Какая-то хреновая Нарния

Жарко, дышать нечем, по спине градом пот. В спандексе все хорошо, кроме, пожалуй, того, что запросто можно спечься. Паучок в собственном соку. Звучит неплохо, а? Все звучит неплохо, если прежде всякого дерьма подставить то самое слово на «П». Белому очень нравится. Желтый добавляет от себя согласный кивок. Вы когда-нибудь представляли кивающий голос? Уэйд вот делает это постоянно. По три раза на дню и еще парочку перед сном. А в особо острые периоды, когда даже выпущенная в висок пуля глюки остановить не помогает, голоса еще и меняются местами, примеряя таблички друг друга. Итак, о чем они тут? Или о ком. Или с кем. Или… Пресвятая картошка фри, заткнитесь уже! Все, тишина в эфире, никаких помех и вещания по выделенной линии. Это очень серьезно, понятно? Очень-очень и еще сверху знак степени. Они тут не прохлаждаются, вообще-то, и не думают, как бы лапнуть такого маленького вблизи паучка за его не менее маленькие и миленькие булочки. Ух, Уэйд бы с удовольствием смазал их чем-нибудь. Сдобрил бы, так сказать, перед непосредственным употреблением. Скажем, маслицем – и вовсе не обязательно массажным. Кунжутное – тоже ничего. Все пролитое на Питера, тетушку его Паркера, будет ничего. На Питера Паркера, которому сказочно посчастливилось засесть в засаде с самым великим наемником всех времен и народов. С самым великим и самым непредсказуемым из всех. Вот скажите, кто бы еще выбрал для засады старинный, пустой – разве что пара обувных коробок на дне валяется – платяной шкаф? Вот и Желтый думает, что больше долбоебов, желающих умереть от зуда в носу, нет. Белый более избирателен в выражениях и почему-то молчит. Сдох, что ли? Или, может, спит? Хер с ним, пускай себе тихушничает, пока не гадит по углам. Намочит еще угол собственной картонки, когда будет стряхивать на мозжечок, – как его отстирывать потом? Вот и наемник не знает. Ополаскиватель, обещающий пленительную магию красного, тут не поможет. Тут уже ни хуя не поможет, если быть честным. Хотя бы с собой, а не с Питером, который лопатками вжат в заднюю стенку шкафа и оказывается довольно низким. Какой-то там метр семьдесят – может, плюс пара сантиметров сверху – ростом. С тонкими ручонками и крепкими бедрами. Тяжело дышащим из-за жары и вынужденным так неудобно стоять из-за дурацких коробок. Сгибать ноги в коленях и ерзать, то и дело переступая с ноги на ногу. Уэйд выше более чем на полторы головы, и это кажется ему безумно трогательным. Ну, это как почти в педофилию, только с лицензией. Паучку же должно быть восемнадцать? А если нет, то возраста согласия-то он уже по-любому достиг. Дело за малым: убедить Питера в том, что он, собственно, согласен. Малым и почти таким же простым, как объяснить Колоссу, как из аллонже перейти в амбуате. О боже, фантазия, уйди! Уэйд не хочет этого представлять, он тут вроде как с почти подростком в тесном шкафу и думать должен не о размере ракушки для чужих стальных яиц. Вообще, если и думать о яйцах, то никак не металлических и наверняка звонко брякающих при ходьбе. Вот уж кому точно нельзя тереться задом о шест при отрицательных температурах. Питер нарочито громко прочищает горло. Хм, и действительно, что-то мы увлеклись… – Если ты будешь издавать такие звуки, нас вычислят спустя секунду, детка, – сам Пул шепчет суфлерским шепотом, который бы даже глухая экономка Хосе Игнасио из последнего посмотренного сериала услышала. Но что поделать, кто не жертвует конспирацией ради патетики? – В этой. Гребаной. Комнате. Никого. Нет. Уэйд! – Питер чеканит зло, отделяя каждое слово паузой. И безумно возбуждающе задыхается в конце. Уэйд начинает было умиляться, но вовремя вспоминает, что колено человека-арахнида слишком близко к его круглым близнецам. Регенерация регенерацией, а Молли и Олли любят куда более трепетное отношение. – Но скоро будет! Кто вообще приходит заключать сделки вовремя? Включи голову, паучок! Это гангстеры и наркоторговцы, а не твоя школьная учительница, у которой из дел только позажиматься с извращенцами в рейсовом автобусе в восемь двадцать три! – Почему нельзя было остаться на карнизе? – Питер