«When I met you, flowers started growing in the darkest parts of my soul».
***
– Только не включай свет. От брошенных в него неприветливым тоном слов рука Чжевона, взмывшая было к выключателю на стене, замирает в воздухе, словно спугнутая в ночи птица. Озорная улыбка, что заиграла на губах его пару минут назад, после чего от ресепшена он понёсся прямиком сюда, небрежно засунув руки в карманы узких чёрных брюк и делая вид, что не так уж он и спешит, сразу меркнет и сползает с лица, будто это внутри у него разом потушили свет. Какие-то мгновения он стоит и всматривается в тёмный силуэт на просторном диване, одиноко распивающий бутылку крепкого алкоголя в полумраке слишком большой для него одного и нарочито шикарной, как, собственно, и вся обстановка в «Нефритовой Орхидее», комнаты для ВИП-клиентов, и в приоткрытую дверь неожиданно врывается громкий взрыв пьяного смеха, потонувший в оглушительных раскатах музыки из колонок, под которую чей-то раздражающий фальцет не терял надежды вытянуть фальшивую ноту. Очевидно, где-то совсем рядом тоже открыли дверь, и громкие звуки безудержного веселья беспорядочно понеслись по коридору – уж кто-то, а богатые точно умеют отрываться, тем более что и буква закона всегда на их стороне. – Ну ты заходишь или что? Я сегодня смертельно устал, – закрывая глаза, Ханбин откидывает голову на спинку дивана и вздыхает с облегчением, только когда в помещении снова воцаряется герметичная тишина. Он перекатывает во рту бархатное шоколадное послевкусие виски, уже слегка вдарившего по мозгам, и наслаждается приятным контрастом того, как гладкая кожа дорогого дивана приятно холодит тело, а тёплая волна алкоголя подогревает кровь в венах. Ханбин знает, что это совсем не то место, куда приходят за тишиной и уединением, в которых он сегодняшним вечером особенно сильно нуждается, но и дома ему опротивело. Он хотел бы забыться, выжечь из себя алкоголем переживания очередного ушедшего дня, пускай хмельное забытьё ничего и не решит, ведь завтрашний день для него будет мало чем отличаться от предыдущего. Но Ханбин всё же решил, что лучше уж приехать сюда, полюбоваться на иллюзию весёлой ночной жизни других людей, насыщенную впечатлениями и красками – в отличие от его собственной. Как и полагается одному из самых популярных караоке-баров в Хондэ, всё в «Нефритовой Орхидее» действительно на высшем уровне: и обслуживание, и выпивка, и интерьер. Дорого и со вкусом – девиз этого заведения, как раз то, что нужно богачам, чтобы лишний раз почувствовать своё классовое превосходство. Забавно ведь, что по прошествии стольких веков общество в этой стране неизменно остаётся иерархичным и как сильные мира сего любят подчёркивать власть своих денег. И если б наиболее важной заботой в жизни у Ханбина было просирание отцовского состояния в самых дорогих заведениях, что, в общем-то, совсем не зазорно для него, будущего наследника огромной корпорации, он бы наверняка хвастался друзьям и поил их в таких барах, как «Нефритовая Орхидея», и водил по клубам вроде «HazardZ», одного из тех, что держит отец Чжевона. Вот только друзей у Ханбина нет, у него вообще, кроме денег, ничего нет, и пойти ему, кроме Чжевона, больше не к кому за пониманием. Чжевон с порога уловил, что настроение у Ханбина нынче вечером особенно дерьмовое, иначе он бы вряд ли пришёл без предупреждения, хотя в который раз уже понадеялся на обратное, когда ему доложили, что тот ожидает его в ВИП-комнате. Каким-то образом он давно научился по голосу угадывать, что у Ханбина на душе, но, честно говоря, лучше бы он разучился прямо сейчас, чтобы потащить, как раньше, веселиться до утра, до упаду, до бессилия. Всё было гораздо проще, когда они друг друга почти не знали. Да, Ханбин устал, он это понимает, усталость эта залегла в его голосе, позвякивая нотками раздражения, она копится в нём вместе с обидой на весь мир за то, что нельзя сделать передышку хотя бы на один день, остаться в своей кровати и забыть обо всём, что нельзя сбежать от проблем, что необходимо сталкиваться с ними лицом к лицу, бороться, выкручиваться, выживать. Чжевон давно уяснил, что мир передышек не даёт и каждый божий день ставит перед человеком испытания, что не получится сложить оружие и забиться в угол. Он почти сразу, в первые дни знакомства осознал, что Ханбин не понимает, почему должно быть так, а не по-другому, ведь это несправедливо на самом деле. Чжевон-то понимает, что Ханбин теперь приходит от безысходности, но кто поймёт его? Раньше, сидя вот так вот рядом, можно было наклониться и поцеловать Ханбина в шею, пока он лежит, откинув голову на спинку дивана. Поцеловать, а тот бы промычал что-то от неожиданности, мол, «воспользовался ситуацией», и звук этот отозвался бы вибрацией в его горле под губами, которые бы покрывали его поцелуями. А теперь что? Ханбин стал избегать Чжевона, больше не смотрит ему в глаза, когда понял, что они у него не меняются, как были тёмно-шоколадными, так и остались. Он прекратил приходить к нему домой, а только сюда, в бар, и непременно в те дни, когда особенно гадко на душе, как сегодня, он не глядит в его сторону и желает сидеть в тусклом свете, что отбрасывает с противоположной стены светильник-бабочка с крыльями-виражами – но разве забудешь его глаза, как бы он их ни прятал? Прошло три недели с того дня, как они изменились – ровно столько Чжевон пытается делать вид, что всё нормально, что просто очередной период трудностей наступил, ведь так же в жизни каждого из них было, и когда познакомились. Вот только отчего-то ему кажется, что в этом сценарии, который они с Ханбином писали вместе, роль его почти сыграна и занавес совсем скоро опустится. – Самому себе наливать – неудачи на несколько лет призывать, – по привычке зарифмовал Чжевон, подвигая к себе стакан с недопитым виски и болтающимися в нём кусками льда. Ханбин поневоле хмыкнул на нехитрую, но забавную рифму и, повернув к нему голову, отозвался: – А у меня разве намечается свет в конце тоннеля? – О, «Блю Лейбл». – Чжевон взял в руку бутылку и наполнил стакан. – Рад, что ты снова шикуешь, а в прошлый раз, помнится, просил угостить. Отец кредитку вернул, что ли? По какому случаю? – реплика Ханбина обдала нескрываемым драматизмом, посему он пропустил её мимо ушей и вместо этого поставил перед ним выпивку, ожидая, что его вопросы не останутся риторическими. Ханбин сначала ничего не ответил и молча сделал пару глотков, после чего ещё какое-то время просидел, не произнося ни слова, как будто оцепенел или впал в состояние кататонии. Он хотел поделиться, но не мог решить, с чего начать, ведь о многом уже было сказано, но в душе продолжали плодиться страхи и опасения, особенно когда сидел, одинокий, в своей пустой бесцветной комнате дома. Он превратился в эгоиста, такого, как Чжевон в самом начале их знакомства – какая ирония – потому что вываливал на него теперь весь накопившийся негатив, чтобы самому стало легче, не спрашивая больше, как он живёт. Может, зря он вообще пришёл? Чжевону все эти разговоры должны быть уже до тошноты – как и он сам, впрочем, со своими отталкивающими разными глазами… И в это самое мгновение Ханбин почувствовал, как тёплые пальцы легли ему на загривок, ласково погладили и стали осторожно массировать шею. – Ты чего такой напряжённый, а? Расслабься, – слова эти как-то сразу Ханбина заставили осознать, за чем в действительности он пришёл сюда поздним вечером после тяжёлого дня. Такой заботливый, как само объятие, тон мягкого баритона Чжевона отозвался в душе его жалобным диссонансом, и он вспомнил, как раньше ему особенно нравилось слушать этот голос – он напоминал ему нежное дуновение ветерка солнечным весенним днём. – Мне выпить вместе с тобой? – А можно? Тебе же ещё работать… – Скажешь тоже. В отличие от тебя я умею пить. – Точно… Руки у Чжевона, сколько Ханбин их помнит, всегда были тёплыми, а сердце холодным, как снег в середине марта – сколько солнце ни пригревает его своими лучами, он упрямо отказывается таять. Про сердце Ханбин понял почти сразу, что его никак не растопить – есть такие люди, которые прячут его подальше, чтоб никто до него не добрался и не разбил, потому и обносят ледяной стеной. Но, наверное, поэтому руки у Чжевона и тёплые, а ещё улыбка до чёртиков очаровательная и голос мягкий и вкрадчивый, и всего этого в совокупности Ханбину было более чем достаточно, чтобы потянуться к этому парню, который казался таким похожим на него самого и вместе с тем ни в чём не похожим. Они