Учитель музыки

Некоторые неистово хотят быть певцами и музыкантами, зовут учителей, платят им по золотому в час, тратят уйму времени и море сил, чтобы выжать из лютни или флейты хоть сколько-нибудь гармоничный звук, — и без толку. Терзание чужих ушей. А их лакей напевает, перетирая тарелки, — и прохожие за окном останавливаются послушать. Макс Далин, «Убить некроманта»

— У него коса, как у бабы. Педик, точно говорю. — Кретин ты, Савельев! Никто не дал, вот и бесишься? — Заткнись! Нормальный мужик такие патлы отращивать не будет! — Тш-ш, харэ уже! Он скоро придёт, чо скажете, если услышит?.. Сказать никто ничего не успел: Иван зашёл в класс сольфеджио, положил журнал на стол и окинул ряды парт спокойным взглядом. Ученики торопливо рассаживались по местам, переглядывались и роняли нотные тетради. Им было неловко, но недолго. Когда образовалась тишина, кто-то с галёрки всё-таки крикнул: — Иван Александрович, почему у вас такие длинные волосы? Иван ответил без раздумий — сколько раз уже спрашивали об этом, господи. Пора вешать список идиотских вопросов и штрафы за них на двери в учительскую. — В моей семье существует предание, что длинные волосы приносят удачу. К тому же ими очень удобно душить тех учеников, которые не делают домашние задания и отвлекают весь класс в самом начале занятия. Галёрка пристыженно умолкла. Иван откинул за спину косу, взял журнал и начал проверять посещаемость. Рутина, которой не избежать никакими средствами, тем более на следующей неделе обещали проверку документации, а у него там дохлый конь не валялся. Попробуйте совмещать преподавание в музыкальной школе, подработку в маленьком, но гордом театре, и репетиторство три раза в неделю по четыре часа. Попробовали? До сих пор не сдохли? Что ж, вот вам памятник, вот народная тропа. Наслаждайтесь, а у Ивана и так дел по горло, дышать и спать некогда. Он поставил последнюю «энку», хлопнул в ладоши и бордо объявил музыкальный диктант. Класс взвыл и отчаянно позавидовал тем, кто заболел и прогулял, однако был вынужден достать тетради и приготовиться к часу мучений под успокаивающую мелодию. Иван любил тонко поиздеваться, иногда играя во время тестов или проверок симфонии и заставляя корпящих над ответами парней и девчонок отвечать на блиц-опрос: «какая это гамма?» или «чей отрывок только что звучал?» Правильные и неправильные ответы влияли не только на карму, но и на оценку, так что класс скрипел зубами, матерился и напрягал мозги. Ну конечно, проще же в телефоне сидеть и преподавателю на перемене кости перемывать. Никто не усомнился, что Иван слышал каждое слово. С его идеальным слухом было нереально конфету незаметно развернуть и прошуршать тихонько шпорой за широкой спиной одноклассника. — А когда можно переписать? — тоном умирающего лебедя вопросил всё тот же голос с галёрки, стоило собрать листки и сложить их в папку. Иван развернулся на каблуках и безошибочно нашёл самого говорливого и любопытного. Не Савельев, тот мудро заткнулся и не отсвечивал. — Как и всем — через две недели, — улыбнулся Иван, растягивая губы с заметным усилием. — Зачем сразу настраиваться на плохой вариант? Возможно, кто-то из вас напишет неплохо. — Вы всегда так говорите и ставите неуд, — буркнул Мухин, ему вторило ещё несколько мальчишечьих голосов. Девочки на них зашикали. — Учиться лучше надо, — прописная истина не доходила до них пятый год. Пять лет Иван боролся с системой образования, учениками и распределением. Устроиться на постоянную работу в другое место не получалось. — Посмотрим на ваши успехи, на следующем уроке начну проверять с тебя, Мухин. А потом обсудим работу Савельева. Савельев, крупный и сильный, но тупой парень, родители которого купили музыкальной школе фортепиано и оплатили ремонт в кабинете директрисы, шумно засопел и сжал ремень сумки. — До свиданья, Иван Александрович! Застучали отодвигаемые лавки, в класс через раскрытую дверь ворвался гул дорвавшихся до перемены детей. Начиналась большая перемена, а значит — обед. Иван порадовался, что классное руководство над младшими детьми передали новой жертве… то есть, молодому специалисту только-только из музыкального училища. Девятые и десятые классы спокойно добирались до столовой самостоятельно, по пути запихивая друг друга в туалет, кидаясь сумками и книгами, а в столовой корчили такие лица, что становилось ясно: не царское это дело — пюре с котлетами есть. В принципе Иван был с ними согласен. Пюре напоминало растворимую дрянь из самых дешёвых ролтонов, котлеты могли выдержать взрыв бомбы, а на вкус всё это ощущалось как качественная стопроцентная резина. Зато дёшево. Кушайте, дети, в школьной столовой, и пропускайте занятия из-за несварения желудка. Завучи и директриса ели за отдельными столами, учителям попроще доставались места среди простых смертных. Иван отрешённо наблюдал за тем, как его поднос наполнялся смутно похожей на еду, но тёплой субстанцией в тарелках с отбитыми краями, искал свободный стул и жевал, почти не чувствуя вкуса. За перемену надо было успеть поесть, проветрить класс, подготовить задания для следующего урока и не забыть про педсовет в конце дня. Прекрасная, просто великолепная жизнь. О такой ты мечтал, да, Ваня? Задавать себе риторические вопросы Иван начал после полугода работы здесь, когда понял, что другого места не получит, а жить на что-то нужно. Подработки, дополнительная нагрузка, проверка диктантов, постоянная мука барабанных перепонок на любом занятии, исключая те, где ученики не открывали рот и не брали в руки инструменты. Ладно, будем честны. Не все из них бездарности и почти не все идиоты. Но всего одна чайная ложка дёгтя способна испортить целую бочку ароматного вкусного мёда, над которой трудолюбивые пчёлы корпели всё лето. Среди двух десятков ребят средней паршивости и редких одарённых встречались такие… алмазы, что их проще выгнать сразу, чем огранить. Но каждый ученик — это деньги. Зарплата. Новые инструменты. Престиж. Так что работайте, Иван Александрович, с материалом. Учите, как завещал нам великий и мудрый Ленин. Если не сдохнете в процессе — получите премию в полторы тысячи рублей. Неслыханная щедрость, только подумайте! Иван проглотил комок в горле, влил в себя последнюю ложку отвратительных пересоленных щей и пошёл готовиться к уроку. По пути он устал считать, сколько раз кивнул, махнул рукой и улыбнулся каждому, кто