No Below

Хизаши отводит взгляд в сторону и выглядит действительно раскаивающимся, словно за все, что произошло, вина лежит полностью на его плечах. — Прости, — непривычно тихо и неестественно глухо. А ее, его взятой из ниоткуда вины, нет ни гроша. Это, вообще-то, бьет сильнее всего. Никто не виноват. Нет причины для злости, грусти, ненависти и всех простых человеческих эмоций, которые у Айзавы были тоже, но где-то глубже-дальше. Какая же хуйня. Когда-то — кажется, одну жизнь назад — Шота целовал его запястье с просачивающимся хитросплетением вен, чувствуя губами пульс, а теперь на некогда белоснежно-чистой коже расцвели ноты, проходящие неровной линией до середины руки, едва не доходя до локтевого сгиба. Кажется, они складываются в мелодию. Айзава готов поспорить, что она красивая. Пожалуй, даже самая прекрасная, даже если он ее никогда не слышал и вряд ли услышит когда-то — это не особо имеет значения. Важно лишь, что эти ноты, эти идеальные черные линии каллиграфиста — метка соулмейтов. Уникальный в своем роде рисунок, который есть на теле только у двух людей, чтобы они по ним смогли отыскать друг друга. Отметина родственных душ. Айзава не может оторвать от метки взгляд, как бы ни пытался. Рисунок действительно стоит того, чтобы на него смотрели и смотрели, как на произведение искусства. Но Шота на самом деле предпочел бы его сжечь. Возможно, вместе с рукой Хизаши. Ведь когда-то — кажется, целую вечность назад — Шота целовал его белоснежно-чистое запястье, которое теперь покрывала татуировка, а руки Айзавы покрывают только шрамы — свидетели его геройского пути. И никогда на их месте не будет ни нот, ни чего-то другого. В этом мире Шота проебался с рождения, а Хизаши повезло, кажется. — Ты знаешь, кто это? — вопрос звучит спокойно и холодно, отчужденно даже — вау, Айзава, ты достиг совершенства не показывать, как тебя сжирает пламенем изнутри. Они вместе с первого курса Юэй как друзья. Вместе со второго как нечто за гранью. — Нет. Но теперь это больше не имеет значения. Пятнадцать лет жизни можно смело нести на помойку. И ничего более не имеет значения, совсем, когда на тебе вдруг расцветает метка — величайший дар судьбы или наихудшее проклятие. Если честно, Ямада больше склоняется ко второму. Если честно, Айзава больше склоняется к самоубийству. — Что же дальше? — спрашивает Хизаши, поднимая взгляд пустых, безжизненных глаз — там правят туманы, бушует шторм, медленно умирают все цветы. Айзаве хочется схватить его за руку и провести по ней чем-нибудь острым, сдирая кожу. Хочется схватить за плечи и хорошенько встряхнуть несколько раз. Хочется сделать хоть что-нибудь, пойти куда-нибудь. Айзава только устало трет переносицу. Что бы он ни сделал — ничего уже не изменить, не исправить, не перемотать время назад. И так дальше, как было, продолжаться не может. И где-то Хизаши ждет его судьба. — Не знаю, — просто говорит он. — Думаю, для начала ты должен съехать. Отвернувшись, Шота не увидит, как у Хизаши болезненно кривятся губы и что-то ломается внутри. Душа, может, а может быть сердце — какая теперь разница. — Ты же знаешь, что все может быть иначе! — Ямада делает шаг вперед. — Не гони меня. Я этого не хочу. Но Шота ему не верит. Мироздание устроено так и никак иначе. И ему будет лучше, если Хизаши уйдет сейчас, чем когда встретит свою «родственную душу». «Что же дальше?» — вопрос тонет в пустоте, становится частью квартирной пыли на солнце, так и не получает ответа. Мир соулмейтов, их мир, еще и геройством напичканный под завязку — то еще дерьмо, на самом деле, даже если сопливые посты в интернете, дурацкие романы и мелодрамы всеми силами пытаются это отрицать. Дерьмово, что пара тебе уже подобрана с рождения, и нет