познакомились в самое тёмное время года, когда тоскливые чёрные ночи потянулись дольше унылых дождливых дней. Отец тогда отобрал у Ханбина последний в жизни ориентир – он и до этого поговаривал, как хорошо было бы младшей дочке овладеть английским на уровне родного языка, но тут вдруг стал убеждать и настаивать, чтобы Ханбёль с матерью пожили в Австралии какое-то время, купил им обеим билеты, арендовал по интернету дом и отправил их на другой материк ровно на следующий день после того, как сын его заявил, что ноги его не будет в «Санмин Корпорэйшн», не нужна она ему и вообще ничего не нужно, лучше он останется совсем один. Ханбин никак не ожидал, что отец настолько точно выполнит это желание, и его захлестнуло отчаяние. Ханбину на следующий год исполнялось двадцать два, и отец его был твёрдо убеждён, что пора бы уже сыну начать проявлять интерес к управлению компанией, которая в будущем перейдёт к нему по наследству. Ким Ханбин отучился в престижной частной школе, где все отдавали себе отчёт в том, что он потомственный сын чеболя, председателя «Санмин Корпорэйшн», и потому это образовательное учреждение стало для него в большей степени тюрьмой, чем святилищем знаний. Отец приветствовал твёрдую успеваемость по тем предметам, которые в дальнейшем так или иначе пригодятся сыну в управлении компанией, посему за всякие глупости вроде хорошей оценки за сочинение по литературе высмеивал и наказывал. Бывало, он находил у Ханбина тетрадку со стихами, которые тот сочинял, и разрывал прямо у него на глазах, ибо незачем будущему руководителю забивать голову подобной ерундой. Отец имел представление обо всём, что происходило с его сыном в школе: присутствовал ли он на уроках, с кем он общается, с кем подружился, в каком часу закончились занятия. Друзей у Ханбина, понятное дело, не было – отец говорил, что предательство лежит в основе человеческой натуры, и всем людям свойственно предавать. Но настоящую свою власть, пожалуй, он показал, когда Ханбин наконец восстал против своего деспотичного родителя – много дней, недель, месяцев уходило у него на то, чтобы то и дело вытаскивать сына из полицейских участков, улаживать путём денежных компенсаций эти инциденты с родителями пострадавших сторон, заминать с директором и учителями пропуски в школе, проплачивать пропущенные экзамены, и так далее. По тому же накатанному сценарию всё пошло и в университете, пока в один прекрасный день Ханбин не осознал, что репутация его как сына председателя «Санмин Корпорэйшн» всё так же незапятнанна и чиста, словно первый снег, благодаря власти денег, потому борьба его против отца – что в лоб, что по лбу, ни больше и ни меньше. – Я сегодня присутствовал на собрании акционеров, отец официально представил меня как своего помощника, – сказал наконец Ханбин, когда Чжевон опрокинул в себя полстакана виски одним глотком. – Ты поэтому так прифасонился? – Ханбин и вдруг в строгом чёрном костюме на радость отцу, который давил на него годами, чтобы навязать дело жизни, от которого его сын далёк, пожалуй, как Плутон от планеты Земля. И всё бы хорошо и прилично, если б не эта прозрачная шёлковая рубашка, нисколько не подходящая для делового мероприятия, на котором поприсутствовал Ханбин – она не только довольно сексуально смотрится на нём, но и даёт прекрасный обзор на татуировки на его теле и выражает явный протест против того, на что он вынужден был подписаться. – Папаша твой – самый натуральный дьявол, по три шкуры теперь будет драть с тебя изо дня в день, – Чжевон усмехнулся, но вышло это у него как-то горько. – Чёрт с ней, с кредиткой, он у меня и телефон забрал, и я уже никак не мог созвониться с мамой. За эти три с половиной месяца, которые они с сестрой живут в Австралии, я, дурак, ни разу не додумался записать номер на какой-нибудь листок. Я не ожидал от него такой подлости, думал, он всё, что мог, уже сделал, чтоб посадить меня на поводок и заставить исполнять его команды, – голос у Ханбина на последних словах задрожал, как стекло, которое вот-вот треснет, Чжевон это услышал. – Ты же говорил, что, если приспособиться, и в аду станет комфортно. Так чего ж тебе там до сих пор некомфортно? – Чжевон протянул руку и потрепал его по волосам, отчего Ханбин как-то весь сжался, и в грудной клетке у него тоже сжалось, ведь человек, до чьего сердца ни за что не добраться, не должен быть таким ласковым. Это виски крепкий, точно, просто он расчувствовался. – Во что бы то ни стало нужно превозмогать боль – твои слова или нет? Вот посмотри на меня, я превозмогаю. Только теперь Ханбин поднял голову и взглянул Чжевону в лицо, сперва нерешительно, будто бессловесно прося прощения за то, что он теперь такой, потом убрал всё же чёлку, падающую на глаза, в надежде, что приглушённое освещение его выручит, и посмотрел увереннее. На левой скуле у Чжевона красовался синяк, в уголке губ засохла болячка – в двадцать четыре подобным заведением ох как нелегко управлять. И всё же адски тяжко было именно в первый месяц, когда отец скинул Чжевону на плечи «Нефритовую Орхидею» на испытательный срок с одной-единственной целью – доказать непутёвому сыну, что он не справится и вообще ни на что не годен, что никто не станет подчиняться ему и он так и останется непутёвым до конца своей жалкой жизни. – Опять в потасовку встрял? – Мне пришлось. Какие-то бухие черти – уж не знаю, чьи там они сыновья и в каком подвале их вообще растили – начали приставать к нашим девчатам. Я решил, нужно культурно объяснить им, что тут не бордель и за сексуальными услугами им в другое место, но культурно не получилось. И всё равно… Вот скажи, зачем по лицу бить, тем более такого красавчика, как я, м? – и на этом Чжевон выдал одну из тех ослепительных улыбок, которыми он убивает наповал. – Болит? – Ханбин протянул было руку к его лицу, но он тут же её перехватил. – Я тебя умоляю! Это слишком слащаво, не надо, – отшутился Чжевон, но руку не отпустил, обхватил своими тёплыми ладонями, прекрасно зная, что это гораздо более слащаво и вообще ему не подходит, но вдруг у него больше не будет такой возможности – для него ведь что ни день, то американские горки, никогда не знаешь, что ждёт при подъёме вверх и при спуске вниз. У Ханбина руки, в противоположность его собственным, по жизни холодные, как пронизывающий ледяной ветер по осени, да и сам он похож на осень – такой же сентиментальный, и глаза у него большие и печальные. Даже когда смеётся, в них прячется печаль, будто он узнал о страданиях достаточно много, но так и не понял, зачем ему это знание. Зато сердце у Ханбина горячее, как самая яркая улыбка солнца в погожий сентябрьский день – он из тех людей, которые очень нуждаются в любви и готовы отдавать её даже в большем количестве, чем получают. Поэтому, наверное, руки у Ханбина и холодные, что их надо согревать – так Чжевону невольно подумалось в тот поздний дождливый вечер, когда он впервые появился в его жизни. Помнится, это была встреча выпускников – они много пили, ели и пели, пока холодный вечер не перетёк в промозглую ночь. Дети состоятельных родителей, бывшие учащиеся какого-нибудь элитного учебного заведения – это сразу было видно, и сумма, на которую они кутили, исчислялась далеко не в шести нулях. «Бедолага, и с какими ж ублюдками ты учился, если все разошлись, оставив на тебя счёт?» – приговаривал Чжевон, вырубая музыку, под которую уже больше часа никто не пел. Ему предстояло растолкать парня, уснувшего на столе, и сообщить, что приятели его все разошлись и нужно платить. Чжевон тронул его за плечо и потряс, потом ещё, тормошил его, пока тот не поднял голову – и зачем же он так набрался, если совершенно не умеет пить? Казалось, он даже не удивился, что расплачиваться придётся именно ему, всё бормотал, что «отец прав был, надо налаживать связи», пока Чжевон тащил его до такси. Чжевону в начале будущего года исполнялось двадцать четыре, и папаша его решил, что непутёвому отпрыску ничего путёвого в жизни не светит, кроме как пойти по отцовским стопам. Чон Чжевон учился в обычной школе, и семья у него была обычная, да и вообще он особо ничем не отличался от своих сверстников в младшей и средней школе. Он так и не понял тогда, почему мать их оставила, а отец после этого перестал обращать на него внимание. Ему было всего тринадцать, и изменения, свойственные переходному возрасту, бушевали в нём вовсю – как раз в этот сложный период он неожиданно оказался, так сказать, за бортом, может, и не самой счастливой, но всё-таки