здоровался с ним через весь узкий и длинный, как кишка, коридор. В учительской сидела математичка и что-то яростно чёркала в журнале, на Ивана обратив внимание ещё меньше, чем на первую муху этой необычайно поздней весной. Математичка одна растила двух сыновей, была женщиной злой, строгой и с целым выводком крупных мадагаскарских тараканов в голове. Звали её, конечно, Марьиванна. Ученики называли её Коза. Потому что нельзя просто так взять и не исковеркать чужую фамилию, особенно такую говорящую: Козлова. Ивану с родителями повезло. Менять они ничего не стали и по сей день спокойно жили себе Гончаровыми в честь далёкого прадеда, владельца двух поместий, угодий для охоты и стаи борзых. Одна такая собака стоила больше, чем весь Иван с его идеальным слухом, игрой на трёх инструментах и почти двадцатилетним музыкальным образованием. — Ванечка, поможешь настроить компьютер? — в учительскую заглянула Баранкова, она преподавала русский язык и литературу, и хотя тоже была дамой в возрасте, хотя бы пыталась идти в ногу со временем. Бежать за ним, цепляясь за рукава, но это уже что-то, кроме вечного брюзжания и недовольства современными технологиями. — Конечно, — быстро взяв журнал следующего класса по расписанию, Иван сбежал из учительской. Настройка заняла минут пять, после чего Ивану рассказали, какой он душечка, дали конфетку и отпустили с миром. Всего минута на передышку перед нырком в воображаемую прорубь — и всё заново, только теперь класс был раза в два больше, громче и непослушнее. Пережив волны смеха после слов «Мусоргский» и «Могучая кучка», Иван отвлёк детей игрой, биографией композитора и пением. Петь в основном любили все, даже те, кому по ушам потопталось стадо слонов. — Крыла-а-атые ка-а-а-ачели! Песни из советских фильмов шли на «ура». Иван слышал, что учитель до него пытался ставить детям что-то современное, но прогорел, когда в класс зашла проверка, а дети выводили «лабутены». Будь Иван в составе той проверки, он бы горе-учителю сломал пальцы, чтобы он больше никогда не прикасался к инструментам. — Можно попробовать? — Ирка Локтева остановилась перед фортепиано, завороженно смотря на лакированную крышку. Как и многие дети, её хлебом не корми, дай только понажимать на чёрно-белые клавиши. — Извини, но нет, — Иван старался быть ласковым, но справедливым. — Это очень тонкий инструмент, с ним надо обращаться бережно. Вот у тебя есть телефон? Ирка кивнула. — Представь, что кто-то возьмёт его и сбросит все настройки, удалит контакты и музыку, а вдобавок ещё и экран разобьёт. Чинить будет дорого, да и тебе неприятно. Точно также и с фортепиано. Иван поднял крышку и сыграл простенькую мелодию — пальцы нажимали на клавиши легко и привычно, вбитые под кожу часами тренировок рефлексы никогда не давали сбой. Он мог играть с закрытыми глазами в полной темноте. — Мне не жалко дать тебе попробовать. Но если вы все «попробуете», то инструмент придётся чинить, и я не смогу научить вас играть правильно… как хотел сделать через несколько занятий. Ирка и многие другие дети, которых привлёк разговор, восторженно пискнули. Им, ещё маленьким, уроки музыки очень нравились. Они слушали Ивана с интересом, радовались, когда он показывал разные инструменты и включал записи концертов. Многие сами учились играть с четырёх лет и потому знали ноты и умели обращаться с инструментом, но были и такие, как Ирка, кого родители запихнули в музыкальную школу, чтобы вылепить из неё звезду. — Вы правда научите? — Обещаю. — Класс! — дети бросились врассыпную, галдя и перекрикивая друг друга. Моментов, когда Ивану нравилась его работа, было настолько мало, что он заставлял себя улыбаться через силу. С каждым разом улыбки получались всё фальшивее и холоднее. Иван сложил распечатки, подышал на пальцы и вздохнул. Хотелось домой, а не на педсовет. За окном падал снег, март как всегда сопротивлялся весне до последнего и радовал утренними заморозками, дневным снегом и вечерней оттепелью, когда всё нападавшее днём радостно таяло и превращалось в кашу и смерть для любой обуви. На педсовете намекнули, что нельзя забывать про выборы в местный совет депутатов и оформить к ним холл, найти флаг и развесить стрелочки с указанием кабинета. Иван снова порадовался, что весь этот бред свалили не на его голову. Впрочем, четыре года назад он тоже носился по школе, клеил скотчем объявления, а дома вместо отдыха и подготовки к занятиям подписывал две тысячи бумажек, которые после «избиратели» выкидывали в мусорку, находя в почтовом ящике. — Иван Александрович, займитесь документами, — подрезала ему крылья радости директриса. Она поджала губы, видимо, считая этот жест достаточно грозным и внушительным, но на самом деле он делал её похожей на мопса. Иван ущипнул себя за ногу под столом и кивнул. Спорить он не видел смысла. — У вас много незаполненных табелей с оценками. Посещаемость вы проверяете, это хорошо, но пустые клеточки недопустимы! Иван не стал напоминать, как в конце прошлой четверти она сама просила его не ставить тройки лодырям, чьи родители могли заплатить. В итоге, когда у всех нормальных детей отметки были уже выставлены, редкие избранные ходили с «пустыми клетками» и получали потом в них пятёрки совершенно незаслуженно. — Как скажете, Анастасия Игоревна, — натянутая улыбка директрису и завучей всегда успокаивала. Они думали, что Иван со всем согласен. Женский коллектив — находка для тех, кто мало говорит и много думает. Женщине необязательно вообще отвечать, она легко решит всё сама и не будет добиваться большего. В представлении коллег Иван был весьма милым «мальчиком», единственный, кто его не любил — преподаватель физкультуры, но там диагноз сразу был ясен. Если мозга нет, то и ожидать от человека нечего, кроме грубого «здрасьте» и фырканья за спиной. Общеобразовательные предметы в музыкальной школе — это как леопарду пятая лапа. Но они были, и ученикам приходилось разрываться между изнуряющими тренировками и обычной учёбой. Некоторые совмещали школу в своём районе и музыкалку, вешая себе на шею двойную нагрузку без каких-либо гарантий во взрослой жизни пробиться на большую сцену. Не все вырастают Паганини и Ванессами Мэй. Учиться игре и пению никогда не было просто и весело. Это тяжёлый труд до кровавых мозолей, истерик и ненависти к выбранному инструменту, а не просто пиликанье на скрипке в переходе за двадцать