Нет и никогда

Дазай нервно переплетает пальцы, скрывая собственную растерянность: за последние мирные годы он и забыл, как что-то настолько сильно может выбить его из колеи. Казалось, будто таких вещей не осталось на свете. Однако же вот, прямо перед ним — не желающее растворяться мимолетным дневным сновидением или туманным призраком. Ацуши, драгоценный его ученик, смущенно, но упрямо глядящий из-под все еще неровной челки и совсем не подозревающий, какую бурю вызвал в чужой душе. Неловкое признание — не первое, которое Дазай получает в своей жизни. Сколько их было, хорошеньких девочек, приносивших ему шоколад на Белый День, или даже вдохновенных юношей, ловивших у входа в агентство (от тех и от других он отшучивался, не желая видеть в их глазах разочарование, неизбежно появившееся, если бы он позволил кому-то из них узнать себя поближе). Но в первый раз это тот, кто провел рядом с ним достаточно времени, чтобы увидеть чуть глубже доброжелательной маски франтоватого ловеласа. Но это — Ацуши, первый человек, с которым Дазай старался поступать правильно от начала и до конца. Ацуши так напряженно ожидает ответа, будто от него зависит вся его жизнь. Он мнётся на месте, переступая ногами в причудливом танце, как кот, который уселся на одежду хозяина и мнёт её лапками, оставляя свой запах. Одним прикосновением Дазай может сковать тигра внутри тела Ацуши, и одним словом — разрушить то хрупкое и трепетное, что возникло между ними за эти годы. Кажется, Куникида называл это чувство «доверием». Странная вещица, Дазай ни разу ей не пользовался. — Ты ведь понимаешь, что… — какие слова принято говорить в таких случаях? Как не обидеть? С другими Дазай обычно не церемонился, но бросить в лицо Ацуши что-то едкое и гадкое не может. Язык не шевелится, с досадой думает он, ну что за тряпка. — Ты ведь понимаешь, что я не могу ответить тебе «да»? Что мы оба мужчины? Что, в конце концов, я твой учитель, а ты — мой ученик? Мне… правда жаль. Да, понимает он вдруг, мне по-настоящему жаль обижать Ацуши. И страшно, господи, хоть я в тебя и не верю, до чего страшно взглянуть ему в глаза и увидеть!.. Взгляд Ацуши спокойный и мягкий. Он как опора, на которую можно рухнуть всем весом и не сломать себе ни одного ребра. — Разумеется, Дазай-сан, я понимаю, — отвечает Ацуши, и в его голосе не слышно ни обиды, ни презрения. — Ничего страшного. Я подожду. И, поклонившись, убегает куда-то на строгий оклик Куникиды, оставляя Дазая растерявшим все слова во второй раз за день. Ну что за наказание, почему этот мальчишка считает, что «нет», полученное им в ответ на смелое, дерзкое «вы мне нравитесь», не значит «никогда». Возмущение этой выходкой не желает утихать, скапливаясь покалывающим комком под сердцем, Дазаю весело и легко, как будто ему бросил вызов достойный противник, хотя какой из Ацуши противник? Он до сих пор избегает убийств и тащит на себе чужие проблемы. Он мягкий, как клубок шерсти, и жёсткий, как арматурная сетка на крышах зданий, кошмарный сон для самоубийц. Исподтишка Дазай наблюдает за ним, надеясь заметить следы смущения и неловкости — странно, но Ацуши будто позабыл про признание и улыбается всем широко, и смеётся над шутками, и бегает Куникиде и Ёсано за кофе в кофейню на первом этаже. Дазай прячется за газетой, закрывает уши поролоном наушников, но не включает музыки. Смотрит. Возмутительно наглый ребёнок! Взрослый. Раздался в плечах, заматерел, двигается совсем иначе, чем год или два назад. Много кошачьего в его повадках. Слишком много человеческого, чтобы без ответственности и угрызений совести забрать к себе домой и гладить шелковистую шкуру ладонями в плотных перчатках. Дазай