Запахи и звуки

      — Ощущение, будто оно разодрано, — ладошка ложится на основание горла, у самой ямки ключиц, — где-то здесь.       Голос хриплый, грубый, вымученный, говорить не хочется вовсе. Глаза от напряжения покраснели и стали слезиться, губы пересохли от горячих сухих вздохов, и хочется почти плакать, потому что в сон клонит страшно, а спать тяжело. Труси болела редко и недолго, и болезни не были почти хроническими, лишь местами осложняя жизнь и постепенно принимая все новые обороты. Напротив, болезнь в считанные дни достигала своей кульминации, после чего состояние быстро приходило в норму. Однако протекали они бурно, обычно приходилось в один день лечить один симптом, а на следующий день биться уже над другим. К вечеру обязательно поднималась небольшая температура, которая так же не допускала некоторых процедур, прогревающих – тем более. Еще хуже – если где-то недолечили или что-то лечили неправильно и пошло осложнение – совсем, как сейчас, исключение из правил.       — Я купил лекарств, которые выписала врач. Должны помочь, — папа слабо улыбается, потрепав ее по влажным волосам, выглядит вполне спокойным, хотя, скорее, успокоить собирается только ее.       Когда Труси заболела впервые, он, кажется, чуть не сошел с ума.       Она смутно помнит его искаженное ужасом и паникой лицо, когда тяжелая, прохладная рука коснулась лба, резко сменяясь на сухие губы и обратно. Температура почти не чувствовалась, только едва клонило в сон и сквозило ощущение, будто в комнате похолодало (что таким удивительным не казалось, учитывая постоянные проблемы с отоплением квартиры). Папа кутал ее в одеяло, уложив на диван, поил молоком и клал холодные компрессы, явно не зная, что в таких случаях еще делать, хоть и сам болел довольно часто. Он все названивал кому-то, что-то уточнял и искал в книжках.       И когда она проснулась посреди ночи, папа был рядом, уснув на другой стороне дивана у нее в ногах, в неудобной позе, едва не сползая на пол, а стоило лишь пошевелиться – встрепенулся, резко сел, едва разлепив глаза, завалил вопросами о самочувствии. В неясном свете с кухни, не погашенном на ночь, отчетливо видно было его усталость и тревогу, сам он выглядел наверняка не лучше нее самой. Она говорила, что все нормально, подвинулась ближе к спинке дивана и хлопала по месту рядом. Папа был большой, теплый, руку, облаченную в рукав потасканной толстовки, Труси прижимала к груди, обнимая руками, как игрушку, которая должна забирать кошмары.       Она уже, конечно, не помнит, что ей снилось в ту ночь, но утром резко заболело горло, а через несколько дней дело дошло до ларингита. Папа просил не разговаривать, а кричать запретил вовсе, купил игрушечное пианино с десятком клавиш, каждая из которых издавала свою мелодию и обозначала определенные просьбы. Он помнил их все, наизусть, в мгновение ока оказываясь у ее постели с кружкой согревающего напитка или легким перекусом.       Из папы такой себе родитель получался, но он хотя бы пытался, и Труси чувствовала себя нужной в момент беспомощности, когда ей это было действительно необходимо. Ему пришлось уйти, как только она стала чувствовать себя чуточку лучше, но часто звонил, волнуясь о ней, и ей иногда думалось, что она этого не заслужила. А папа приносил с работы пару конфет от несуществующих зверей и называл ее любимой дочкой (почему-то и Труси называть его «отцом» научилась быстро, словно это в порядке вещей и вообще всегда было именно так). И руки у него были приятные на ощупь, даже если была температура, грубоватые, но теплые и родные.       Они и до сих пор такими остаются. Труси теребит рукав его толстовки, пока он приглаживает ее влажную челку назад. Папа вдруг лезет в карман, где оказывается маленькая заколочка, и убирает ее волосы так, чтобы не мешались. Труси только смотрит на него сонно, не говорит ничего, но он понимает, всегда понимал.       