рублей, небрежно брошенных в лежащий у ног футляр. После педсовета Иван вернулся в кабинет, быстро переобулся и уже завязывал на шее шарф, как вдруг услышал под окном голоса. В этом не было ничего удивительного, школа всё-таки, но вряд ли даже десятиклассники могли разговаривать прокуренным басом и гоготать, как стая гиен. Иван отодвинул край шторы и выглянул. В неприметном закутке, куда частенько бегали курить и старшеклассники, и преподаватели (прямо под табличкой «курение запрещено!» и фальшивой видеокамерой), стояли трое парней в спортивной форме. Они курили и тискали школьницу, из старшеньких. Иван вёл у неё игру на фортепиано и знал, что она уже далеко не девочка, давно встречается с парнями и обожает болтать о своей личной жизни со всеми подряд, в том числе и с преподавателями. Ивану она тоже делала определённые намёки, но он проигнорировал глубокий вырез и короткую юбку, а когда дурёха не унялась, предельно вежливо отказал. — Вы гей? — спросила она тогда. — Я не идиот, чтобы сесть за совращение малолетних, — ответил он холодно. — Застегнитесь, Лаврова, и продолжим урок. Теперь Иван стал невольным свидетелем нарушения сразу нескольких школьных правил. Как учитель, он был обязан прогнать чужих с территории и донести на Лаврову. Но должен — такое неприятное слово… Почему бы не пойти другой дорогой, например? Притвориться, будто ничего не слышал и не видел, и вообще плевать ему на то, перед кем уже взрослая девица раздвигает ноги. Увы, воспитание считало иначе. Иван забросил на плечо сумку и вышел на улицу. Морозный свежий воздух проветрил голову. Снежная каша начинала хрустеть под сапогами, колкие снежинки всё ещё падали. Если бы не потепление вечером, могло бы быть очень красиво. — Лаврова, кто это с тобой? — окликнул Иван девушку. Та обернулась, надула губы и не стала даже убирать руку одного из парней со своей груди. — Друзья. — Твоим друзьям лучше уйти и встречаться с тобой в другом месте. Здесь школа, а не притон. — Ой, мужик, не заливай, а? — встрял ближайший к Ивану парень. Про таких говорили «одна извилина, да и та в штанах». — Чо ты нам сделаешь, мамочке нажалуешься? — Я позвоню твоей матери, — ровным тоном продолжил Иван, обращаясь к Лавровой и игнорируя её дружков. — Но лучше отцу. Как думаешь, он будет рад? На прошлом родительском собрании он говорил, что собирался отправить тебя за границу в частную школу. Для девочек. Возможно, ему следует знать, что здесь его умной и талантливой дочурке нечего ловить. Щёки Лавровой пошли пятнами, которые быстро перекинулись на шею и грудь. Распахнутый полушубок не скрывал тонкой кофточки с вырезом. Один из парней грубо притянул её поближе к себе и задрал кофту, открывая грудь с твёрдыми от холода сосками. Иван отрешённо подумал, что не носить белья — это уже за гранью вульгарности, вздохнул и достал телефон. — Отпусти, блядь, кретин! — рявкнула Лаврова, одёрнула кофту и забилась в руках «друзей», как птица в силках. — А вы… ты, не смей звонить! Если сделаешь это, я скажу, что ты меня совратил и изнасиловал! Иван ожидал чего-то подобного и лишь поэтому не отступил с брезгливой гримасой. Парни за спиной Лавровой переглянулись и полезли к ней под юбку уже откровенно, не обращая внимания на свидетеля и возмущённые крики своей подружки. Впрочем, возмущалась она скорее для вида и чтобы смутить Ивана, потому что через минуту уже страстно целовалась с каждым по очереди и позволяла не только себя лапать, но и раздевать. Мороз же, подумал Иван, вернул телефон в карман и сделал шаг назад. Отморозит себе всё и заболеет. Хотя заболеет она скорее от незащищённого секса, сляжет с сифилисом или ВИЧ, а потом у неё ввалится нос, появятся струпья и волдыри, полетит в бездну иммунитет вместе с заграничным пансионом для приличных девушек. К этому всё и шло. Иван жалел, что вообще вмешался, но что-то не давало ему уйти. Интерес? Отвращение? Или желание встряхнуть землю под ногами совокуплявшихся животных, чтобы у них лица побледнели и ноги затряслись от ужаса? Земля промёрзла, но слушалась хорошо. Иван чувствовал её мерное сонное дыхание сквозь толщу бетона и щебня. Без поддержки этой силы он бы не сумел сохранить равнодушное выражение, когда Лаврову развернули к нему лицом, снова задрали кофточку и полезли в трусы. Зрелище было омерзительным хотя бы потому, что Иван не видел ничего приятного в унижении на глазах у чужого человека старше тебя на десять лет. Он спрятал озябшие ладони в карманах и без интереса взглянул на парня, который оживлённо расстёгивал ширинку и доставал из белья налитый кровью член. Серьёзно, прямо здесь? Странные люди. Безумный мир. Неужели Лавровой самой не противно опускаться на колени и брать в рот? Нет, определённо нет. Мнение о ней упало куда-то на дно Марианской впадины, а ещё Иван вспомнил, как на прошлом педсовете обсуждали неработающую камеру и ухмыльнулся. Будь здесь нормальное видеонаблюдение, его бы посадили сразу по нескольким статьям. «Лавры Шурыгиной покоя не дают, Лаврова? Фамилия снова говорящая, ну надо же…» — Не буду вам мешать. Он развернулся и ушёл, прекрасно представляя изумление девицы, которая думала смутить его или даже соблазнить видом обнажённого тела, если просто глубокого декольте и красивых ног оказалось недостаточно. Если в её понимании именно такая сцена должна возбуждать мужчин, то Ивану было стыдно за всех, кто так себя называл. Впрочем, он ведь попытался остановить их, верно? А значит, теперь можно с чистой совестью сбежать в метро, запах которого успокаивал его с детства. Опасно тяжёлые двери отрезали Ивана от Лавровой и её дружков, от школы и выборов, крылатых качелей и журналов с посещаемостью. Качаясь в тесном вагоне, Иван прикидывал, сколько времени у него осталось до занятия. Выходило не слишком много, но в магазин за зефиром заскочить он успеет и чайник вскипятить. Раньше Иван пользовался старым, для газовой плиты, а потом родители помогли обустроить кухню по-человечески. Не то чтобы Иван много времени проводил дома, просто хотелось не спотыкаться о драный линолеум на полу и содрать засаленные обои в синий цветочек, висевшие напротив кровати. — С вас триста восемьдесят семь рублей. Последняя пятьсотка из кошелька отправилась в кассу. На зарплату учителя музыки не проживёшь. Это из разряда тех мифов, где «после сорока есть жизнь», «вам пригодится всё, что вы учили в школе» и «мы