почему-то злится и морщится, когда Ацуши бежит через весь офис помогать Рампо с отчётом, а потом пишет свой, аккуратно выводя каждую букву по линеечке. У него вид задумчивый и счастливый, на щеках лёгкий румянец, а за спиной (быть может, Дазаю только кажется) дёргается в ожидании длинный полосатый хвост. В подражание неизвестно кому Ацуши теперь надевает на работу костюмы. Не такие строгие, как у Куникиды, не модные, как у щёголя из богатой семьи. Удобная и простая одежда, самой изысканной деталью которой является галстук, чуть ослабленный, но ничуть не портящий этим общее впечатление. Затянутым крепко он был только в день покупки: Дазай, помнится, привязался тогда банным листом, хотя выбирать галстук тоже помогал Куникида. Уверенными движениями он примерял, завязывал и поправлял атласную ткань на шее Ацуши. Тогда хотелось пихнуть Куникиду плечом, встать на его место и самому подвинуть узел, коснуться горячей кожи, скользнуть выше и почесать за ушком. Но Дазай всего лишь наблюдатель. Он не сделал ни шага навстречу тогда и не принял протянутой руки теперь, довольствуясь возможностью смотреть со стороны. Почему же Ацуши кидается к нему сейчас, хотя ему, повзрослевшему, обревшему уверенность в себе и своих поступках, давно не требуется ни учитель, ни помощник? Отчего же так смело утверждает, что по-прежнему нуждается в Дазае, не как в указующем верный путь маяке, но как в равном себе человеке? Как в человеке, с которым хочет разделить свою жизнь и что-то куда более важное? Приходит клиентка — замирает на пороге, нервно теребит сумочку, оглядывается в поисках наименее опасного и угрюмого лица. Ацуши текуче соскальзывает со стула и приближается к ней. Чуть настороженно, но мягко, не пугая, и на лице у него самое очаровательное выражение, какое вообще можно придумать или создать из пластичных лицевых мышц. На мгновение Дазай ревниво думает, что Ацуши поднырнёт под руку и поластится, пихая лбом в ладонь, но Ацуши просто вежливо предлагает клиентке стул и расспрашивает о проблемах. Хвост исчезает, как и ревность, глупая, нелепая, но от её наличия Дазаю хочется истерично смеяться и кусать пальцы. Ацуши разговаривает с клиенткой, улыбается ей широко и радостно, и кажется, что в комнате становится светлее. Мысль эта Дазаю не нравится, однако он ничего не может с собой поделать. Под его взглядом Ацуши вздрагивает, незаметно поворачивает голову — и подмигивает, словно обещая, что скоро закончит с рутиной и подойдёт снова. «Ждать» представители его породы могут долго и упорно, карауля рано расслабившуюся добычу, а Дазай так беспечно упустил момент, когда Ацуши вырос в большого и сильного хищника. Есть ли смысл от него бегать, раз уж человеку ни за что не превзойти в терпении тигра? В своеобразной игре в кошки-мышки Дазай впервые чувствует себя не ведущим, и нервно сглатывает, переполненный будоражащим кровь азартом. Ацуши кидается к столу за бумагой и ручкой, спотыкается о воздух и случайно задевает колено Дазая рукой. Их взгляды встречаются, и Дазай видит вместо шока и вины пронизывающую до костей желтизну. — Простите, — говорит Ацуши. — Я такой неловкий. — Ничего, — отвечает Дазай. — Бывает. И провожает упрямого мальчишку взглядом, впивается в него, как рыболовный крючок, и Дазаю самому отчего-то больно, хорошо и стыдно, словно только что они оба перелезли через ограждение и замерли на краю крыши, держась за руки. Может быть, думает Дазай с неведомо откуда взявшимся восторгом, это его «нет» на самом деле вовсе не значило «никогда». И, возможно, — раз уж Дазая волнует, как повязан у него галстук и кому он улыбается, — ждать Ацуши придется куда меньше, чем они оба предполагали.