спрашивает, наверное, в третий раз, довольно устало и потирая лицо через глухую маску. С каждой минутой стоять ему все неудобнее, и Уэйд уговаривает себя подождать еще совсем немного, прежде чем героически спасти паучка. Совсем чуть-чуть, чтобы уж обломилось наверняка. – Потому что ни один нормальный мужик не оставит открытым окно, через которое его может снять киллер, дурачок. – Пул даже легонько стучит согнутыми костяшками по лбу паучка. Не знает, умиляться его наивности или же покачать головой и поохать. Как эта наивная карамелечка еще жива? Ее же еще поучать и поучать, нравоучительно щипая за задницу. – Зато все нормальные мужики прячутся по шкафам. Где мы вообще? Что за здание? – Исторический район города, старинные застройки. – Уэйд раздувает щеки от важности и, не выдержав, все-таки первым задирает маску до переносицы. С облегчением вдыхает полной грудью и только после этого добавляет: – Как, ты не в курсе? Кто-то прогуливал историю? – Я биолог, а не экскурсовод, – огрызается мальчишка и тут же делает то же самое, являя темноте шкафа хорошенький нос и губы Питера Паркера. – Да-да, припоминаю что-то такое, ты говорил об этом примерно… никогда. Питер фыркает и морщится. Должно быть, у него страшно затекли лопатки от неудобной позы. Да и икрам приходится несладко, сводить уже должно от напряжения. – Еще бы я тебе говорил. Мы вроде как не близкие друзья, чтобы обсуждать мои дела. – А могли бы. Ну, знаешь, за стаканом… Питер, должно быть, приподнимает бровь, и все его лицо принимает ехидно-выжидательное выражение. Вот блять, неужто все-таки несовершеннолетний? И даже не студент? Вот это кто-то попал со своими шутками о педофилии и хорошеньких детках, записывающих формулы в тетрадочки с Хелло Китти. – …колы, – заканчивает совершенно упавшим голосом и почти уже начинает причитать о несчастном себе вслух. «Почти» потому, что на лестнице наконец-то раздаются какие-то шаги, а в примыкающем к комнате коридору становится шумно. Уэйд подносит палец к губам, призывая к тишине, и Пит, как хороший мальчик, тут же кивает, настраиваясь на серьезные дела. Ох уж эти хорошие мальчики. Уэйд дожидается, когда голоса приблизятся достаточно для того, чтобы спалить их не слишком-то надежное убежище, и протягивает свои ручищи к паучку. Паучку, который шипит на него, как настоящий птицеед, и вцепляется в нырнувшую за обтянутую спандексом поясницу руку в плотной перчатке. Только скорости ему все равно недостает. Не в деревянной коробке два на полтора. Уэйд без особого труда отталкивает его ладони и, устроив свои на ладных мальчишеских бедрах, сжимает и, придав нужное ускорение, затаскивает паука на себя. Решает, что было бы неплохо проследить, чем его там кормят в его школьной столовой. Тощий же совсем. Не тяжелее среднестатистической девицы из бара. – Какого ты творишь?! А возмущается куда больше, чем все они вместе взятые. Уилсону, пожалуй, даже нравится. Довольно прикольно ругаться шепотом, от которого дрожит и вибрирует весь шкаф. Нравится, когда на него злобно пыхтят, пригнув голову, чтобы макушкой не приложиться о потолок шкафа, тонкими паучьими пальчиками вцепившись в ремни портупеи, к которой прилажены две увесистые кобуры. Бею и Артура, увы, пришлось оставить. Или не «увы»? Куда бы он дел своих малышек в таком узком шкафу? – Спасаю твои маленькие ножки, разумеется. Вот так всегда, стоит только сделать доброе дело по велению души, как на тебе! Ворох упреков на мою бедную голову. – На твою больную голову! Твои руки под моей задницей вообще-то. – Ну не на ней же? Или в этом и есть суть претензии? – О боже, просто заткнись и поставь меня назад. Быстро! – Какой ты неблагодарный… Белый просто в ужасе и отказывается приглашать тебя на воскресный глоточек… – Пул осекается, заслышав близкий грохот, и оборачивается в сторону щели, через которую можно подглядеть в комнату. Увы, единственное, что он видит, – это кусок дверной вставки и обшарпанные, свисающие вниз обои. – Неважно, впрочем. Ты все просрал, паук. Прощай. – Ага. Давай, вали. – Я не могу! Ты не представляешь, какие лишения я готов терпеть ради правого дела! Даже общество неблагодарного