вам перезвоним». Сцена с Лавровой полностью исчезла из памяти после того, как Иван зашёл в квартиру и сбросил обувь на газету в углу. Шокировать чем-то к двадцати семи годам очень трудно, особенно если ты приехал покорять Москву из Симбирска в пять лет, умудрился закончить лучшую музыкальную школу, а потом и училище. На тот момент это казалось пределом мечтаний, плюс после совершеннолетия родители вернулись домой, оставив ему однушку и позволив справляться со всеми бедами самому. Сын-музыкант не настолько уважаемый человек, как сын — военный. Николай закончил суворовское и уже дослужился до капитана третьего ранга. В следующем году ему обещали второй ранг, а там и до контр-адмирала недалеко. А Иван что? Хотите, сонату для скрипки Бартока Бела сыграю? Зелёный чай заваривался ровно три минуты; звонок отвлёк от медленно переливания насыщенной тёмно-жёлтой воды из чайника в чашки, но Иван сперва закончил начатое, вытер руки и тогда только отпер дверь. В тамбуре стояла Оля, крепко прижимая к груди футляр со скрипкой. — Привет, — впервые за день Иван улыбнулся искренне. — Заходи, раздевайся. Будешь зефир? — Спасибо, буду, — в ответ робко улыбнулась Оля и, тщательно вытерев ноги о половик, вошла в тепло. С её шапки и воротника пуховика капал стремительно таявший снег, нос покраснел, но выглядела Оля счастливой. — Я выучила всё, что вы мне показали! — Молодец, с радостью послушаю, чему ты научилась за неделю. Иван не лукавил — Оля была одной из тех детей, с которыми приятно работать при любом уровне подготовки. Она внимательно относилась к каждому упражнению, много тренировалась дома и обладала живым, пытливым умом. Кроме неё Иван учил ещё двух детей, ездил к ним сам по вторникам и четвергам, но Олю привозил к нему отец на машине и платил в три раза больше, чем он получал за месяц работы в школе. Дело не в деньгах… не только в них. Оля с первой ноты поразила Ивана, ещё когда её родители нашли его по объявлениям, которые он развешивал по подъездам в надежде найти подработку. Девочка училась играть с трёх лет и к десяти достигла немалого. Жаль, что её страсть к музыке родители считали временной блажью. — Перебесится, — сказал ему однажды отец Оли. — А пока учите её как следует. Раз Оле нравится, я буду платить сколько скажете. Иван не ответил ему тогда, но подумал, что их дочь однажды вполне может стать скрипачкой мирового уровня. Оля болтала ногами, пила чай и улыбалась так искренне и тепло, что Иван сам потихоньку оттаял после всех этих Савельевых, Лавровых и Марьиванн. С Олей он чувствовал себя как в каменном гроте, прохладном и защищённом. — Начнём? Сначала соседи ругались: как так, играете по вечерам, уставшим после работы людям спать мешаете! Но прошло несколько месяцев, Оля осмелела, Иван тоже достал скрипку, и тогда соседи внезапно осознали разницу между грохотом музыкального проигрывателя и классической инструментальной музыкой. Конечно, сложно спать под такой аккомпанемент, но пришлось смириться — в десять вечера концерт без заявок заканчивался, не давая вредным бабкам повода вызвать милицию. До того, как Иван узнал Олю получше, он думал, что она в мыслях потешается над его квартирой и жизнью, не сопоставимой с той, к которой она привыкла. И однажды сказал об этом — в шутку, — пока они пили чай и обсуждали домашнее задание. Тогда-то Оля его и удивила. — Дома я не могу играть, — сказала она мрачно. — Скрипка из рук валится. У меня мама ведь… не родная. И она на меня смотрит так, словно меня грязью или чем похуже вымазали и ей под нос подсунули. Отец женился второй раз после смерти матери Оли, и, как бывает в большинстве сказок, мачеха падчерицу невзлюбила. До перебирания гороха не дошло, но тепла и участия девочка получала больше от своего кота, чем от женщины, живущей с ней в одном доме. Поэтому она и не хотела приглашать репетиторов к себе. Из страха, что за глаза мачеха скажет что-нибудь плохое о них или о ней, и ещё чтобы не было после мучительно стыдно. Вы, Иван Александрович, мне очень понравились, сказала в тот вечер Оля, я не хотела, чтобы вы расстраивались или чувствовали себя неуютно. — Понимаю, — прозрачные серые глаза Оли наполнились слезами, но такими искренними и крохотными, что на бледных щеках их почти не было видно. — Знаешь, когда я был маленьким, то часто сбегал из дома к обрыву. У нас за домом лет шесть рыли котлован, но не закончили и бросили. Глубокая яма была, в неё если упадёшь, то насмерть. И почва рыхлая и мягкая, очень неудачный грунт для чего бы они там ни хотели его использовать… Ивану было семь, когда он впервые почувствовал связь с землёй. Не случилось ни откровения, ни молнии с неба, не открылся на лбу третий глаз и даже бесовской хвост из штанов не вылез. Просто Иван подумал, что очень хочет себе во-о-он тот красивый камушек на дне обрыва. Камешек сам прыгнул ему в руку. А затем яма начала расти. Это происходило медленно и незаметно для обычных людей, но земля двигалась, крошила собственное тело, сминала его и безжалостной рукой сметала вниз, туда, где валялись недоделки труб и железные остовы, всякий мусор. Яму давно использовали как гигантскую мусорку, из неё ужасно смердело и тянуло гнилью, но под слоями свежей почвы мусор сдавливался и проваливался на глубину. Обрыв будто обрёл собственную волю, по ночам Иван слышал его тихое кряхтение, как у старика, который пытается перейти дорогу на жёлтый свет. Осталось совсем немного, но в любой момент трость могла подвести, а спешащий водитель не ударить вовремя по тормозам. Там Иван научился лепить из глины, грязи и пожухлой травы маленьких человечков. Они смешно ползали, выполняли простейшие команды и послушно шагали в пропасть, стоило им приказать. Наблюдая за ними, Иван с грустью думал, что хотел бы поменяться местами со своими странными творениями. Чтобы кто-то другой управлял его жизнью, дёргал за ниточки и напоминал, когда следует улыбаться, а когда — хохотать до злых слёз. Отец Ивана умер, когда ему было семь, и его место занял какой-то другой мужчина, почему-то требовавший, чтобы Иван называл его «папой» и относился с почтением. Другой мужчина иногда пил и колотил маму, но много зарабатывал, благодаря ему удалось купить скрипку, о которой Иван всегда мечтал, и пойти в хорошую школу, а не в первую попавшуюся, куда брали всех без разбору. Без поддержки строгой бабушки и крёстного отца Иван сломался