бум

Ронан скользит ладонью вверх по чужому предплечью. В его взгляде — вороватая тоска, неизвестно откуда взявшаяся (заразился, может?); в его пальцах — фальшивый и необъятный мир, сжатый до размеров тела чуть поддатого наркомана. Конечно, Линч прекрасно знаёт, что не должен быть здесь — это попросту не его место, — но заходящее солнце почему-то так ласково и бережно греет спину, а жухлая трава кажется ватой, выстелившейся под облачёнными в тяжелые ботинки ногами. Как мираж для умирающего от жажды спутника. Как карамель с любимым вкусом во рту у сбросившегося с обрыва. Быть или не быть? Остаться или свалить от греха подальше? Шекспир умер настолько, что слова его мешаются с грязью под чужими подошвами — c грязью, частью которой поэт и сам давно стал. Плавное движение по сухой коже оставляет тёмный сыпучий след, однако Кавински это, кажется, ничуть не ебёт, ведь кровь у него по венам течёт наверняка такая же чёрная. Это цвет расплавленных шин и едкого дыма, вырывающегося из треснувших стёкол убитого авто. Цвет чумы и злобных божеств. Цвет его истлевшей души. Фантомы проносятся перед глазами неоновой рябью, а верный пёсик Прокопенко застенчиво жмётся в сторонке, не решаясь придвинуться ближе. В пасти торчит тлеющая сигарета, пальцы нервно теребят края оверсайзовой майки. Он делает редкие затяжки и тоскливо поглядывает в сторону персонального Божества, пока блеклый пепельный столбик не срывается вниз, на стоптанную траву. Прокопенко поворачивает голову и неосознанно кривится от боли: на его шее воспалённый кастет — шрамирование, за которым никто не ухаживает. Он сплевывает горечь — паучий яд — с проколотого языка и сразу же ныряет в цветастую толпу, растворяется в ней, как шипучая таблетка в стакане воды, становится частью взрывоопасной и чудаковатой смеси с весёлыми лицами и пустыми глазами. Все эти люди собрались здесь раньше наступления сумерек, — хотя многие только подходят или всё ещё находятся в пути. Так что огромное яркое пятно, с высоты птичьего полёта похожее на лишай, успеет разрастись к ночи, — а это может значить лишь одно: сегодня будет грандиозное шоу. Предвкушение расползается по телу чуть покалывающей волной эйфории. Ронан облизывает нижнюю губу в тщетной попытке унять собственное напряжение, мешающее трезво оценивать ситуацию и вообще мыслить, а после чуть прикусывает шершавую кожу в дикой ухмылке. Это чувство похоже на симбиоз первой влюбленности и внезапного испуга — когда ни черта толком не понимаешь, но противиться всё равно нет сил. В груди появляется тяжесть, а в глотке застревает комок ненужных и глупых слов. Линч отстраняется, делает пару шагов назад, но продолжает пялиться на Кавински. Факт того, что внутренняя сторона его ладони такая же чёрная, как и кожа Джозефа, бьет по мозгам не хуже дешёвого пойла. Даже лучше: ярче и в разы мощнее. Одно целое. Микроскопические последствия большого взрыва, разбросанные по свету. Телефоны из ниток и спичечных коробков. Ронан громко сглатывает, когда кислотно-зелёная таблетка скрывается под проколотым — штанга такая же, как и у Прокопенко, — языком наркомана и синеватые веки блаженно накрывают расширенные зрачки, словно гигантские волны — одинокую шлюпку. Кавински был, есть и всегда будет ебаным королём — не таким, как Гэнси, чёртов сосунок, победоносный и сияющий, лоснящийся и мягкий, словно кусок сливочного масла, оставленного на солнце. Кавински теряется на его фоне: Джозеф — зловонная эпидемия, стихийное бедствие, война и апокалипсис в одном лице; Дик — синоним к словам «спокойствие» и «перспективы». Люди жестоки и кровожадны по отношению к другим, но для себя они всегда выбирают лучшее, поэтому у собачьего короля нет ни единого шанса. Но пока жилистые руки плотно сжимают дымовые шашки и бутылки с напалмом, Кавински будет гореть так ярко, как только сможет. Сопротивление мыслям о том, что сраный пироман, правящий в королевстве отвращения и тошноты, разочарования и боли в пустом желудке, может что-то для него значить, кажется, уже давно успело войти в привычку. Но Линч почему-то всё ещё был здесь. И на якобы враждебной территории, в извращенной Стране Чудес, он чувствовал себя более чем хорошо. — Хей, Проко, — голос Джозефа, неожиданно громкий и живой, ввинчивается в реальный мир, как штопор в винную пробку, — Повесели