благополучной и стабильной семейной жизни, потому что оба родителя повернулись к нему спиной. Больше полугода Чжевон разыскивал мать и наконец нашёл – помог один отцовский кореш из криминального мира, чисто из жалости к пацану, отец-то и слышать о ней ничего не хотел. Она открыла дверь и вышла к нему, инстинктивно положив руку на раздувшийся живот, будто оберегая его от всего мира. «Видишь? – сказала она. – У тебя нет больше матери, поэтому не приходи сюда». После этого Чжевон вычеркнул её из своего сердца и решил считать, что она умерла. Он понятия не имел, как жилось ей с бандитом и чем именно отец зарабатывал на жизнь. Она ушла от него ровно в тот момент, когда он получил желаемое и поднялся до главаря крупной бандитской группировки. Ещё и новую семью завела – это было самое большое для отца предательство, и, чтобы забыться, он с головой ушёл в дела банды. Пока выстраивался, рос и расширялся его бизнес, Чжевон взрослел и катился по наклонной, бунтовал как только мог: если не успевал вовремя смыться, ночевал в полицейских участках за драки с причинением вреда здоровью, вымогательство с применением насилия, задержание в нетрезвом виде, сбыт наркотических средств и тому подобное. Он прогуливал школу, набивал татуировки, гонял на мотоцикле на бешеной скорости, даже примкнул к каким-то бандюкам – вёл скрытую борьбу за внимание отца, но, несмотря на выдающийся список правонарушений, тот оставался непреклонным в отсутствии хотя бы малейшего интереса к персоне сына. Повзрослевший, Чжевон стал слишком похож на мать – тот же овал лица, те же нежные черты лица, та же заставляющая трепетать сердце улыбка, это и подписало ему приговор – в отцовской любви отказано. Ханбин никак не хотел залезать в такси, всё цеплялся за рукав Чжевоновой кожаной куртки, потому что ноги не держали его совсем, и твердил, что не хочет домой, нет, только не домой. Чжевон был на тот момент порядком измотан – шёл его первый месяц в «Нефритовой Орхидее», и получалось у него не очень. Всё, что он делал до этого, это шёл против отца, теперь же он должен был следовать его указу, то есть либо подняться в его глазах, либо опуститься окончательно и бесповоротно. На плечи его легла колоссальная ответственность – управление, учёт, оборот денег, улаживание разного рода проблем, - будто тяжёлый небесный свод рухнул на него и придавил, и он буквально чувствовал, как хрустят его кости от усилия удержаться на ногах. «Ты красивый, – ни с того ни с сего ляпнул ему парнишка, перепивший и покинутый этим вечером всеми. – У тебя глаза как у… щенка». Чжевон невольно улыбнулся – он такие комплименты девчонкам делал в детском саду, ну, или в младших классах. Потом вообще перестал говорить приятные вещи кому бы то ни было. Возможно, он даже гордился, что никому не признавался в любви и никто не разбивал ему сердце; со временем оно стало холодным и бесчувственным – просто человеческий орган, гоняющий по организму кровь. Поэтому он оторопел, когда парень протянул руку и коснулся лица его холодными, как ноябрьский дождь, пальцами. Спустя какое-то время он появился в баре снова, уже светловолосый, облачённый в чертовски дорогую шубу – чёрный мех её элегантно лоснился, толстая золотая цепь на шее и ограниченного выпуска «Ролексы» на руке эффектно блестели и придавали всему облику такой весомой солидности, что Чжевон даже не сразу узнал его. Было начало зимы, он и имени Ханбина уже не помнил. «А-а, это тебя тогда кинули на встрече выпускников! - и Ханбин смутился. – Ты ещё сказал, что… у меня глаза как у щенка? Сказал же?» Странный парень, подумал Чжевон, все богатеи ведь заносчивые и кичатся своими деньгами, а этот потерянный и такой же грустный, как и в тот самый вечер – прикид прикидом, а взгляд выдаёт его с потрохами. В ту ночь Чжевон позволил себе сбежать из «Нефритовой Орхидеи», и они кутили в клубе до самого утра. Ханбин опять пил без меры, и после очередной порции шальной мешанины самых разных видов алкоголя становился всё забавнее. Чжевон хохотал над ним и вместе с ним, он просто сногсшибательно смотрелся в чёрных брюках и чёрной рубашке, худой и стройный, с закатанными до локтя рукавами, и всё в нём казалось запредельно красиво – и фактурные олдскульные татухи на его руках, и длинные, ниже мочек ушей, волосы, и изящный жест, каким он убирал их назад. Было сразу понятно, что до обледеневшего сердца его вовек не добраться, глазами он не улыбался, за чёрной одеждой прятал чёрную душу, до краёв заполненную безраздельным одиночеством. И Ханбин потянулся к Чжевону – в этом, собственно, не было ничего удивительного, в нём он увидел себя со всеми своими несовершенствами, грехами и пороками. Говорят, что все люди, которых недолюбили, похожи, и все беды берут начало либо от избытка, либо от недостатка родительской любви. «Ты ненавидишь своего отца? – вдруг спросил Чжевон, имея в виду текст татуировки на правой тазовой кости у Ханбина, который гласил, что каков отец, таков и сын, каков хозяин, таков и слуга, и, чтобы дочитать который, требовалось приспустить ему штаны. – Или ты набил её, потому что перед тобой часто становятся на колени, как я сейчас?» Ханбин попытался было честно ответить на заданный вопрос хотя бы самому себе, но у него искры посыпались из глаз, и все самые сильные чувства, что ворочались и болели в душе на протяжении лет, в одночасье нашли выход. Чжевон любил красивые вещи, красивую одежду и красивых людей, потому аристократический профиль Ханбина вызвал у него восхищение, равно как и большие глаза его с печально опущенными вниз внешними уголками, как и пухлые губы, как и ямочки очаровательные на щеках. Особенно ямочки и особенно губы, поэтому под утро Чжевон не стал вызывать Ханбину такси, а привёл к себе домой, в фенешебельную квартиру в Каннаме. До этого самого момента у Чжевона лучше всего получалось осквернять, портить и ломать, поэтому ласки и поцелуи у него получались грубоватыми, почти варварскими, но Ханбин не отталкивал, а, напротив, отвечал со всей готовностью и самоотдачей, на какую оказался способен. В нём так долго тлела нерастраченная на ни на кого нежность – тлела и разом вспыхнула, и Чжевон не понял, что она уже тогда нашла глубокий отлик в потёмках его души. – «Когда я встретил тебя, в самых тёмных уголках моей души зацвели цветы…» – прошептал Чжевон и отстранился, взял почти допитую бутылку «Блю Лейбл» и наполнил себе стакан до самых краёв. Он, кажется, и думать забыл о суеверье и мыслями унёсся куда-то далеко-далеко. – Что? – переспросил Ханбин. – Нет, ничего. Вспомнилось, прочитал где-то… Удивительнее было то, что и Чжевон потянулся к Ханбину. Может, оно и верно, что человек рождается и умирает одиноким и по жизни идёт зачастую рука об руку с одиночеством, но ровно до того момента, пока не появится кто-то, кто захочет спросить – как ты всё это время жил? Чжевон свыкся с тем, что никто его об этом не спрашивал, поэтому, когда Ханбин спросил, для него стало целым откровением то, что, оказывается, он нуждался, хотел и ждал, пока кто-нибудь задаст ему вопросы, и тогда он, возможно, сможет разобраться, почему же жил именно так, а не по-другому – ведь в подобных беседах иногда рождается понимание какой-то простой истины. Чжевону с Ханбином не нужно было притворяться хорошим и правильным, равно как и оправдываться в своей непутёвости, он не требовал от него ни сочувствия, ни любви, ни признаний, не желал устанавливать никаких чётких рамок для их отношений. Ханбин не возражал, порой он ловил себя на мысли, что продолжает бунтовать против отца – каково успешному человеку вроде него, руководящему огромной корпорацией и довольно известному в экономических и политических кругах, было бы узнать, что его единственный сын, на коего он возлагает большие надежды, сблизился с отпрыском криминального авторитета, заправляющего сетью увеселительных заведений, да настолько, что следы от поцелуев его, больше похожих на укусы, рассыпаны по телу, словно фиолетовые цветы по кроне иудина дерева? Чжевон не был ни любящим, ни ласковым, но в карманах его куртки было тепло как летом, с ним можно было напиться, подняться на крышу самых высоких зданий, побыть свободным, остаться у него в самые одинокие ночи, рассказать ему любой секрет. Самые значимые перемены не увидеть невооружённым глазом, им требуется время, и происходят они незаметно. Шёл последний месяц зимы, никаких очевидных признаков наступления тепла пока ещё не наметилось, и тем не менее уже витало ощущение, что бесконечный