бы, как человечки из грязи, но со временем он научился отрешаться от мира, находил спасение в музыке и общении со спокойной, очень ласковой и доброй землёй. К тому времени обрыв почти дополз до их многоэтажки, «власти», как говорил отчим, начали беспокоиться и выселять жильцов в новостройки, где всё было залито бетоном и покрашено в жёлтый. Цвет Питера и душевнобольных. — Ба, я не хочу отсюда уезжать, — сказал тот Иван, который не знал ещё, что из новостройки они быстро покатятся на поезде в Москву и там поселятся у знакомых отчима. Старший брат уже учился, мать не планировала больше детей, а страсть к музыке у Ивана не вызывала сомнений. Как и его талант, так что отчим решил за всех: ехать. — Если я остановлю обрыв, мы останемся? Он не знал ничего про одарённых, которых искали и отмечали в специальных списках; не знал и времена, когда прежняя власть совсем ополоумела и перебила больше десятка невиновных людей просто потому, что они отличались от большинства. После этого случился переворот, законы поменяли и смягчили. Никого уже не смели арестовывать и наказывать, но особенных детей и взрослых всё равно держали под контролем и считали их… ненадёжными. Бабушка сделала вид, будто не поверила (хотя в глубине души испугалась, что её милого внука заберут, как забрали когда-то мужа и племянницу), отчитала и приказала забыть детские глупости. Иван решил, что спорить со старшими глупо. Но про человечков и овраг не забыл, лишь на время притих, кротко заучивая гаммы и ноты и каждый вечер практикуясь в игре. Всё равно мало кто сумел бы понять трепет, который появлялся, если взять в горсть немного земли, или прикоснуться к любой стене и услышать едва различимый шёпот. Камни и земля говорила с Иваном, сперва неохотно, а затем всё громче и уверенней рассказывала обо всём, что слышала и видела за многие годы. Дошло до того, что один из экзаменов в университете Иван сдал, списав все ответы у болтушки-стены, которая сильно обиделась на профессора этого кабинета за когда-то брошенный в неё ластик. — Вы ненавидели отчима? — спросила Оля тихо. — Я не любил его, — с ней Иван мог быть честен. — Он был глупым и ограниченным человеком, не разбирался в музыке и считал меня… в общем, мы не ладили. Но на его деньги я купил свою красавицу и ни о чём не жалею. Меркантильный подход Олю ни капли не смутил. Она прекрасно понимала, откуда берутся деньги и как трудно их зарабатывать. — Хотела бы я увидеть овраг из вашего детства, — мечтательно вздохнула Оля. — И также тонко чувствовать музыку, как вы. Как думаете, у меня когда-нибудь получится? Иван думал, что у Оли есть талант, усердие и страсть, которых достаточно, чтобы перевернуть мир. Но обещать ей он ничего не мог, так как жизнь ломала и не таких сильных и внешне успешных людей. В конце концов, ей всего восемь лет. Пусть радуется, пока может. — Главное стараться и не опускать руки, — чуть покривил душой Иван. Почувствовав это, Оля на мгновение помрачнела, а затем решительно спрыгнула с табуретки и достала скрипку из футляра. Сразу после улицы нельзя бросать инструмент в тепло, ему нужно время, чтобы привыкнуть, как и любому человеку. Наблюдая за тем, как трепетно Оля подготавливает скрипку и проводит канифолью по натянутому волосу смычка, Иван внутренне ликовал и радовался. Если однажды Оля сыграет перед целым залом, то это будет немного и его триумф тоже, гордость преподавателя, сумевшего разглядеть и помочь маленькому человечку встать на свой путь. Оля была не из глины и грязи, но Иван легко находил с ней общий язык. Намного проще, чем с родителями и братом, которого перестал понимать, как только закончил школу. Оля прижала скрипку подбородком, ласково провела по деке и вывела первую робкую ноту. Нота ринулась было ввысь, но упала, не долетев до потолка с тускло мерцавшей люстрой. Иван забрался с ногами на диван, как если был олиным сверстником и пришёл просто послушать, а не учить. В такт мелодии он дирижировал руками, но не требовал, чтобы Оля следовала его указаниям. За всё время они ни разу не твердили одну и ту же мелодию три урока подряд и не загибались под тяжестью сложных классических произведений. Импровизация, порыв, свобода. Вдохновение — вот что важно, Иван хотел, чтобы Оля рвала на куски свою душу и отдавала её скрипке, выводя смычком на чужих сердцах и душах такие же раны, какие оставляла злая мачеха и равнодушный к чувствам дочери отец. Оля играла так, будто хотела разрезать смычком себе вены, в ней чувствовался невидимый разлом, как трещина в сухой земле. Долгая засуха сделала её ломкой и слабой, полной ранок и пустот. Неосторожный шаг или движение могли разрушить её и превратить в горстку пыли. Изо всех сил только для этой бедной девочки Иван старался поливать и удобрять землю, помогать и поддерживать, хотя сам был далеко не здоровым человеком. Оля не знала, что в том обрыве он желал похоронить весь дом; что каждый день насилуя себя в школе, он постепенно пропитывался безумием и ненавистью к тупым детям, которым было плевать на музыку, труд и силы учителя — и больше двадцати лет он убил лишь затем, чтобы распыляться перед стадом баранов вроде Савельева и Лавровой?! За красивой маской с нарисованной на ней улыбкой никто не замечал медленно гниющей кожи и блеска в глазах. Такой блеск Иван видел на фотороботах серийных маньяков и разыскиваемых преступников. Не знала Оля и о том, что от её игры Ивану хотелось плакать. Он взял себя в руки вовремя: успел ободряюще улыбнуться, похвалить и предложить сыграть что-нибудь ещё. Как насчёт Баха? Или современную обработку «Пиратов Карибского Моря»? От последнего варианта стужа пропала, Оля прыснула и, встав поудобнее, залихватски начала один из самых, наверное, узнаваемых треков за последние годы. Не классика, конечно, но тоже весьма неплохо. За окном стемнело, посыпал крупный снег, похожий на хлопья. Предупреждающие удары по батарее вынудили покинуть уютный и безопасный мир симфоний, где самым страшным наказанием могли быть неправильно настроенные колки или оборванный волос на смычке. — До встречи? — Оля всякий раз спрашивала, словно не надеялась, что отец привезёт её к Ивану через пару дней. — Буду ждать тебя как обычно, — Иван спустился в подъезд, неся на плече олину скрипку. Отец Оли напоминал медведя, только выбравшегося из берлоги, таким он был грузным и неповоротливым. Пожимая ему руку, Иван