Погладь крысу, ска

По сравнению с тюрьмой на родине, японская тюрьма в Особом Отделе могла вполне претендовать на номер-люкс. Фёдор с наслаждением вытянул ноги и закрыл глаза. Сверху лилась ненавязчивая музыка — треньканье местных, м-м-м, цимбал? Иван бы узнал с первых нот, недаром восемь лет учителем музыки работал, щебет птиц и вкрадчивое журчание, навевавшее мысли о протекающем кране. В камере с краном все было в порядке, Фёдор искренне удивился, когда увидел зеркало, умывальник, тактично отгороженный шторкой санузел и календарь за позапрошлый год на стене. На вид гора Фудзи была чертовски холодной. Фёдор с радостью бы прижался к лакированной бумаге горячим лбом, но увы: цепь не пускала. В смирительной рубашке он полулежал на жёсткой койке и тёр озябшие пятки друг о друга. Сходство первое: во всех тюрьмах одинаково холодно, видимо, чтобы преступники покаялись и попросили второе одеяло. Фёдору было без разницы, на чем спать и в каких условиях; ни голод, ни холод его не страшили в той мере, на какую рассчитывали дознаватели. Они бы сильно удивились, узнай, что «наказание» Фёдор воспринимал как давно запланированный отпуск. Цимбалы сменились усыпляющим мычанием. Этажами выше сидели другие заключенные, их мрачные лица Фёдор разглядывал с живым интересом, пока шёл за конвоем. Сходство второе: все преступники, невзирая на национальность, веру и политические взгляды, хотели сбежать. Ни в одних глазах Фёдор не прочитал спокойного ожидания конца или удовлетворенного смирения безумца, который совершил резню и с головой ухнул в катарсис. Он хорошо помнил взгляд Ивана в день, когда забрал его с собой — из-под красивой человеческой маски выглядывало чудовище. (в этом здании было лишь одно чудовище, и пока оно хотело помыть голову и конфету «столичная», а не перегрызть глотку охранникам) — Ты с ума сошёл, — голос слышался издалека, пятый поворот налево. Фёдор не изменил позы, по-прежнему гипнотизируя Фудзи. Голос продолжал: — Если ты думаешь, что нашел идеального кандидата для двойного самоубийства, то жестоко ошибаешься. Не рискуй понапрасну, мы до сих пор не знаем, на что он способен. — Вам он ничего не скажет, — беспечно отвечал второй, знакомый и ядовито-ласковый. Фёдор потёр ступни о простыню. — Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Вы будете из кожи вон лезть, чтобы вытянуть из него хоть слово, а он — насмехаться и… Проклятье, Анго, вы действительно посадили его в самую обычную камеру?! — Здесь на каждом углу видеокамеры. Охрана. Он в смирительной рубашке и на цепи, — раздраженно ответил Анго. — Что, по-твоему, может пойти не так? Фёдор представил в лицах их диалог. Дазай должен непременно скривить губы в нарочито доброй усмешке, похлопать друга по плечу и сказать: — Всё. Сходство третье: и в заснеженной России, и в тёплой Японии Осаму Дазай думал, будто знал Фёдора. Будто понимал, к чему он стремился и какой мир желал создать. Разубеждать его? Увольте. Минимум три дня отдыха Фёдор заслужил, а дальше… посмотрим. Дазай вошёл в камеру стремительно, как острие циркуля в бумагу; на его лице не было ни капли истинных эмоций, насквозь фальшивое равнодушие, пустые глаза человека, который умел только притворяться, а не жить. Фёдор солгал бы, что совсем не любопытствовал, какая потеря оставила столь глубокие шрамы, но время для задушевных бесед еще не наступило. Дазай хотел причинить боль. Тщательно обдуманное и взвешенное решение. Если и было в нем нечто вроде личной мести, то самую малость. По тому, как Дазай медленно стягивал перчатки, палец за пальцем, можно было снимать порно. Камера на потолке заинтересованно мигала, и Фёдор не сомневался, что люди перед экранами затаили дыхание. В чью личную коллекцию попадет эта запись? Анго или Мори Огая? А может, старина Фицджеральд выкупит, чтобы на старости лет упиваться триумфом, кто знает. Фёдор не позволит никому прожить так долго — но сама мысль была, право, забавной. Дазай положил руку на голову Фёдору и сжал волосы в горсти. Из-под рукава плаща показалась голая кожа и бинты, море бинтов. Пожелай Фёдор перегрызть Дазаю вены, то увяз бы зубами в волокнах синтетической марли. От макушки до пальцев ног разлилось неприятное онемение, словно туда вылили сырое яйцо. Способность Дазая срабатывала всегда, но если он желал мира во всем мире и прочей чуши, то должен был или убить Фёдора еще в первую встречу, или не отходить от него теперь ни на шаг. Держать за руку. Дышать в спину. Залезть в клетку к крысе и вместе с ней бесконечно крутить колесо, пока кто-то не сломается первым. Фёдор смотрел на Фудзи, а Дазай перебирал его волосы, гладил за ухом и подушечками пальцев мягко очерчивал скулы, подбородок, вновь поднимался выше и закрывал всей ладонью глаза, словно покойнику — монетами. — Ты ненавидишь, когда тебя трогают. Глупо отрицать очевидное: любые прикосновения вызывали у Фёдора дрожь омерзения. Верный Иван почтительно держал дистанцию и не касался даже рукава плаща без разрешения. Позволь Фёдор вылизать себе ботинки, он бы рыдал от счастья. Но Дазай нарочно лез пальцами в личное пространство, рвал его ногтями и раздвигал в стороны, как края открытой раны с бесцеремонностью хирурга-недоучки. В нём было столько тьмы, гнили и отчаяния, что издевательские фразы и обманчиво ласковые касания совершенно не задевали Фёдора; он вздрогнул лишь когда Дазай полез ледяными руками под смирительную рубашку и резко провел ногтями по рёбрам сверху вниз. Это было уже за гранью. Фёдор дёрнулся, отталкивая руки, скрючился на постели и мелко затрясся, не в силах сдержать звук, что рвался наружу. Дазай отпрянул, ожидая нападения, но затем его лицо презабавно вытянулось и пошло красными пятнами. Фёдор хохотал.