сезон холодов скоро закончится. Ощущение это было повсюду: в дуновении ветра, что приносил с собою неведомые оттенки новых запахов, в ласковом тепле горячих лап солнца, что осмелело и позволяло себе гладить по лицу всех, кого захочется, в неясном, пока неоформившемся волнительном предчувствии в грудной клетке, похожем на трепет крыльев бабочки. Однажды вечером в «Нефритовую Орхидею» пожаловал отец, один, без своих подчинённых. Он пришёл неожиданно, чем застал Чжевона врасплох, поглядел вокруг, покивал головой и впервые за всю жизнь предложил сыну выпить вместе. Отец постарел, это бросалось в глаза; по-своему он хлебнул много горя, оно впечаталось в его лицо глубокими морщинами и осталось на теле поблекшими татуировками – всё это в совокупности могло поведать о том, что жизнь его тоже была нелёгкой. Он всматривался в лицо Чжевона и видел в нём его красавицу-мать, единственную женщину, которую любил, хотя с самого начала знал - они друг другу не предназначены, но так и не смог смириться и простить, что она всё же встретила того самого человека и покинула его навсегда. «У тебя как будто бы глаза подобрели. И к тебе пришла любовь?» – вдруг спросил отец. «Конечно нет, - нахмурился Чжевон. – Это не твоё дело». В тот вечер он узнал, почему полжизни своей прожил ненужным и нелюбимым родителями, и причина оказалась до банальности смешна – два человека встретились, полюбили, поженились и завели ребёнка, а потом у одного из них изменились глаза, и он встретил наконец предназначенного ему человека, а другой так и не смог ни разлюбить, ни простить, ни найти своего, – вот только смеяться не хотелось. К Чжевону пришла простая истина: в то время, как Ханбин боролся за свободу от отцовской опеки, он всеми силами стремился к обратному – у них с самого начала было мало общего, а значит, всё это время они провели вместе совсем по другой причине. – Я сегодня снова был у доктора… – произнёс Ханбин, он больше не стал переспрашивать, что там Чжевон шептал себе под нос – происходящее с ним самим вгоняло его в уныние, и думать ни о чём другом он больше не мог. – И что он сказал? – Что медицинское вмешательство не поможет. Он назвал это приобретённой аномальной пигментацией радужной оболочки, но ответить, почему окружающий мир для меня теряет краски, затруднился. То есть, вполне вероятно, наступит момент, когда я всё буду видеть в чёрно-белом цвете… – Пока не встретишь того самого человека, я понял. Забавно… Должно быть, у матери моей было так же… Только не думаю, что она долго смотрела на мир в монохроме. Ханбин всю эту чушь с глазами и предназначением категорически отрицал, ему и без того достаточно много навязывали, и хоть что-то в своей жизни он хотел выбрать сам. Разве есть хотя бы толика здравого смысла в том, что однажды перед тобой откуда ни возьмись появится тот самый человек, вторая половинка тебя, и для этого глаза твои непременно должны менять цвет? И что же, они правда станут прежними после того, как воссоединение произойдёт? А что делать тем, кто отдал своё сердце задолго до этой самой заветной встречи? Нет, это сущий бред, утверждал Ханбин, каждый вправе сам творить свою судьбу, и в лице Чжевона имел прочное подтверждение собственному убеждению – вон же, всё остаётся по-прежнему. Он ничего от Чжевона не ждал, а тот, в свою очередь, ничего не обещал и продолжать держать своё слово. Но ведь и мартовский снег когда-нибудь тает, ибо мало-помалу холодная земля под ним прогревается. Всю долгую снежную зиму Чжевон оттаивал в безоговорочной Ханбиновой нежности – она доставалась ему просто так, без какой-либо особой причины, потому что являлась неотъемлемой частью мягкой натуры Ханбина. Он оставался глух к её трогательным проявлениям, воспринимал как должное, но незаметно для самого себя начал становиться мягче и ласковее. Когда холода стали наконец отступать, в ледяной стене вокруг его замёрзшего сердца обнаружилась брешь. Примерно в это самое время одним поздним февральским утром, сидя на кухне своей квартиры, Чжевон разглядел, что глаза у Ханбина как будто бы изменили оттенок. Сперва он подумал, что ему показалось, потому что Ханбин сидел против солнца – но нет, цвет радужной оболочки действительно стал светлее от центра зрачка. Будто в тёмно-карюю радужку неравномерно влили пигмент медовой окраски. Они становились янтарно-медовыми с каждым новым днём – это невозможно было отрицать. Спустя какое-то время радужную оболочку левого глаза затопило мёдом практически полностью, правый затронуло лишь слегка – редкий случай секторной и центральной гетерохромии, как выразился доктор на самом первом приёме, но от этого не стало сколько-нибудь легче. «Не волнуйтесь, молодой человек, цвет глаз постепенно придёт в норму после того, как встретите, кого вам судьба предназначила», – обнадёжил он очередного пациента. Какие всё же люди странные существа – хотят отыскать вторую половину себя, а когда для этого приходит время, пугаются и сами себя, и что это скоро свершится. Ханбин с ужасом всматривался в своё отражение в зеркале, он стал похож на разноглазого монстра, и собственный вид вызывал у него панический ужас. Они действительно станут потом прежними – ведь доктор же так сказал? И как найти Ханбину того самого человека, он же на людей смотреть боится? В конце концов он решил носить тёмные очки, пока не подстригать чёлку и утешать себя заверениями доктора – он попытался жить с произошедшими в нём изменениями дальше, но где-то неделю спустя краски окружающего мира неожиданно начали для него блекнуть. Они медленно сползали со всего, на что Ханбин обращал свой взгляд: с привычных ему цветов интерьера дома, с ярких вывесок заведений и красочной расцветки одежды людей на улицах города – тысячи оттенков, столь же обыденных и привычных для органов восприятия человека, как, например, кислород, необратимо теряли насыщенность и могли в один прекрасный день окончательно сократиться до белого, чёрного и нюансов серого. Вот что было поистине ужасно. – А знаешь… – разорвал затянувшееся молчание Чжевон, – глаза у тебя на цвет – как мёд. Или как твой любимый виски, – он поднял стакан с крепким алкогольным напитком тёмно-золотого цвета на свет лампы. – Янтарный… Я и представить себе не мог, что глаза у человека становятся такими красивыми только для того, чтобы сбылась эта чушь с предназначением. Я эгоист, ты сам знаешь, поэтому для меня не имеет значения, какие у тебя глаза – они всё равно необыкновенные… Но ты должен идти дальше, тебе нужно встретить того самого человека, найти его во что бы то ни стало. Хотя я предпочёл бы, чтоб ты остался… Ханбин впервые от него услышал подобное, на секунду ему даже показалось, что Чжевон в чём-то признался – так грустно прозвучали его слова, – но в то же мгновение он улыбнулся ему. Раз уж всё началось как шутка, пускай и закончится с улыбкой. Как-то давно – потому что первые дни знакомства им обоим казались теперь такими далёкими – Чжевон спросил у Ханбина, какая у него мечта. Ему всегда было интересно, о чём могут мечтать такие, как он, у которых всё в жизни есть – по сравнению с теми, у которых многого либо ничего нет. «Я хочу, чтобы меня любили… Очень сильно. И чтобы меня окружали только любимые люди», – честно ответил Ханбин, потому что вопрос задан был ровно тогда, когда мозги его стали ватой и на щеках выступил лёгкий румянец от выпитого – в такие моменты он всегда говорил честно и с каким-то философским уклоном, будто обо всём в этой жизни успел узнать. «Зачем мечтать о чём-то настолько простом? Об этом разве нужно вообще мечтать?» – усмехнулся Чжевон, он знал, что не умеет любить, и, в общем-то, не стоило его за это винить. Тем, кто рос в нелюбви, зачастую не у кого этому научиться. Весна слишком поздно пришла в холодные чертоги Чжевонова сердца. У него больше не осталось времени, чтобы осуществить когда-нибудь мечту Ханбина, поэтому, наверное, незачем ему знать, что вызвал в другом человеке смену целого времени года, что в груди у Чжевона потаяли айсберги подули южные ветры – ведь если узнает, не сможет отпустить. Пускай лучше думает, что непутёвый парень с замашками плейбоя точно не станет грустить о таком, как Ханбин, глупом, чувствительном, наивном и не особо привлекательном – но запомнится честным, искренним, нежным и самым чудесным. Со временем Ханбин перестанет приходить в «Нефритовую Орхидею» – где-нибудь уже ждёт конец и новое начало. – Ты правда думаешь, что глаза мои не отталкивающие?.. – Какой ты всё же глупый, ну. Я же