думал том, что мог бы за мгновение похоронить весь дом под обломками, и всё списали бы на взрыв бытового газа. Впрочем, убивать Олю ему совсем не хотелось, при ней кровожадные мысли прятались и выползали только в одиночестве, когда некому было их остановить. Надо терпеть до лета. Летом экзамены, итоговые выступления и праздник для выпускников. Летом фонарики над озером, салют и пьяные дети, не готовые к взрослой жизни. Уйдут навсегда Лаврова и Савельев, придут новые ученики, возможно, лучше прежних, возможно, уйдёт сам Иван, подыскав работу поближе к дому. Ему нравилось об этом мечтать и лениво гладить воздух на уровне бедра, по привычке ожидая почувствовать тычок мокрого носа в ладонь. Летом всё обязательно изменится. *** Проверка нагрянула внезапно и не по Иванову душу. Полная женщина пришла в школу однажды утром, мило улыбнулась директрисе и попросила показать ей тут всё. Она надувала пузыри из жвачки, не наступала на стыки плиток и плевать хотела на так волновавшие директрису пустые клеточки. Странная проверка, подумал тогда Иван, совсем не похожа на те, что он уже пережил. Обычно приходила целая комиссия из важных тёток одна другой страшнее, совала носы во все бумаги, требовала показать огнетушители, журналы и схему экстренной эвакуации. Они сидели на уроках, записывая что-то в отрывные блокноты, а затем выкатывали целый список замечаний, намекая в конце, что можно всё решить мирно… К ним в карманы отправлялись белые конверты, и школа спокойно жила себе дальше до следующей проверки. С этой женщиной вышло совсем не так. — Учитель музыки — это звучит круто, — протянула она с восхищением. — Вы любите детей? — Я люблю музыку, — Иван открыл крышку фортепиано и под внимательным взглядом сыграл начало «Кающегося Давида». — Если других вопросов нет, могу я продолжать урок? — Простите, но я должна узнать, — миролюбивый тон не мог обмануть: женщина была сильнее, чем выглядела, слишком острый взгляд и упрямо поджатые губы выдавали её с головой. Короткий ёжик волос воинственно топорщился. Несмотря на полноту, двигалась она необычайно ловко и тихо. — Меня отправили к вам с единственной целью. — Какой же? — Найти одарённых. В горле Ивана пересохло. Он едва не сфальшивил, но вовремя исправился и закончил Давида на минорной ноте. Хотелось ляпнуть крышкой, пнуть табурет и обрушить на девушку потолок. Вместо этого Иван ровным тоном сказал: — Таких у нас нет. Вы лучше меня знаете правила — сообщать о людях со способностями в… специальные органы. — Чтобы развивать их дар в безопасности и понимающей атмосфере, — хмыкнула девушка, явно копируя чей-то начальственный тон. Ей правила не доставляли никакого удовольствия, это было заметно по поджатым губам. Класс веселился на перерыве, а Иван как дурак сидел за фортепиано и смотрел на разноцветные браслеты, что звенели на полных запястьях девушки. До ужаса хотелось её убить. — А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб? — резко выдохнула она. Иван мог поклясться на нотной тетради, что такого вопроса не найти в списке одобренных «властями». — Могу, — ответил он с вызовом. На твоих костях могу, на трубах, что лежат ржавые под слоями земли и дерьма, могу сотрясти эту школу до основания и обвалить стены вовнутрь, как у игрушечного домика. Могу пройтись по коридорам, дирижируя оторванной детской рукой, и камень будет вторить музыке моего безумия. — Я играю на духовых инструментах в том числе. Можете зайти в театр на Новокузнецкой, там собираются подающие надежды артисты и музыканты. Если у вас будет время и желание поговорить о Чайковском или Бетховене, конечно. Она странно ухмыльнулась, протянула руку к его волосам, но не коснулась ни тугой косы, ни ленты на ней. — Рада познакомиться с вами, — вроде бы даже честно сказала она на прощание. — Надеюсь, ещё увидимся. Кого она искала и кого нашла — это Ивана не касалось. Он взмок до корней волос и с ужасом подумал, что если она догадалась про его способность, или кровожадные мысли, или караулившие по ночам сладостные кошмары-сны о массовых убийствах, то дело обернулось бы судом без надежды на оправдательный приговор. За совращение малолетних ему бы дали пять лет условно, но за сокрытие способности его посадят надолго или не выпустят из застенок роскошных бизнес-центров, отделанных стеклом и бетоном. Чтобы не расхохотаться, Иван укусил себя в ладонь до крови. Успокоился он только к концу перемены, а ученики заметили лишь повязку и нервное возбуждение обычно спокойного Ивана Александровича. Домой он вернулся за полночь из-за затянувшейся репетиции и пробок. Убивать хотелось не меньше, чем днём, но под руку как назло никто не попался. Иван глотнул холодного чая, поморщился, слизывая горькую плёнку с губ, и растянулся на диване прямо в верхней одежде. Бабушка обязательно отругала бы его за то, что ходил в обуви по коврам, но в однушке везде лежал линолеум и паркет. Бабушки рядом тоже не наблюдалось, так что из чувства противоречия Иван смотрел, как медленно таял снег и капал мутными пятнами на обивку и пол. Шевелиться по-прежнему было лень. — За-ха-а-ар! — позвал он, не до конца понимая, что именно делает и почему ещё не спит, хотя разум давно свалился в обморок от усталости. Соображал он примерно как пятилетка, укравший из общей песочницы чужую лопатку. — Захар! — и снова нет ответа, а откуда же ему быть, если любимый лабрадор погиб три года назад по вине глупой младшей сестры? Вернувшись в новую квартиру и оставив старших сыновей разбираться с жизнью самостоятельно, мать как-то неожиданно взяла и забеременела. Возраст и советы врачей не стали для неё помехой, и вскоре Иван к своему удивлению превратился в среднего сына. Дочь Авдотья Гончарова назвала Соней, и почему-то Ивану было смешно даже вспоминать её имя, не то что произносить. Кто додумался отправить малого ребёнка гулять с собакой вечером, ему так и не признались, но Иван заочно свалил вину на отчима. Захар наверняка рванул за кошкой, малявка не удержала поводок и выпустила его из рук, а пёс попал под машину и умер, наверное, счастливым. Соня говорила, что ей несколько месяцев снилась его довольная морда и пасть с зажатым в ней котёнком. Котёнок был жив и истошно мяукал. В тот день Иван не разбил телефон об стену и не наорал на идиотку-сестру. И даже не разрыдался от бессилия и тоски по щенку, которого вырастил и полюбил сильнее, чем