вредного мальчишки, который… который еще и смеет дразнить его со снисходительной насмешкой в голосе! – К твоему сведению, мне всего пара месяцев до восемнадцати. Ладони Дэдпула, сжимающие друг друга в нехитром замке, резво перемещаются. – Это меняет дело! Растянем конфетно-букетный период? Сделаем все правильно? Я подарю тебе цветы и минет на совершеннолетие? Ты как? – Господь всемогущий… за какие грехи? – Питер стонет совсем по-настоящему, натурально и жалобно настолько, что обе таблички в ракозной голове Уэйда принимаются заливаться румянцем и радостно мигать. Паучок же по наивности своей не замечает ни приоткрывшегося, изъеденного струпьями рта, ни того, что спинка шкафа стала куда ближе. – Я не достаточно часто хожу в церковь? Или стоит начать молиться перед сном? – Ну, на самом деле, не думаю, что тебе это поможет, карамелька. – Пул, преисполненный сочувствия, даже гладит паучка по маленьким твердым булочкам. – Желтый говорит, что люди частенько расплачиваются за грехи своих предков. У тебя как? Не было прапрабабки, устроившей эпидемию бубонной чумы? – Знаешь, я думаю, что, пожалуй, стоит прояснить этот вопрос. Тогда, по крайней мере, я буду… я буду знать за что. – Ой, ну не надо, не начинай. Не такое уж я проклятье. Паркер кивает так, что едва лбом не впечатывается в торчащую рукоятку увесистого пистолета. – Кто звал меня вместе подрочить на «Мой маленький Пони»? А пожарить голубя на рефрижераторе? – перечисляет и наверняка загибал бы пальцы для пущей убедительности. Если бы место было. – А пожрать мороженого? – А с мороженым-то что было не так? – Удивление и подскочившие на лоб брови никакой маской не скрыть. Да и если уж и играть, то до конца. Несмотря на то, что Уэйд знает, что ему сейчас скажут. – Кроме того, что это предложила твоя оторванная от тела голова? – Интонацию угадать оказывается несложно тоже. – Да, кроме этого? – Ну, если кроме этого, то ты прав. – Питер – сам сарказм в супергеройском костюме. Такой ядовитый, что хочется и дать, и взять. – Все было охуеть как ТАК. – Ты что, только что выругался?! Господи Хуесусе, я должен буду рассказать об этом твоей тете. Старушка не выдержит такого удара. – Моей тете за сорок, а не ближе к восьмидесяти. – Ох блять. Не та Вселенная… – Что ты сказал? – Ничего! У тебя слуховые галлюцинации от кислородного голодания, моя маленькая красно-синяя прелесть. Питер шумно выдыхает и запрокидывает голову назад. Его кадык дергается как раз на уровне открытого рта Дэдпула. Выступающий даже обтянутый костюмом. Вверх-вниз… Совсем как кое-что другое, в красно-черных штанах. Только без последующего «вниз». И Питер – маленький юркий Питер – просто не может не почувствовать. Питер стонет снова и, насколько может, протягивает вперед раскрытую ладонь. – Давай сюда. – Что давать? – Уэйд теряется даже, опешив от такого перехода. – Мобильник. – Питер сама терпеливость, и тон его смахивает на тот, которым говорят с психбольными в сериалах. – Удалю свой номер. – Я же знаю, где ты живешь. И про маленькую уютную фланелевую пижамку тоже. – Потому что сам мне ее и подарил? – И как, носишь? – Она женская вообще-то. – Правда? – Уилсон расстраивается совсем по-настоящему. Уголки его рта опускаются вниз и начинают подрагивать. Питер мысленно готовится к новой волне сумасшествия и даже перестает ерзать. Он все это нечаянно, правда. В попытке найти более удобное положение, а вовсе не потому, что где-то в глубине души ему нравится дергать за яйца большого больного мужика с уймой шрамов и холодного оружия. – Правда. – Питер поправляет маску, вздумавшую было начать сползать вниз. Заворачивает так, чтобы крепко держалась на уровне переносицы. – Но она и вправду ничего. Моя тетя верит, что это унисекс. – Значит, все-таки носишь? И как? Она должна быть большевата по замыслу! Ну, чтобы штаны соскальзывали и были видны эти потрясные ямочки на пояснице… У тебя же есть ямочки? – Ага. – Питер спокоен, как психиатр с многолетним стажем, пришедший к своему любимому пациенту. – Посмотреть хочешь? Уэйд открывает и закрывает рот раза четыре, не меньше. Дышит им же. Игнорирует вопящие в голове голоса. Причем