Божественной тропой ступает тлеющая душа

Странно, но у него на лице не дрогнул ни один мускул, когда бездушное тело красивым белоснежным мешком упало на пол, постепенно окрашивая дощатый пол, по которому лучше не ходить босиком, в темно-бордовый. Это была красивая девушка – о таких сейчас пишут в лирических поэмах и грустных стихах: тонкая талия, белоснежное платье и почти прозрачная кожа, к которой даже прикасаться страшно (казалось, от одного лишь неосторожного касания, она рассыплется на мириады светящихся частиц), длинные белые волосы и фантастически голубые глаза. Почему? Почему он с такой легкостью всадил клинок ей в грудь, а потом рассматривал, как она оседает на пол? Почему убийство по сути невинного человека больше не вызывают глухой боли в самом сердце? Вытирая кровь с клинка и покидая дом через заднее окно, он думает о том, что эту девушку наверняка могли шантажировать, наверняка ей угрожали или просто до смерти напугали – слишком много благодарности было в ее глазах. Раньше, он бы чертыхнулся, нашел бы истинного виновного, разобрался, восстановил бы справедливость и наказал зло – в очередной раз стал бы героем для всех и умницей в собственных глазах. А сейчас? Сейчас он цепляется стертыми пальцами за выпирающие доски, подоконники, створки и барельефы на стенах, поднимаясь все выше и выше, пока не оказывается на шпиле церкви. Держась за тонкий, но крепкий крест, упираясь ногами в крышу, он смотрит вдаль, избегая прямого взгляда вниз, на людей. Слишком много раз они разбивали убийце сердце, слишком часто, приняв от него самый щедрый подарок, топтали его, прикрывая это необходимостью, неизбежностью и всем тем, чем закрываются, как щитом, люди, не желающие думать, делать выбор, принимать важные решения. Страх и рабство делает окружающих его мужчин и женщин серой безвольной массой, рабами себя, рабами страстей, рабами желаний. Они не хотят давать отпор – зачем? Ведь, их и так неплохо кормят: ночлег, кусок хлеба, чарка воды - больше ничего не требуется, и плевать, что нары давно прогнили, хлеб зачерствел, а от воды пахнет тухлятиной. Отец. Его образ всплывает надо всем этим. «Любовь к людям, Коннор», говорил он, «Любовь к людям не приведет тебя ни к чему хорошему…». Он качал головой, отнекивался, говоря себе, что именно любовь к людям не даст ему утонуть, станет его спасительным прутиком в случае чего. Все оказалось совсем не так. Любовь к людям если не спасла его, но трансформировала душу ассасина, трансформировалась сама в нечто, что навсегда отрезало Коннора от людей, превратило его если не в палача, но в того, кто забыл про жалость, забыл каково это – прощать. Он видит того, кому не хватило смелости дать отпор, кому оказалось намного проще быть рабом, и он понимает, что именно эту шею найдет сегодня его клинок. Убийца? Да. Ассасинов уже много веков называют убийцами. Хорошо. Он оправдает это имя, он сменит бело-голубые одежды на черные, под ним будет рваться вперед черный конь, копыта которого знают, что такое хруст костей. Черная тень, безмолвная тень, появление которой не несет ничего хорошего. Ничего хорошего для тех, кто слаб. ___ - Ты река ли моя реченька. Ты река ли моя быстрая. Ты река ли моя быстрая. Что бежишь, не всколохнешься, Ты бежишь, да не всколохнешься. Берегами не восплеснешься, - хриплый голос шаманки Могавков перебивает лишь треск костра, да тихие короткие фразы тех, кто все-таки осмеливается говорить вместе с этой старухой. Коннор стоит в тени, прислонившись спиной к дереву, рассматривает языки пламени, которые вот-вот да и оближут кончики сапог Могавков, слушает старуху и немного хмурится. Он теперь часто нахмурен, сосредоточен больше обычного, при взгляде на него кажется, будто Кенуэй не слушает вас, как будто ему наплевать на все, что вы говорите. Это не так, конечно, но речь не об этом. Ассасин теперь часто приходит сюда, сидит у костра, слушая песнопения индейцев, а потом долго говорит с шаманкой. После таких бесед Коннору начинает понемногу казаться, будто делает он все правильно, будто не совершал раньше ошибок, раздаривая всем то, чем они не умеют и вряд ли научатся пользоваться. Когда все расходятся по своим вигвамам, Коннор осторожно присаживается рядом с шаманкой. Та переворачивает угольки в костре, даже не поднимая на Кенуэя глаз, долго молчит, да и Коннор не решается нарушить молчание – ему кажется, что он своими словами разорвет тонкую нить, что связывает шаманку с другими мирами. - Душа твоя тлеет, Радунхагейду, - говорит наконец она, - Ты больше не светлый бог, - Коннору лишь на секунду кажется, что он слышит упрек в голосе старухи, - Зачем дорога мертвому божеству? - Я хочу лишь вернуться домой, - сухо отвечает мужчина. - Ты жаждешь расправы, пусть и зовешься спасителем. - Я был спасителем. Им это оказалось не нужно, - Коннор морщится. Старух кидает палочку в костер и смотрит на ассасина. Долго, внимательно, после чего больно тыкает его пальцем в лоб. - Спасающий удостаивается благодарности лишь после своей смерти, - говорит она, снова смотря на огонь. - Спасающий больше не хочет протягивать руку всем подряд… Они сидя еще очень долго, но говорит только старуха, Коннор лишь слушает. Он покинет деревню только с рассветом, склонив голову перед старухой, поблагодарив ее. Женщина лишь причмокнет губами, опираясь о посох. Мужчина захочет сказать еще что-то, но лишь покачает головой, осекая себя, и запрыгнет на коня. Впереди длинная дорога до Нью-Йорка – там появилась работа. Есть время подумать… «Не смей отрицать. Ты достоин моего оружия», почему-то звучит в голове голос Ахиллеса. …посомневаться… «Со временем ты поймешь…», отзывается Хэйтем. И решить, что пока не истлеет его душа, не зарастет и тропа, по которой он пробирается во тьму своей души сквозь тьму других.