друга и брата. Он думал, что в частном доме с садом ему будет лучше и веселее, что в городе машины ездят чаще и животные погибают, едва выйдут за порог. — Извини меня, Ванечка, — провыла в трубку сестра, а Иван вцепился в запястье, чтобы унять тремор и глухое, злобное шипение. Если бы она сказала, что это всего лишь собака, то Ивана не остановили бы ни время, ни расстояние, ни расходы. Приехал бы в Симбирск и убил, вот прямо с порога — и плевать, что вроде бы родная кровь. Не отцовская. Отец давно лежит в могиле. Рядом похоронили Захара, из чувства вины и жалости. Думали, что Иван простит, поймёт и забудет. Он смотрел на мутные капли и вспоминал, как возился со щенком и учил его приносить домашние тапочки. На глаза почему-то навернулись слёзы, это от перенапряжения и стресса, и проверки дурацкой. Вопрос-стих не желал вырываться из головы, врос в неё корнями, как сорняк. Иван закрыл лицо руками, глубоко вздохнул и потянулся к телефону. Ему нужно было развеяться, иначе завтра ученики обязательно пожалуются директрисе на злого, как мегера, «педика». Буква «Ша» удобно плелась где-то в конце алфавита, пока Иван листал список, то немного успокоился и придумал, как объяснить Андрею поздний звонок и желание выпить. — Да? — раздался полузабытый хриплый голос. Андрей явно был не один, но Ивану и не требовалось, чтобы он ехал через весь город. Достаточно громкой связи. — Сколько лет, сколько зим! Не думал, что ты сам позвонишь… Мы ведь расстались не очень хорошо. Иван ухмыльнулся. «Не очень хорошо» — это ещё мягко сказано. Андрей Штольц увёл у Ивана девушку, а потом женился на ней и пригласил Ивана свидетелем. Тонкое издевательство, наивность или тупость? Всё вместе. Возможно, он тоже надеялся, что Иван поймёт и простит. Как ни странно, в его случае это сработало. Девушка всё-таки была не собакой. С ней Иван расстался намного легче. — Всё нормально, Андрэ, — он называл его ещё со школы на французский манер, и обоим это нравилось. — Составишь мне компанию? Хочу выпить, но одному больно. — Когда всё нормально, не напиваются в хлам. — Мне завтра на работу. Одну рюмку всего. Просто поговори о чём-нибудь, расскажи, как дела. Андрей рассказывал, а Иван пил и думал, какая же интересная жизнь у следователя по особым делам. Андрей занимался одарёнными, и хотя по влиятельности не дотягивался даже до пальцев низенькой полной женщины с браслетами, тем не менее узнавал обо всех странных делах одним из первых. — Старушку недавно зарубили топором, — сказал будто между прочим Андрей. — Она давала в долг под огромные проценты, жила в двухкомнатной квартире одна и не вписала в завещание никого из многочисленных внуков. Думаю, кто-то из них не выдержал и прибил вредную старушенцию. Ты бы видел, сколько там крови было! И мозги на стене, на полу… Оружие нашли там же, видно, преступник не особо парился по поводу улик и отпечатков. Проверяем пока родню, но мне её разрубленная голова и осколки черепа весь аппетит отбили, честное слово. На фоне кто-то возмутился: «Андрей, не при детях же!», на что Андрей поспешно извинился и добавил: — У нас близнецы. — Поздравляю, — холодно сказал Иван, допил мартини и покосился на часы. Три ночи. Через четыре часа вставать. — Извини, работа… Да-да, я тоже рад был тебя послушать. Встретиться в городе? Ну, летом, возможно, после экзаменов… Хорошей ночи. Он сбросил вызов, стащил куртку и сапоги и, подумав, притянул со стола камешек. Тот самый, что сам прыгнул в руку из оврага. С камнем у сердца Иван уснул, не найдя в себе сил, чтобы разложить диван и закрыть дверь на замок. Воры к нему всё равно не приблизятся, потому что камень кругом, а камень — это верный друг для Ивана и могила для остальных. *** Экзамены и лето упали на школу, как сброшенный с вершины горы валун. Вроде бы совсем недавно крепчал мартовский мороз, сыпал снег и раскисала грязь под ботинками, а уже за окном припекало солнце и плавился асфальт. Иван чувствовал, как оживало всё кругом, наливалось соками и смолой. Весна была для него неудобным, неуютным временем. Бушевали гормоны у подростков, сдавались зачёты и тесты, готовились документы и отчёты, а вот лето — это благодатная пора сильной и здоровой листвы, ароматных цветов и жирной земли, в которой после обильных дождей копошились жуки и черви. Ивану нравилось идти по городу, дышать, слышать и видеть, какой чистой и славной казалась Москва летом. Не пугала даже жара и удушье, вонь заводов и обещание смрадной завесы, как несколько лет назад, когда все поголовно ходили в защитных повязках и не открывали окон. — Ванечка, вас директор вызывает, — виноватая улыбка Баранковой многое объясняла. Да почти всё. Иван практически летал, предвкушая отпуск или даже уход из ненавистной школы, но пока заявления не подавал. Может, его хотели уволить? Хм, обидно, но не смертельно. Отчасти это было бы даже на руку, не придётся умолять отпустить его, ведь не так уж много желающих на место с зарплатой хорошо если в двадцать тысяч, постоянной нервотрёпкой и требованиями, как к ведущему программисту Майкрософт. Но в кабинете кроме директрисы развалилась на стуле Лаврова, и у Ивана желудок сделал сальто в предвкушении беды. Несколько месяцев прошло, на носу экзамены. Она в своём уме? — Мне тут рассказали одну неприятную новость, — начала директриса, соорудив лицо мопса. — Что вы домогались ученицу и угрожали ей расправой в случае, если она кому-то расскажет. Лаврова улыбалась той пакостной улыбкой победительницы. Иван не удержался и прыснул. Захотелось свести пальцы вместе и сказать, на каком дне он видел её обвинения и сексуальные извращения, но из окна веяло свежестью и жарой, под ногами пульсировал камень. Муха билась в стекло, ища выход. Выхода у неё не было, а у Ивана — был. — Я ничего не делал, — сказал он, отсмеявшись. — Я и пальцем не тронул вас, Лаврова. — Неправда! Вы угрожали мне ножом, а потом сняли с меня трусы и… Иван закатил глаза. Ну где же ты была в день проверки, потаскуха малолетняя. Кровь пузырилась весельем и новым, странным чувством. Вдруг стало легко и свободно, будто ему впрыснули внутривенно любимую симфонию для фортепиано с оркестром. — И что вы от меня хотите? — спросил Иван, с жалостью глядя на директрису и Лаврову. — Признания, — воскликнула первая. — Наказания! — потребовала вторая. Иван ничего не ответил, подумав вдруг, что будет жаль, если любимая скрипка