говорил – они у тебя, как у лани. Представляешь себе лань? Они у неё красивые по определению. В животных совсем не шаришь, эх ты! – и Ханбин кивнул – отрицать, что он всё-таки глупый, бессмысленно… Он хотел было что-то ответить или спросить, но тут в дверь постучали и приоткрыли её, и в проёме возник один из пацанов Чжевона. – Хённим, извините, что отвлекаю… Вы просили доложить, когда прибудут гости, которые забронировали ВИП-комнату номер семь. Съёмочная группа какого-то там фильма… – Фильма? – отозвался Ханбин и вопросительно посмотрел на Чжевона. – Я сейчас вернусь. Подождёшь меня немного? – Конечно. А куда мне спешить-то… Чжевон вернулся немного погодя – через пять, а может, десять минут. – Хочешь пойти со мной? – он приобнял Ханбина и наклонился близко-близко, так, что непослушные пряди его волос, выбившиеся из-за уха, защекотали тому щёку. – Я хочу тебя кое с кем познакомить. Ты же не собираешься и дальше сидеть здесь и киснуть? – Познакомить? С кем? – произнёс Ханбин таким тоном, будто Чжевон только что ляпнул величайшую в мире глупость. – Режиссёр Мин Ибок тебе известен? – Не-а… – «За императора» не смотрел, что ли? – Ханбин отрицательно покачал головой. – А «Марионетку»? Только не говори, что «Кровь волков» тоже не видел, он же такие кассовые сборы в своё время сорвал! – Чжевон отпрянул в крайнем удивлении. – В каком подвале ты вообще живёшь? – когда возмущение чем-либо у него переходит всякие границы, он всегда упоминает подвал. – Ну а при чём тут режиссёр-то, я не понял? – А при том, что последние три года в творческом плане у него было затишье, и вот теперь утверждён новый проект. В который, между прочим, папаша твой инвестировал кучу денег. – Мой отец?! С чего бы? – вопрошает Ханбин, который в эту минуту весь – изумление. – Без понятия. Но ты можешь об этом лично режиссёра спросить. Он, сценаристка, даже главный актёр – все тут, ну и ещё какие-то люди, возможно, другие актёры, хотят обмыть начало проекта. Но, я так понял, они не прямиком сюда приехали, уже где-то гульбанили и желают продолжить праздненство. – Я неуютно себя чувствую с незнакомыми людьми… – Не будь занудой! Пошли, господин официальный помощник и по совместительству сын главного инвестора нового фильма! Бери пиджак и пойдём, – Чжевон потянул Ханбина за руку. – Ну, поднимайся! – Но я же пил… – Они все тоже навеселе. – А глаза? – Да кто там будет смотреть в твои глаза? Поздороваешься, представишься, выпьешь за знакомство. Могу тёмные очки одолжить, если ты сегодня без своих, – и Чжевон их тут же выудил из нагрудного кармана рубахи с цветами – было не совсем понятно, зачем ему очки, если всё время с вечера и до утра он в проводит баре. Должно быть, для целостности образа. – Мне не идут в круглой оправе. – И всё-таки ты зануда. Ханбин, честно признаться, ни разу в жизни не имел дело с режиссёрами, тем более с такими именитыми, как Мин Ибок – раз Чжевон утверждал, значит, так оно и было, потому что он являлся большим фанатом кино в целом и в частности вот этого высокого харизматичного мужчины, протянувшего руку для приветствия. – А вы, молодой человек, стало быть, сын Ким Санмина будете? Я уже наслышан, – сказал режиссёр, и Ханбин покосился на Чжевона, игриво ему подмигнувшего. – Я до этого вас только на редких фотографиях в прессе и видел. Не знал, что сын у него уже такой взрослый. Вы присоединяйтесь к нам, молодой человек, не стесняйтесь. Как и подметил Чжевон, вся компания была уже навеселе – праздновали первое чтение сценария. Всем нужно было познакомиться и сойтись поближе, раз впереди им предстоят месяцы напряжённой работы и тесного взаимодействия друг с другом – а ведь ничто так не сближает, как совместные посиделки. Пока стол заполнялся бутылками с алкоголем, фруктами и закусками, режиссёр пригласил Ханбина присесть рядом с ним. В непосредственной близости незамедлительно, откуда ни возьмись, появился «Роял Салют» тридцативосьмилетней выдержки, роскошно оформленный фарфором графитового цвета и золотом – это Чжевон широким жестом своей фанатской души преподнёс режиссёру Мину поистине королевский подарок. Вот хитрый лис, подумал, глядя на него, Ханбин, поэтому люди и не могут против него устоять, потом ведь попросит дать автограф или сделать совместную фотографию. Но режиссёр, оказавшийся весьма и весьма душевным человеком, проникся сразу и, недолго думая, отметил, что внешность у Чжевона довольно фактурная, так что, если тот желает, может получить эпизодическую роль в новом фильме – весь его нынешний образ как нельзя кстати подходит для криминального жанра. Ханбин выдал гаденькую улыбочку – само собой он подходит, отпрыск криминального авторитета всё-таки, правда, под личиной сына порядочного бизнесмена, изначально открывшего «Нефритовую Орхидею» для отмывания денег, он-то знает. – Извините за личный вопрос, но вы со своим отцом, наверное, не очень ладите? – неожиданно спросил режиссёр. – Мы ведь с ним учились в средней школе, тогда ещё «Санмин Корпорэйшн» называлась «Чольсу Корпорэйшн», именем вашего деда, который Санмина воспитывал в большой строгости, был против всяких бесполезных увлечений и друзей, заставлял его день и ночь учиться. Он был единственным ребёнком в семье, будущим наследником большой корпорации. Мы с вашим отцом перестали общаться, когда его перевели в какую-то элитную школу, но тогда он говорил, что не нужна ему никакая компания и если его вздумают заставлять, он сбежит. Забавно, правда? А сейчас тащит на своих плечах такую ответственность, всё-таки не смог от неё сбежать. Мы встретились с ним случайно в одном ресторане не так давно, посидели, побеседовали о жизни. Он поинтересовался, чем я занят на данный момент, и неожиданно изъявил большое желание инвестировать в мой новый проект, а я, понятное дело, с радостью согласился. Ханбин так ничего режиссёру и не ответил, он задумался над тем, что, оказывается, совсем не знал, как же жил его отец до того, как стал его отцом. «Каков отец, таков и сын» – похоже, это на роду написано у всей их семьи. Но режиссёр и внимания не обратил на то, что говорил один – более того, казалось, он даже и не заметил. Богатый и выразительный вкус эксклюзивного сорта виски, название которого говорит об особом приветствии и выражении уважения королевским персонам Шотландии, вызвал у него такой глубокий восторг, что ему сразу захотелось спеть что-то лиричное. – Дорогой мой, а давай споём с тобой «Старую любовь» Ли Мунсэ? – режиссёр Мин поднялся из-за стола и обратился к тому, кого считал поистине неогранённым алмазом, к тому, кого он так долго искал и кого наконец с таким трудом нашёл на главную роль. – Извините, режиссёр, такие песни мои родители любят, а я вам только рэп зачитать могу, вы ж знаете! – Ох уж эта молодёжь, не видит ценности репертуара прошлых поколений! Давай сюда свой стакан, выпьем за грядущий успех нашего фильма! – и режиссёр от всей души плеснул ему «Роял Салют». Впрочем, он и самой души бы для него не пожалел. Так много в нашей жизни зависит от удачи, но зачастую люди отказываются это признавать, считая, что выедут за счёт своих талантов и способностей. Этот парень никогда не играл в кино, но режиссёр Мин был уверен, что ему повезло, когда эти двое случайно встретились. Чживону шёл двадцать третий год, и родители искренне поддерживали его в том, чем он занимался. Когда ему исполнилось восемь, он вместе со своей семьёй покинул родную страну. У его отца в распоряжении было собственное, хоть и небольшое производство экомебели, и дела шли в гору, потому что мебель из экологически чистых материалов была высокого качества и изготавливалась по индивидуальным заказам, но когда кризис ударил по экономике, бизнес пришлось продать. Отец выяснил, что в Америке экологическая мебель пользуется большим спросом, и решился на переезд за океан в надежде, что удача ему улыбнётся. Ким Чживона отдали в школу в пригороде Лос-Анджелеса, где он и поселился вместе мамой, папой и старшим братом. В этом районе жило много корейцев – словно маленький Сеул рядом с Городом Ангелов, – но стычек из-за этнической внешности с пацанами в школе было не избежать, что вполне естественно, ведь людям отчего-то свойственно и даже необходимо друг друга гнобить. Несмотря на языковой барьер в самом начале и расхождения в культурах и обычаях, и церковь, и вера здесь были те же, разве что климат жарче, и солнце горячее, и ощущение бескрайней свободы наполняло собой всё вокруг. Отец основал бизнес с нуля, и у него получилось, со