нашего гостя. Улыбка на лице наркомана до жути дурацкая, но какая-то по-больному искренняя. Ради неё не разрушились бы города и целые страны, Земля не сошла бы со своей орбиты, а Солнце — никогда не погасло бы, но Кавински ведь и не нуждался ни в чём подобном. Ему по горло хватало влюбленного полудохлого Цербера на прогнившей цепи и персональной свиты с такими же отбитыми замашками, как и у него самого. Этот самый Цербер появляется буквально из ниоткуда, виляет облезлым хвостом и пускает слюни — разве что носом не тычется в чужую ладонь. Смотрит на Кавински влажным взглядом и щёлкает зажигалкой, выжидая. — У тебя есть ровно три секунды, — причина персонального безумия поворачивается к Линчу и надевает на него свои извечные солнцезащитные очки в белой оправе, — Ни больше. Ни меньше. Если опоздаешь, — из его горла вырывается хриплый смешок, верхний ряд зубов обнажается, — То уже никогда не сможешь дрочить. Ради Кавински ничто и никогда не захотело бы пасть добровольно. Но, в отличие от Гэнси, эта ходячая катастрофа сама могла рушить города, и целые страны, и даже вселенные. Не отрывая взгляда от Линча, наркоман рассеяно машет ладонью позади себя, призывая Цербера к действию. Рот Прокопенко искривляется в паршивой усмешке, стягивая кожу на шее. Плечи Цербера чуть заметно дергаются. У него, к слову, такая же едкая и дрянная мимика, как и у Кавински — по образу и подобию, как говорится: брови многозначительно изгибаются, а глаза расслаблены и полузакрыты, — и только тупая ноющая боль способна очеловечить побитую мордашку. Залитое лучами заходящего солнца лицо, и без того светлое, кажется огоньком церковной свечи, и из-за этой ассоциации Ронану хочется выблевать весь свой ужин. Прокопенко вновь — в последний раз — чиркает зажигалкой, молниеносно подбрасывая что-то в воздух, и всё-таки взрывается звонким смехом, игнорируя неприятные ощущения в каждой клетке горячей плоти. Сердце Ронана бьется сраными триолями в дичайшем темпе, когда петарда с зажженным фитилем приземляется прямо в его ладони. Мир теряет краски: нёбо немеет, словно от лидокаинового укола, а похожие на птичьи голоса людей сливаются в глухой единый поток; ноги становятся ватными, а губы бледнеют. Кавински что-то говорит, но его слова искажаются, проходят сквозь непонятную призму и приобретают совсем другие очертания — как если бы Ронан находился на дне бассейна и пытался прислушаться к тому, что происходит на поверхности, сквозь толщу воды. Симбиоз страха и неосознанной влюбленности. Отвращения и бесконечной заинтересованности. Желания двинуть Кавински по роже, чтобы стереть эту дурацкую ухмылку, и желания коснуться измазанной черным руки ещё раз. Чёртовы секунды длятся дольше, чем вся его жизнь, — дольше, чем существует человечество. Когда искрящаяся точка, перемещаясь по фитилю в одном направлении, практически касается еще не истлевшего конца нити, Кавински кричит: — Бум! — и голос наркомана пронзает пространство миллиардом острых игл. Петарда взлетает в воздух и взрывается буквально в следующее после броска мгновение. Ронан стоит под дождем из светящихся конфетти и просто не может поверить в то, что Джозеф опять наебал его. Наебал всех: морда у Цербера такая же удивленная. Внутри у штуки, которая не больше трех дюймов в длину, абсолютно точно не могло поместиться такое количество бумаги. «Squash one». «Squash two». «Squash three». — Я берегу твоё здоровье: без ручек ой как нелегко живется, знаешь ли. Кавински смеется, а слова, отпечатанные на цветастых полосках и принадлежащие своеобразному гимну, продолжают кружиться в воздухе и искриться в лучах заходящего солнца. Линч подходит ближе, но парень даже не дёргается. Тёплые ладони скользят по его щекам, натягивают иллюминаторы в светлой оправе на переносицу и медленно спускаются вниз, едва касаясь чужой шеи кончиками пальцев. Багажник белой митсубиси забит до отказа взрывающей воображение пиротехникой, а это может значить лишь одно: сегодня ночью будет жарко и весело. Кавински пахнет порохом и бензином. Перспектив, безусловно, никаких, но в данный момент рядом с этим стихийным бедствием, рядом с этой карманной бубонной чумой почему-то действительно спокойно. Конечно, Ронан все ещё ни хуя не врубается в происходящее, но точно знает одно: в этот раз он не будет сопротивляться. Быть.