надо же, каковы паршивцы: не сговариваясь, выбрали левое ухо. – Прямо сейчас? – уточняет несмело, как школьница, которую привезли вовсе не на кастинг в балетное училище. До кучи хочется еще теребить платьице и заливаться краской. До кучи хочется поломаться, да только если не сглотнуть, то слюна как у голодного пса на пол покапает. Пул оглушен и повержен. – Нет. – А когда? – Уилсон отмирает и становится все тем же болтливым придурком, что и обычно. Придерживает Питера одной рукой, второй же лезет в задний карман поясной разгрузки. – Погоди-погоди, я гляну в ежедневнике, когда у меня есть время… Питер, теряя терпение, наклоняется и, потянувшись вниз, останавливает это движение на середине, просто вцепившись пальцами в широкое запястье. Под рукавом прощупываются маленькие круглые часы, кстати. Наверняка детские, наверняка электрон бородатых годов. Питера, впрочем, это скорее умиляет. Еще одно доказательство того, что ему бы тоже не помешало проверить голову. На предмет наличия в ней… Красного и Синего, например. – Верни руку как было. Уилсон тут же подчиняется, несмотря на то что это был совсем никакой не приказ. Питер и вовсе не умеет командовать. Слишком мягок для этого. Слишком мягок, несмотря на то что внутри у него каркас из каленой проволоки. Слишком мягок и слишком легко увлекается. Необычным и людьми, которые таскаются за ним хвостом. Слишком увлекается, и то, что кое-кто не может умереть даже пропущенный через мясорубку, видится Паркеру одним сплошным плюсом. А придурь – это так, терпимо, если вовремя закусить язык. Чужой. Если, опираясь на сильные плечи пальцами, склониться поближе, напрячься всем телом как перед прыжком в бездну. Если заткнуть фонтан чужого красноречия. Если поцеловать первому, и вовсе не как рыжую девчонку, с которой Питера свела судьба на одной из вечеринок. Питеру девятнадцать. Он давно не школьник и учится на биологическом. Продает свои снимки в газеты. Зажимается с сомнительными типами в недрах пустых шкафов. Если поцеловать первому… жесткие, язвами изъеденные губы, без страха совсем, потому что Питер знает: это не заразно. А вот безумие Уилсона – вполне. Аларм, биологическая угроза – вас уже ничто не спасет. Не спасет, если продраться глубже и, пока наемник замешкался, весь его рот обследовать языком. Вполне себе нормальный изнутри, разве что слишком горячий. Вполне себе нормальный, кусачий и довольно сухой. Но и это не проблема тоже. Питер поделится – и вовсе не из врожденного меценатства. Потому что отмирает Дэдпул так же, как и регенерирует. Крайне быстро. Потому что, когда тебя тискают до писка, а спиной грозятся проломить шкаф, это вроде как уже не похоже на милостыню. Это вроде как попытка сохранить ребра целыми и при этом не откусить кончик чужого языка. Не потому, что жалко, а потому, что кровью к херам зальет все. И не остановится. Что Уилсону такие мелочи? Ему и отсеченная нога не мешает скакать следом и нести чушь. Что Уилсону вообще все, когда наконец-то дорвался? И не украдкой, не отделавшись после увесистым ударом, свернувшим челюсть. Не украв поцелуй под возмущенный вопль. А просто так. В открытую. Хочешь? Так на. Все еще интересно? Получи еще. Питер ни с кем и никогда не целовался так. Никогда не скрещивал лодыжки за чужой спиной. Не чувствовал себя хрупкой, колышущейся и дрожащей на ветру паутинкой. Питер никогда не был тем, кто слабее. И сейчас тоже нет, но расслабиться немного может. Немного… до следующего, заставившего негромко ойкнуть укуса. До шелеста, с которым с одной из пустых коробок валится крышка. Слишком непростительно громко для тех, кто вроде как в засаде. Слишком громко для тех, кто может быть рассекречен и нашпигован свинцом. Но Питер лишь отодвигается, чтобы, мельком глянув вниз, сделать вздох и, закрыв глаза, пойти на новый заход. Питер никогда не скажет этому болтливому куску неприятностей в красном, что прекрасно знает, что гребаный шкаф стоит в опустевшем наполовину доме престарелых. Пускай Уилсон верит в то, что он тут самый хитросклеенный. А еще Питер напомнит ему про цветы и минет. Сделает пометку в своем ежедневнике, ага. Немного позже.