временем он расширился и продолжал прикладывать все усилия, чтобы компания его заслужила доверие. Человек с художественным образованием, он ещё в молодости отбросил мечту рисовать, отдав себя всего семье. Чживону было четырнадцать, когда однажды он пришёл и сказал, что хочет заниматься музыкой, и отец поддержал в том, чтобы не бросал мечту. То, что начиналось как мальчишеское увлечение, стало смыслом жизни, и к двадцати годам Чживон, придумав себе незатейливый псевдоним Бобби, захватил андеграундную хип-хоп сцену клубов Лос-Анджелеса своей дикой харизмой и дерзкими текстами. На корейских парней, занимающихся хип-хопом на западном побережье, тогда начали обращать внимание, и Бобби предложили контракт с одним молодым лейблом – он рискнул, и ему улыбнулась удача. Он прославился и сделал начинающей компании имя, в течение двух лет она разрослась и привлекла других ярких начинающих хип-хоп артистов. Взамен ему никогда не ставили рамок и ограничений, он мог свободно самовыражаться, сам писал музыку и сочинял тексты. Тем временем и отец его потихоньку вернулся к своей былой мечте – в последние годы он снова начал писать картины. Старший сын проявлял к производству экомебели большой интерес, он сам выбирал материалы и общался с клиентами, и свободного времени стало больше. Сыновья крепко стояли на ногах – главный долг главы семьи был исполнен, и он опять взялся за кисть и краски. За многие годы накопилось много всего, что хотелось выразить на холсте. И вот три недели назад, в конце февраля, Чживон впервые вернулся в родную страну. В галерее «Сольхва Арт» в Инсадоне была намечена выставка картин отца под названием «Второе рождение Ким Сонгю», которую помог организовать один из его университетских приятелей. Мама всегда говорила, что Чживон больше папин сын, поэтому отправила его приглядывать за мужем. Оставаться надолго в Сеуле не планировалось, но у судьбы было иное мнение на этот счёт. Мин Ибок прекрасно помнил Ким Сонгю даже по прошествии двадцати с лишним лет, и не только потому, что учились вместе в Университете искусств. Короткометражки молодого Ибока никто особо не понимал, они были слишком мудрёными, как и замысловатые картины Сонгю, это одновременно печалило их и вдохновляло творить – и толкало к осуществлению своей мечты. Хорошие были времена!.. Мин Ибок узнал о выставке случайно и очень обрадовался, что его старый товарищ не только не потерял себя, но и родился заново – ведь то, в чём человек выражает себя, делает его и самым счастливым. Режиссёр на тот момент уже пару месяцев безуспешно искал молодого актёра на главную роль в своём новом фильме – в его понимании это должно было быть лицо, которое ещё не видели на экране, совершенно обычное, но сразу приковывающее к себе взгляд, с чертами, какие бы запомнились надолго. Лиц, подходящих под его представление, на кастингах нашлось немного, но поработать с ним, узнав его резкий и капризный нрав, согласилось ещё меньше – короче говоря, проект стопорился, несмотря на первоклассный сценарий. Пока на выставке в «Сольхва Арт» Ким Сонгю не представил ему своего младшего сына, вместе с которым он прилетел в Сеул. У него было как раз то самое лицо – даже режиссёр поразился, когда понял, что именно таким представлял главного персонажа своего фильма. Оно было вполне обычным и при этом красивым той естественной этнической красотой, которая колоритно смотрится на экране. Нельзя было сразу сказать, почему это лицо красиво, и в то же время невозможно было оторвать от него взгляд. Самой примечательной чертой, пожалуй, были глаза, длинные и раскосые, которые словно бы улыбались, когда улыбался Бобби, но в иные моменты могли таить в себе чёрную бездну и смертельную опасность. Прищуриваясь, он как будто прикидывал, укокошить тебя сразу или пока оставить помучиться – хитрый прищур хищника, привыкшего охотиться на людей. Глаза, одним словом, просто невероятные, а ещё брови выразительные и живые и волевая линия челюсти – режиссёр Мин, хорошо приглядевшись к Бобби, твёрдо уверился, что в этом молодом человеке заключается успех его детища. Бобби, правда, никогда не рвался в киноиндустрию, но был не против попробовать в этой жизни всё. – Хорошо знаешь режиссёра? – спросил кто-то рядом с Ханбином, хотя никто с ним вроде бы не сидел. Он повернул голову и встретился взглядом с парнем, которого Мин Ибок с каким-то особым трепетом в голосе представил ему как главного актёра. Собственно, он и выглядел, как полагается главному актёру – эффектно, облачённый в белоснежную футболку с длинным рукавом, белоснежные спортивки и белоснежные кроссовки, – весь настолько ослепительный, что, казалось, светится. Ханбин даже пожалел, что отказался от Чжевоновых тёмных очков – пускай в круглой оправе, чёрт с ними. – Нет, вот буквально сегодня познакомился с ним, – ответил Ханбин и отвёл глаза – то ли показалось, то ли парень действительно в них вглядывался. Это ведь неприлично – при первой встрече заглядывать в глаза незнакомому человеку. – Оказалось, он давно знаком с моим отцом. – Какое совпадение, с моим тоже. – Он помолчал, прежде чем продолжить. – Я тут краем уха услышал, что твой отец вложил большие деньги в этот фильм… – Ну да, похоже на то, – отозвался Ханбин. Так он ещё и чужие разговоры подслушивает?! – Я сам об этом только от режиссёра узнал. – Значит, мы с тобой теперь будем часто встречаться? – Не думаю, мой отец же не продюсер… – какие-то странные он вопросы задаёт, подумал Ханбин и покосился. – Меня, кстати, Бобби зовут, – назвался наконец парень в ослепительно белом. – То есть Чживон. Я Бобби уже по привычке представляюсь, – поправил он сам себя и широко улыбнулся. – Чживон? Тебя зовут Чживон? – переспросил Ханбин, подумав, что ослышался. – Я знаю, что тебя удивило – в Корее есть актриса с точно таким же именем. Забавно, да? Но Ханбина удивило совсем не это… Режиссёр Мин тем временем как раз дотянул излюбленную им «Старую любовь» Ли Мунсэ – он всегда её пел в караоке при любом представившемся случае – и предложил очередной тост. Оказалось, он так много хотел сказать, речь получилась довольно долгой, и все так и сидели с поднятыми в руке стаканами, пока он не закончил. Ханбин тем временем разглядывал Чживона в профиль – вьющиеся, окрашенные в блонд волосы, выбритые виски с затылком, серьги в ушах, толстая цепь на шее – но тот вдруг повернулся к нему, и они опять сцепились взглядами. Словно для того, чтобы Ханбин наконец рассмотрел. – А почему у тебя… – замялся он было, но Чживон уже сосредоточил на нём всё своё внимание, – глаза разные? – А, ты об этом? – он указал на свой левый глаз. – Это синяя линза. – Я всю жизнь думал, что линзы в паре носят. – Видишь ли, по сценарию у моего героя левый глаз – незрячий, он у него мутно-белёсый, как у рыбы. Травма детства, в общем. – Что это за травма такая? – Его мать отцу угрожала, что, если он их бросит, она заколет ребёнка и себя. Мальчишка, понятное дело, стал вырываться – он знал, что отец всё равно уйдёт, что он безжалостный и бессердечный. У матери рука дёрнулась, и вот таким образом он остался без глаза. – Жуть какая… И ты типа соответствуешь образу? – Ага. Короче, он носил только одну линзу, чтоб скрыть ото всех свой отталкивающий белёсый глаз. Ещё у него шрам был… – Чживон бросил быстрый взгляд на режиссёра – пришла его очередь коситься. – Вообще-то это спойлер, я не должен тебе это рассказывать. – Окей, я сделаю вид, что забыл, – и Ханбин, сам не зная почему, впервые ему улыбнулся, поиграв милой ямочкой на левой щеке. Врать у Ханбина по жизни получалось плохо, поэтому и в этот раз он не наврал о том, что забудет. Ядрёная смесь соджу с пивом после виски сделала своё дело – буквально парочки коктейлей «водородная бомба» хватило, чтобы в голове у него случился блэкаут, и поэтому он не то что спойлеры Чживоновы не помнил, но и самого Чживона весьма смутно припоминал. Чтобы воскресить в памяти, как удалось ему добраться домой, вообще речи не шло. Кажется, его подбросили прямо до парадного входа, и весь путь он провалялся у кого-то коленях или на плече – а может, это ему снилось остаток ночи и всё утро вместе с отвратительным рыбьим глазом и поразительно цветными кошмарами. Он выныривал из тягостных снов, пил воду из кувшина на столике прямо из носика и падал в сновидения вновь. Словно из-под плотного слоя воды, он отдалённо слышал, как кто-то из прислуги стучал в дверь, звал завтракать, но вынырнуть никак не получалось. Он с трудом очнулся лишь к полудню, горько жалея