сломается. Он вышел из кабинета под вопли двух женщин, спустился на первый этаж и забросил на плечо футляр со скрипкой. На столе лежали журналы, спинку стула закрывал строгий пиджак, который Ивану никогда на самом деле не нравился. Школа содрогнулась, как во время землетрясения. Стены качнулись, но выдержали. Ведущей была другая, только Ивану не хотелось, чтобы всё случилось слишком быстро. Пользуясь паникой и замешательством, он оказался во внутреннем дворике. На него смотрели позолоченная табличка, красивый недавно отремонтированный фасад и ровно восемь ступенек, покрытых белой плиткой. Вокруг школы росли деревья и цветы, чуть подальше раскинулась спортивная площадка и детские турникеты. Несколько классов возвращались с физкультуры, не подозревая о том, что их ждёт. На крыльцо выбежали взбешённые директриса с «изнасилованной» Лавровой, Иван помахал им, закрыл глаза и позволил силе разгуляться. Школа сложилась вовнутрь, напоминая упавшие прямоугольники домино. Медленно и величаво осыпалась крыша, крошились колонны и потолки. Обломки разломали фортепиано и придавили Мухина, который не успел выбежать из класса. Ему раздробило ногу, кровь брызнула во все стороны. Бетонные плиты хоронили детей и взрослых, не делая различий из-за регалий и достижений. Успела в последний момент выпрыгнуть в окно Ирка Локтева, она сломала ключицу, но осталась жива. На Лаврову рухнул кусок черепицы, а затем и огромный кусок фасада. Казалось, что невидимые великаны топтали здание ради развлечения. Всё произошло, как в американском блокбастере: стремительно, ярко и громко, но при этом в нужных моментах время словно застывало, позволяя любоваться перекошенными от ужаса лицами, вырванными конечностями и раздавленными глазами. Из-под завалов медленно вытекала кровь. Торчала чья-то маленькая детская ручка, дёргаясь, как лапка у жука, которому оторвали крылья и оставили умирать под лупой. Иван не испачкал ни ботинок, ни волос, но на одежду попали брызги крови. Губы сами растянулись в безумной улыбке, и он начал играть, вытащив бережно скрипку из футляра. Всего минуту траурный марш смешивался со стонами, криками и плачем, воем скорой помощи и полиции, которые не успевали доехать из-за вездесущих пробок. Торжество и ликование охватили душу Ивана, он чувствовал себя свободным и счастливым, как никогда. *** Он стоял на краю обрыва и играл, пока хватало сил и здравого смысла. После он исчез, и лишь в срочном выпуске новостей показали его старую фотографию на паспорт с подписью для глухонемых: «смертельно-опасен». Иван не вернулся в квартиру и не поехал к Андрею. Его несла музыка и пьяный восторг безумца, наконец совершившего то, чего давным-давно хотелось. Странно, как мало нужно человеку для счастья! Убить старушку топором или похоронить заживо школу за минуту. Так просто и так невозможно для большинства. — Слышишь, я сыграл ноктюрн, как ты и хотела, — прошептал Иван ветру и реке, к которой вышел в порыве спрятаться на время от бушевавшего за спиной хриплого воя раненого зверя. Там бился в агонии старый мир, новый же напоминал скорее кладбище, чем место, где можно переждать облаву. — Слышишь?! И он снова играл, чередуя мелодии и жанры, перескакивая с Моцарта и Паганини, с классики на современность; он аккомпанировал себе постукиванием каблука о камень, вплетал в музыку всё те же стоны и думал, что они чудесно сочетаются и совсем не портят ритмический рисунок. «Жаль, Оле уже не позвонить, — вдруг с грустью подумал Иван. — Она бы оценила мой последний концерт». Вместо Оли его оценил кто-то другой. Иван обернулся за звуки хлопков, нахмурился. — Ты красиво играешь, — сказал человек, сидевший на огромном валуне. — Научишь меня? Иван мог бы скинуть его, переломать кости, вывернуть грудную клетку, но взглянул ему в глаза — и застыл. Под жарким июньским солнцем ему вдруг стало так холодно, как никогда не бывало в самые морозные зимы, и смычок в пальцах задрожал, соскользнув со струны. — Я оставил работу учителя, — ответил он нервно, крепче сжимая гриф. Лакированное дерево под рукой успокаивало, но не возвращало былой уверенности. Пузырьки ликования выветривались, как в шампанском, которое надолго оставили без пробки. — Она тебе не подходила, — сказал странный человек. — Ты достоин большего. Ты много страдал, я вижу. — Кто ты? — нервно перебил его Иван, голос его дрогнул. После куража и веселья безумца ему стало не по себе от того, как резко этот человек ворвался в его новый дивный мир и поставил его вверх тормашками. Было дико, странно и интересно. Ивана больше никто не ждал, он мог позволить себе рискнуть всем. — Меня зовут Фёдор Достоевский, и я Бог, — он встал с камня и подошёл вплотную. Иван почувствовал себя вдруг грязным и грешным, покрытым кровью детей с ног до головы. Звучали вместо музыки их всхлипы, кто-то — голосом Оли — звал маму и просил помочь. Ручка, оторванная до локтя, вцепилась в щиколотку, другие руки схватились за одежду, плечи, волосы. Ивана тащило в море крови, от неё земля стала скользкой и пористой, скользила и вырывалась из-под ног. Иван упал на колени, но скрипку не отпустил. — У меня слишком много грехов, чтобы служить богу, — сказал он мрачно. — И я много расстраиваюсь, — добавил вдруг неожиданно. Пять долгих мучительных лет навалились на него смертельной тяжестью, руки мёртвых детей вцепились в горло и попытались отодрать от лица улыбающуюся маску. Происходящее напоминало фарс, театр, но оно и было жизнью. — Не беспокойся об этом, — сказал ему Федор и улыбнулся так, будто Иван уже согласился. — Я сделаю так, что больше тебя ничего не расстроит. И, протянув руку, стащил с косы Ивана шелковую ленту, тут же позволяя нетерпеливому летнему ветру унести её прочь, вдоль реки, чтобы он, наигравшись, подарил её волнам, а те, в свою очередь, — темному каменистому дну. Иван рефлекторно потянулся за ней, но оборвал движение на середине. Жалости от потери он не испытывал, да и разве ему, переступившему через все моральные границы, требовалось собирать волосы, подчиняясь нелепым стереотипам? В новом, открывшемся ему мире, он не нуждался в ленте, еще одном напоминании о старой жизни. (как не нуждается в инвалидной коляске чудом вставший на ноги больной, как не нуждается в темных очках и трости прозревший слепец) Все равно пятна крови, темными узорами застывшие на светлой ткани, ничем отмыть уже было нельзя.