Глаза закрываются сами собой. Папа забывает прикрыть за собой дверь, и маленькая полоска мягкого теплого света рекой растекается по полу. На кухне гремит посуда в раковине, негромко шумит какой-то детективный сериал с чопорной и одновременно до нелепости гиперболизированной игрой актеров и нелепыми сюжетными поворотами, которые папа всегда ругает, но потом говорит, что слишком уж жизненно. Труси не слишком понимает, что ее родитель под этим имеет в виду, но причин не верить ему почему-то нет.       Он напевает негромко под нос себе пару-другую строк из ее любимых песен, переделывая на свой манер, заменяя пробелы своими собственными выдумками, и это выходит забавно. На грани ощущения сна и реальности она улыбается, убаюкиваемая этой симфонией родного дома, и сопит слегка. Губы приоткрываются, когда Труси утыкается щекой в руку под подушкой. Последнее, о чем она думает перед тем, как провалиться в царство к Морфею, это игрушечное пианино и отцовская толстовка.       Она просыпается почти под утро. То встречает ее пустынной сухостью в горле и жутким голодом, заставляя вспомнить, что за ужином едва ли что-то было съедено ради таблеток, которые на пустой желудок глотать нельзя. Труси тянется к кружке на табуретке, где на донышке еще остался чай, и пропускает через плотно сжатые губы спасительную жидкость, морщась, однако, из-за приторной сладости сахара, который всегда любит оседать на самое дно. Желудок скрючивается, напоминая о себе, но когда она думает о еде, то в голову приходит лишь, как она застревает в горле. Это обычное ощущение поутру, и оно обычно проходит после чашки чая.       Труси нашаривает между спинкой кровати и матрацем завалявшуюся ириску и, быстро развернув бумажный фантик, сует конфетку за щеку, посасывая, чувствует, как рот наполняется слюной. Немного погодя, она понимает, что может различить знакомый сливочный вкус, с блаженством сглатывая. Это дешевые ириски, купленные на сдачу в соседнем супермаркете, не нормальные тоффи, с которыми приятно пить чай, а именно те конфетки, которые липнут к зубам и от которых вылетают пломбы, если начинаешь жевать. Труси об этом, конечно же, забывает, потому что для насыщения одних посасываний помадки недостаточно, и тут же стонет от боли, потому как к дантисту сходить сначала не было денег, после – времени, а потом она слегла с вирусом, подхваченном где-то на прошлом уикенде.       Приходится сесть в кровати, натянуть сползшие за ночь теплые носки, пожаловаться мысленно на вселенскую несправедливость и перекатить конфетку к другой щеке. Она кашляет, глубоко вдохнув, и косится в темноте на шумящий тепловентилятор, который папа тысячу раз просил не оставлять включенным на ночь, и так едва счета выплачивают. Хорошо, что он не узнает о том, что сразу же после отключения печки Труси открывает форточку, фактически выкидывая деньги на ветер, но этим воздухом невозможно дышать, поэтому остается только вздохнуть грустно и прикинуть, куда еще можно будет приткнуться, чтобы подзаработать немного мелочи.       Парой секунд после, она обнаруживает, что дверь в ее комнату все-таки прикрыта, и пробирается к ней, но рука замирает над самой ручкой и Труси навостряет уши. На кухне почти тихо, но она слышит приглушенный голос, который еще несколько лет назад читал ей сказки на ночь, негромкий стук керамики о дерево и тихое ругательство, наверное, куда-то под нос прозвучало, потому что девочка его не слышит, но знает, что оно было. Тишина на кроткий миг, и снова звук, напоминающий сдувающийся шарик, который, наверное, беззвучный смех, и словно ответ на чужую реплику.       