о количестве выпитого накануне алкоголя, и отправился прямиком душ, надеясь хоть немного взбодриться. Голова казалась ему огромным барабаном, в котором болью отдавалась бешеная дробь ударов сердца. Ханбин освежился и переоделся в домашние джинсы с разрезами на коленках и любимый безразмерный белый свитер – теперь ему больше всего нравились вещи, цвета которых ещё воспринимали его глаза. За окном сиял превосходный мартовский денёк, какой по закону подлости выдаётся, когда он совсем не в радость. Валяясь на кровати как тряпичная кукла, Ханбин подумал, а не набрать ли Чжевону – вопрос о том, как он попал домой поздно ночью, всё-таки стоял ребром, хотя они уже давно не созванивались. Как раз в этот момент прозвучало оповещение о новом входящем сообщении. «Что делаешь?» – А что можно делать в таком состоянии? «Отхожу после вчерашнего». – Без раздумий написал Ханбин, даже не поинтересовавшись, кому ответил. «Я оставил кое-что у твоей двери, выйди и забери, ладно?» Кому понадобилось оставлять что-то у его двери? И как ему выйти и забрать это, если его мутит? И почему, как назло, именно сейчас? Он снова и снова вчитывался в текст сообщения и вглядывался в цифровую комбинацию номера, с которого оно было отправлено. Впрочем, новой информации из этого всего набора букв и цифр он так и не получил. Ханбин полежал бессильно ещё какое-то время, прислушиваясь к звукам в доме и собственному состоянию. Мысль о неизвестном предмете, предназначенном для него и оставленном непонятно кем у двери его дома, билась в воспалённом мозгу и не давала покоя. Наконец он поднялся, накинул кожаную куртку, какую давно уже не носил на выход, спустился и вышел из своей крепости. У железной двери лежала небольшая коробка, но кто мог её тут оставить? А вдруг этот человек прямо сейчас за ним наблюдает? Ханбин сделал несколько шагов вперёд и, с опаской выглянув из-за угла, посмотрел вниз по улице – никаких подозрительных машин и странных личностей вроде не видно. В это самое мгновение он спиной ощутил чужое присутствие, а в следующее его схватили за руку. Адреналин в крови махом превысил максимальную отметку. Ханбин вскрикнул и вжался в каменную стену испуганным комком. – Эй, это же я! Я, Бобби! Ты меня совсем не узнал? – Чживон снял с головы капюшон толстовки, он совсем не хотел вызвать у Ханбина такую бурную реакцию и, неосознанно взяв его за руки, попытался успокоить. – Вчерашний вечер. Караоке-бар. Фильм. Припоминаешь? – перечислял он, словно врач пациенту с временной амнезией, наиболее важные, по его мнению, ключевые моменты, чтобы освежить ему память. Чживона и отец родной бы с трудом узнал, явись он к нему в таком виде. Пока Ханбин пребывал вне зоны доступа для происходящего в этой реальности, Чживон успел кардинально изменить свой облик путём обычной покраски волос в необычный цвет – в чёрный он выкрасил только половину башки в духе Круэллы де Виль. В квадратных солнцезащитных очках и тёмно-коричневом пальто поверх серого спортивного костюма, да ещё с подобной причёской, он вполне мог сойти за анонимного сталкера – короче говоря, производил совсем другое впечатление, нежели вчера. Впрочем, как и Ханбин, в эффектном строгом костюме и откровенной прозрачной рубашке вчера и в драных на коленках джинсах, домашнем свитере и потёртой кожанке сегодня – поразительное превращение из сына чеболя в бродяжку. – А где же твоя шуба из далматинцев? – чтобы развеять неловкость, спросил Ханбин. Он как можно незаметнее высвободил свои руки из Чживоновых и спрятал их в рукавах свитера. – Дома висит, – не растерялся Чживон с ответом и рассмеялся. Точнее, рассмеялся только его рот, глаз-то было не видно – в его зеркальных очках Ханбин видел лишь своё отражение, и это было немного странно. Возникало ощущение, что он разговаривает с самим собой. – В жизни не встречал людей с такой причёской… – слишком честно заявил Ханбин, но тем не менее он нашёл забавным, как ветерок игриво треплет пушистые Чживоновы волосы. – Меня для съёмок постера покрасили. Они сегодня будут, попозже, – пояснил он Ханбину. – А пока что можно тебя ненадолго похитить? Съездим в одно место. Ах да, коробка… Коробку не забыть… – Чживон мигом слетал за коробкой и уволок Ханбина под локоть, сообщив, что хочет что-то ему показать. Не успел Ханбин не то что дать согласие, но даже оглянуться, как очутился с упомянутой коробкой на коленках на переднем сиденье блестящего чёрного «Рейндж Ровера», припаркованного, как оказалось, вверх по улице чуть поодаль. «Надо было сперва в ту сторону посмотреть, тогда не пришлось бы выглядеть так глупо, перепуганным до полусмерти», – упрекал он себя. Мотор тихо заурчал, и они поехали. – А что в коробке-то? – раз уж Ханбина практически закинули вместе с нею в машину, не сообщив ни цель, ни конечный пункт поездки, нужно, по крайней мере, выяснить её содержимое. Он легонько потряс её – похоже, внутри находилось что-то тяжёлое. – Луна, – пояснил Чживон, отчего-то явно довольный собой. – Чего?! – Ханбин уставился, как на ненормального. Всё-таки этот главный актёр – с большим приветом несмотря на то, что симпатяга… – Ночник в форме луны. Открой – и сам увидишь. В коробке, завёрнутая в бумагу и плёнку с пупырышками, лежала уменьшенная копия ночного светила, размером с небольшой мячик. На вид луна смотрелась очень натурально – Ханбин погладил кончиками пальцев неровную поверхность, испещрённую кратерами. В описании написали, что оригинальный ночник создаст романтическую атмосферу и быстро настроит на отдых, что даже в плохую погоду можно засыпать под мягкий серебристый либо тёплый жёлтый свет луны, а также, не вставая с кровати, наблюдать за тем, как сменяются различные фазы. – Спасибо, конечно… – Ханбин повертел в руках деревянную подставку от ночника. – Но у меня день рождения вроде не скоро. – Ну как же! Забыл, что ли, как вчера по пути домой клянчил достать тебе луну? – Я? По пути домой?.. – переспросил Ханбин, а сам вжался в сиденье. Что-то в интонации Чживона подсказало ему: сейчас он услышит о себе какую-то компрометирующую правду, а тот не упустит шанса поиздеваться. – А то! Ты даже сидеть не мог, твоя голова то и дело скатывалась мне на плечо, а потом ты и вовсе устроился у меня на коленях. Хорошо ещё, что тебя не вырвало! Всё-таки это машина режиссёра, мне было бы жуть как стыдно, – рассказывал всё порядку Чживон и в самом гадком месте выдал такую широкую лыбу, словно радовался, какой же сегодня чудесный солнечный денёк, а вовсе не тому, что кое-кто совершенно не умеет пить. «Ужас какой!» – Ханбин содрогнулся и, кажется, уменьшился в размерах. – А ты знаешь, какое сейчас время года на Сатурне? – последовал совсем уж идиотский вопрос. Этот парень точно в своём уме? – Нет, конечно. Откуда? – Вот и я подумал – откуда мне знать? Но ты всё допытывался у меня, – продолжал как ни в чём не бывало глумиться Чживон. – Ты астрологией, что ли, увлекаешься? – Нет! – буркнул Ханбин. Будь он неладен! Может, открыть дверь и выпрыгнуть из машины, пока не поздно? – Жаль… А то мне и самому интересно стало, какой сейчас на Сатурне сезон, и я погуглил, но так ничего и не узнал. Но всё-таки! Оказалось, что там, как и на Земле, есть весна, и лето, и осень с зимой, только продолжаются они около семи лет. – Я вообще-то знаю! – огрызнулся Ханбин, всем своим видом показывая, что если этот Ким Чживон сейчас же не включит всю свою тактичность и не прекратит глумёж, придётся сказать ему всё, что накипело за последние минут десять-пятнадцать. – Значит, всё-таки увлекаешься? – не унимался Чживон, открывший неожиданно для самого себя крайне интересный факт Ханбиновой натуры – подтрунивать над ним весьма уморительно, особенно если успешно выявить его слабое место. И чем сильнее он злится, тем более милым выглядит – это непременно надо взять себе на заметку. – Слушай, а ты всё-таки… – начал было Ханбин, но умолк, когда бросил взгляд в окно и понял, что местность ему не знакома. «Рейнж Ровер» остановился в конце небольшой улочки, и Чживон вылез из машины, прихватив с собой зеркалку «Кэнон» и жестом пригласив Ханбина на выход. Тот выбрался вслед за ним, оставив коробку с комнатным ночным светилом на своём сиденье, и с удивлением огляделся, приоткрыв рот. Ханбин жил в той части Сонбук-дона, которую в последние лет двадцать заселили успешные в финансовом плане люди – чеболи, бизнесмены, доктора и даже актёры – и отстроили роскошные виллы и большие особняки в западном стиле за высоченными заборами каменной кладки, увитыми