто его тело парализовано намертво, переваливается на бок, прижимаясь к Канеки, и тяжело сглатывает застывшую в горле кровь, хрипло кашляя. Даже сейчас Фурута боготворит Канеки и метку — то, что объединяет их против воли в связь крепче любых отношений и понятий, — и целует её нежно и трепетно, как нечто сокровенное, самое дорогое. — Почему у вас такое лицо, будто бы миру пришёл конец? — Этот раз… не такой, — задумчиво произносит Канеки и брезгливо гладит кончиками пальцев влажные и выпуклые края метки. — Мне не нравится. Мне непривычно. (мне страшно) Ему кажется омерзительным всё от — Фуруты и всего, что с ним связано, — и до — собственных желаний и поступков. Фурута понимает всё моментально. — Вы разочарованы? Канеки не отвечает: он вспоминает Ариму и моменты, когда был действительно счастлив. Фурута берёт его за руку и сцепляет пальцы в замок. — Вам теперь нужен другой мэйт? Тот, кто будет делать всё за вас? Потому что вы привыкли, что раньше было проще и за вас всё решали? Отвратительно, Сасаки-сан. — Он картинно хватается за голову. — Ох, надо было добавить больше драмы, а то прозвучало не так печально, как вы это видите. Канеки глухо смеётся. Он потерян — знает, кого действительно хочет видеть на месте Фуруты, но лежит на постели, залитой кровью, и почти готов сказать, что ему это нравится. — Может быть. Фурута кладёт голову ему на плечо и утыкается носом в шею, сжимая почти до треска костей. — Нам с вами хорошо, хотя вы боитесь это признать. Но вам всё равно чего-то не хватает. Ох уж тонкости вашей многогранной души, которой не хватает жёсткой руки. — Он дотрагивается губами до бьющейся венки на шее, и Канеки прекрасно понимает, что он хочет прокусить её, вырвать и съесть. Фурута целует её, продолжая говорить: — Вам просто нужен тот, кто лучше вас? Снова он? А при новой встрече, когда вы уже выглядите вот так, что бы вы ему сказали? — Он берёт лицо Канеки в ладони и соприкасается с ним лбами. — Просто представьте, как бы это было. Снова. Снова. Снова — Фурута знает, что он хочет лучше, чем он сам, и тоже хочет его. Канеки закрывает глаза, и в темноте выплывает сияющий образ Аримы. Арима целует его, и у Канеки перехватывает дыхание, и ему неважно, что его губы со вкусом собственной крови; Арима целует его, и на секунды Канеки забывает, кто он, что он, где он, и всё это кажется совершенно не важным; Арима целует его как самого дорогого человека, и Канеки плачет. Канеки представляет, что бы мог сказать Ариме, и шепчет ему в губы: — Спасите наши души. (от нас самих) Смех Фуруты взрывает тишину в комнате.