Труси чувствует, как напрягаются в растянутой улыбке губы, потому что она знает, что это за звуки с утра пораньше. Она слышала их раньше, не один и не два раза, очень много за все годы, проведенные здесь, на самом деле, но впервые за последние дни, потому как просыпалась поздно и в полной тишине. Потому что, если прислушаться, можно уловить едва различимое шуршание из динамика и трение грифеля о бумагу. И Труси аккуратно надавливает на ручку, не издавая ни звука, и механизм замка – о удача – не предает ее. Она, сопя, вдыхает через нос, чтобы ощутить знакомый запах дешевого растворимого кофе и холода улиц, оставшийся даже после того, как плотно закрыли окно. Родные запахи, которые после нескольких дней отека кажутся на мгновение чужими.       Папа сонно трет глаза, зевает, и, вслушавшись в вопрос, который задал ему собеседник, усмехается тепло в холодном свете маленьких лампочек над раковиной. Перед ним склейка стикеров, которые она лично кинула в корзину, когда уже пробивали покупки на кассе, и он вертит в рабочей руке ее карандаш, который, наверное, выпал или завалился куда-то во время зубрежки пройденного без нее материала. Его волосы растрепаны еще больше, чем обычно, он сидит в футболке и шортах, глядя в кофейную гладь, наконец отвечает:       «И оставить тебя наедине с этим скучнейшим обедом? Ни за что! Скиснешь, подобно капусте в контейнерах своих подчиненных, которых ты так гоняешь, что они забывают обед в холодильник спрятать, говорю тебе!»       И, выслушав новую порцию шуршания, снова снижает тон, извиняясь. Труси не выдерживает и хихикает в ладошку, привлекая к себе внимание. Папа подскакивает на стуле, слегка шарахается, а потом шутит про то, что ничему-то его фильмы ужасов про одержимых злыми силами детей не научили, и Труси смотрит на него сердито так, что он начинает смеяться и извиняться, подзывая к себе жестом. Девочка послушно подходит, вовсе на него не серчая, подхватив шутку, потому что радость – в этой жизни главное, а они друг над другом привыкли смеяться уже давно, каждый своим способом, и разучились обижаться. Папа кладет вытянутую руку ей на затылок, заставляет наклониться к нему и отмечает, что она заметно подросла. Он, наконец, здоровается, целуя в лоб, и, кажется, успокаивается, когда понимает, что температура спала.       Теперь она четко различает интонацию человека, с которым разговаривает ее отец, но динамик телефона все еще слишком плох, а он уменьшает громкость, но девочка все равно слышит, как собеседник загорается интересом. Труси отстраняется аккуратно и придвигается в сторону тумб, выискивая нужную коробочку.       — Тут кое-кто интересуется, как ты себя чувствуешь.       Она замирает перед тумбой, удерживая в руках металлическую упаковку импортного чая, которая еще наполовину полна, и оборачивается на него, улыбаясь.       — Скажи дяде Майлзу, что мне уже лучше. И станет еще лучше, когда я выпью его чая.       Папа самодовольно усмехается, откидываясь на спинку стула. Труси только возвращается к заварке чая, не обращая на него внимания.       — Слышал? Ну как, отлегло от сердца?       Ей не нужно видеть его лица, чтобы уловить краем уха короткую усмешку и внезапную мягкость тона:       — Да, у меня тоже…       И слова теплые настолько, что она расплывается в улыбке и кидает в чашку на одну ложку сахара больше нужного, но не замечает этого.       После чая ей действительно становится намного лучше. И еще лучше становится, когда папа передает ей трубку и девочке удается несколько минут поговорить с человеком, который о ней заботится не меньше того, кто ее поднимал все эти годы. Звук его голоса заставляет ее сосредоточиться, потому что это один из тех звуков, которые она помнить хочет, но периодически забывает. Он звучит тепло и бодро, поднимая настроение, и Труси окончательно просыпается, пока разговаривает. Краем глаза она косится на папу, и у того на губах играет улыбка.       Эрл Грей знакомо пахнет бергамотом, дядя Майлз желает ей скорейшего выздоровления, прежде чем отключиться, и Труси кивает головой, когда папа спрашивает, довольна ли она, а у него в руках кружка с таким же чаем и он садится рядом, трепля ее по голове.       Впервые за много дней утро начинается хорошо. С запахами. Со звуками. И это делает ее счастливой.