вечнозелёным плющом. Там улицы дышали достатком населявших их обитателей и находились под зорким оком камер наблюдения. – Я понятия не имел, что в Сонбук-доне есть такие дома… – признался Ханбин, стоя перед слегка покосившимися деревянными воротами с керамической черепицей, за которыми выглядывала крыша старенького жилища ханок, построенного в традиционном стиле. – Зайдём? – сверив адрес на листке бумаги, предложил Чживон и толкнул дверь. Петли на ней поржавели, потому она жалобно скрипнула, словно сожалея о лучших временах, и впустила гостей во двор, где, возможно, уже целое поколение царило запустение – а может, и дольше. В доме давным-давно никто не жил – это было видно и по полуразрушенной веранде, и по распахнутым настежь дверям, и по отсутствию мебели в комнатах. У забора сиротливо ютились глиняные горшки, в которых хозяйские руки когда-то готовили пасту, кимчи и маринады. Одинокая сосна взирала на них с высоты своего роста и шептала о чём-то колышащимися на ветру кронами – ей явно было не меньше лет, чем самому жилищу. Увиденная картина производила странное впечатление, как и все заброшенные дома, и вместе с тем охватывало ощущение, будто они вдруг перенеслись во времени, столетия на три назад. Вошли через старую дверь – и очутились в иной эпохе. Смартфоны, понятное дело, не работают, машина перед домом исчезла, и остались только они вдвоём. – А что мы здесь, собственно, делаем? – поинтересовался Ханбин, когда осмотрелся вокруг. – Разве это не вторжение на частную территорию? – Совсем нет, – отозвался Чживон. – Этот дом с десяток лет назад оставили в наследство маме какие-то дальние родственники, и всё это время он пустовал. – М-м, понятно… А почему? Разве вы не могли его отремонтировать или, в конце концов, продать? – Это немножко проблематично, – Чживон улыбнулся, – потому что мы в Лос-Анджелесе живём, я со своей семьёй. Мы так и не решили, как поступить с домом, поэтому он так и стоял. Мы с отцом приехали в Сеул только три недели назад впервые за много лет. Он у меня художник, у него в Итэвоне состоялась первая в Корее выставка. – А, вон оно что… Ты из Америки, значит? – Теперь понятно, почему он со странностями. Наконец-то хоть что-то о себе рассказал. – И скоро ты собираешься вернуться обратно? – Собирался скоро, до того, как познакомился с режиссёром Мином. – А как, кстати, называется фильм? – спросил Ханбин, решив, что можно и присесть. Он проверил, не слишком ли грязно на деревянной веранде, и устроился вполне себе удобно на краешке, скрестив ноги. Денёк, в общем-то, всё больше ему нравился, а ещё сильнее нравилось воображать, что в этом тихом дворике он и вправду потерялся во времени. – «Сын короля». – Пожалуй, более подходящего названия у стен старенького ханока, видавшего иные времена, и прозвучать не могло. – Он разве исторический? – удивился Ханбин. – Я вроде думал, это криминал… – Так и есть. Если вкратце, это история противостояния отца и сына. – Знакомо… – Что? – Нет, ничего… Может, тоже присядешь и расскажешь поподробнее? Я устал на тебя пялиться снизу вверх. – Ну, – усмехнулся Чживон и плюхнулся рядом, – это история одного бандита. Он состоял в группировке якудза и жил с какой-то женщиной, которая родила от него сына. Босса повязали, и члены банды расползлись кто куда, чтоб не отловили. Как она его ни уговаривала, он всё равно бросил её и сбежал в Корею. Там он основал собственную банду и не гнушался ничем, чтоб заработать бабла. Он подминал под себя другие группировки, пока не стал королём криминального города. Жестокий, в общем, мужик. – Хм… А с сыном что? – А сын с малолетства ненавидел своего отца, да и мать, в общем, тоже, и своё отражение в зеркале. По вине родителей он стал уродом без глаза, от него всегда все шарахались, поэтому его сердце ожесточилось против всех людей и вняло языку насилия. Короче говоря, он превратился в отморозка. С парочкой товарищей, таких же, как он сам, асоциальных психопатов, лет в двадцать он отправился искать папашу, чтобы вернуть тому должок. Только папаше с ним было в жестокости и беспощадности не сравниться. Парень буквально шёл по головам, рубил руки-ноги, приставлял нож к горлу и отбирал у других бизнес. Никто не мог с ним справиться, потому что он больной был на всю голову и бесстрашный, – и Чживон замолчал, выдерживая паузу. Главное в рассказе – пауза, чтобы слушатель мучился в догадках. – Так он нашёл своего отца или нет? – нетерпеливо спросил Ханбин. – Найти-то нашёл, он же сын короля. – И что он с ним сделал? – А это ты узнаешь, когда посмотришь кино! – Это нечестно! – Ханбин обиженно надул губы. – Это очень долго! – И именно поэтому тебе придётся с нетерпением ждать выхода фильма, – опять издевался Чживон. – Так значит, ты играешь этого отмороженного на всю голову наполовину корейца-наполовину японца, у которого один глаз незрячий? – Да. Режиссёру понравился мой разрез глаз, он сказал, что я идеально подхожу для этой роли. А фишку, что буду носить синюю линзу, я придумал сам, и он пришёл в восторг от этой идеи, – похвалил себя Чживон. Пожалуй, идеально на этом моменте было бы снять очки и показать свои невероятные глаза, но он и не подумал. – Круто, да. Вообще очень крутой образ! Возможно, я буду приходить на съёмки, если мне разрешат, – неожиданно для себя самого выпалил Ханбин. Главным персонажем он явно увлёкся больше, чем самим фильмом. – Пошли посмотрим, что там на заднем дворе? Заодно сделаю пару фотографий, чтоб маме отправить, – слово «мама» прозвучало так сладко, что Ханбин сразу заскучал по своей. Он поднялся с насиженного места и поплёлся за Чживоном. – А что всё-таки будет с домом? Вы его продадите? – Нет. Можно частично снести его и перестроить в модернизированную версию с использованием современных материалов. В архитектуре этот тип домов называется «новый ханок». Я думаю, гонорара за фильм мне хватит на строительство. – И что, значит, ты не уедешь? – А ты не хочешь, чтоб я уезжал, что ли? – ответил Чживон и рассмеялся, а Ханбин ругнул себя за то, что спросил. Будто для него это имело значение! Бесило, что Чживон его совсем не знал, но так умело подтрунивал и ставил в тупик, особенно своим смехом. И вместе с тем Ханбину нравилось, как он смеётся – от всей души, будто весь он как на ладони, достаточно лишь протянуть руку. За домом они нашли заросший травой небольшой огород, опустевшую бочку для полива грядок да опрокинутую скамейку. Сосна, как оказалось, была не так уж одинока все эти годы и шепталась она с деревцем магнолии, пока ещё голым, но совсем скоро оно собиралось зацвести. При прежних хозяевах деревце это, наверное, было небольшим кустиком, а теперь разрослось и раскинулось – жаль, что на протяжении всех этих лет некому было любоваться большими чашевидными цветами, сидящими на концах ветвей, как на троне, и наслаждаться сладостным благоуханием, которое они источают. Ханбин подошёл к деревцу и вдруг подумал, как хотелось бы увидеть ему лилово-кремовое цветение магнолии – она цвела, ещё когда люди не жили на земле. Многие миллионы лет назад её могли опылять только жуки, потому что пчёл тоже не существовало. Возможно, тогда этот мир был лишён и красок, но с тех пор перестал быть монохромным, в нём появилось великое множество оттенков, и многие из них настолько запредельно прекрасные, что ради того, чтобы видеть их, и стоит жить. Раньше Ханбин не придавал значения этим оттенкам, как и все люди, и только когда начал терять их, осознал, какие они красивые. Никогда он не останавливался, чтоб полюбоваться цветением, и теперь словно был за это наказан. Он так и не смог найти ответа, почему всё, что он видит, неизбежно становится чёрно-белым. Это потому что он пустая половинка, которая должна взглянуть на мир по-другому и что-то переосмыслить, прежде чем найти вторую? Пребывая в раздумьях, он не заметил, как Чживон сделал несколько его фотографий. – Нефритовая орхидея… – сказал он, подойдя к Ханбину со спины. – Что?.. – Древние китайцы называли магнолию нефритовой орхидеей. – А-а… Я не знал. Чживон взял его за плечи и повернул лицом к себе. Ханбин никогда не забудет момент, когда он наклонился к нему и снял наконец свои большущие зеркальные очки. Левый глаз у него был целиком янтарно-медовым. – Я ещё вчера хотел сказать, что у тебя глаза красивые – не то, что у меня, – и голос у Чживона был тёплый, как и пальцы, которыми он убрал чёлку с глаз Ханбина и коснулся его щеки; тёплый, как само его сердце. – В них как будто россыпи звёздных галактик.