никакого выбора: с кем быть и кого любить. Хотя с последним загвоздка — Хизаши любит Шоту, который ему не предначертан, и Шота, которому не предначертан никто, наверное, любит его тоже. Но мир соулмейтов — это «мир, где у каждого есть своя идеальная пара, своя судьба, своя обещанная вечная и единственная любовь», как гласят статьи в интернете и дурацкие брошюрки, которые выдают еще в младших классах. Есть много, как кажется сначала, хорошего, и людям всей планеты, наверное, повезло. Вот только не всем, ведь были еще неудачники, вечно одинокие волки, никому ненужные в этом мире — те, у кого нет соулмейтов с рождения по злой насмешке судьбы. У них тоже были свои метки — белые кресты, почти не видимые на коже, но хорошо различимые для обладателя. Крест — это клеймо, как бы говорящее, что с ним на твоей личной жизни навсегда стоит крест — вот это по-настоящему злая ирония. Такая метка есть у Айзавы на шее, скрытая длинными спутанными волосами. Никто, кроме него и нескольких случайных людей, ее не видел. В том числе Хизаши. Ямада, в общем-то, всегда думал — и думает до сих пор, — что Шота такой же, как он, как все, имеющий своего соулмейта. Айзава просто никогда его не разубеждал. Вот только эта ложь не мешала Хизаши сжимать ладони Шоты в своих и, улыбаясь на все лицо, говорить всякую чушь о любви — первой, чистой, самой искренней — и вечности, и о том, что судьбу можно послать нахуй и просто быть вместе назло мирозданию. Айзава не верил в такой конец никогда, но это не мешало ему не вырывать свои руки. Не мешало быть рядом. Не мешало делить громкого, иногда невыносимого Хизаши ни с кем годами. То ли это эгоизм, то ли действительно вера в чудо, то ли то, в чем клялся Ямада. Вот только всему рано или поздно приходит конец, думает Айзава. Никакого чуда, никаких иллюзий, ни-че-го. Время рано или поздно забирает все, что дарила жизнь, будь то сила Всесильного; любимые и дорогие сердцу люди, что лежат в могилах сейчас; все, что было у Шоты и Хизаши, что они поделили между собой. Слово «любовь» здесь неуместно, оно мерзкое — от него все внутри отзывается болезненной резью по жизненно важными органам. Оно, это слово, не к месту, не для этой истории и уж точно не про них. Все проходит, всему приходит конец. Пустота в груди тоже когда-нибудь пройдет — так думает Айзава, собирая чужие вещи. Нелепые вульгарные шмотки. Средства для волос в неисчисляемых количествах. Гитара в углу. Всякий мелкий хлам, который ни за что нельзя выбрасывать, ведь «Шота, это же память, нельзя это выкидывать!» — осколки их жизни. Без всего этого комната кажется слишком пустой, идеально убранной и слишком минималистичной. Нелепой. Наверное, только поэтому Шота, взрослый человек, учитель, сбегает через окно вниз по пожарной лестнице — от всей этой пустоты, от этого места, от раздирающего прошлого, от себя самого. Сердце за ребрами, оказывается, все-таки есть — сейчас оно надрывно кричит и пытается вырваться наружу, но только толкает все тело вперед. Позади полупустая квартира. Зеленые глаза. Пятнадцать лет жизни на помойку. Но ведь он все делает правильно, так ведь? В квартире Айзава так и не появляется, возможно, каким-то шестым чувством догадываясь, что никуда Хизаши не ушел и, возможно, ждет его. Вместо этого он утром сразу отправляется в Академию. Ученики, конечно же, подмечают, что учитель выглядит еще более помятым, чем обычно — казалось бы, куда еще хуже? Но даже у Каминари хватает ума не приставать с лишними расспросами. Только Тсую спрашивает: «Все в порядке, Айзава-сенсей?» — и получает короткий утвердительный ответ, слишком даже спокойный и холодный. И хотя у всех любопытство перемешивается с тревогой, никто больше не решается заговорить о внешнем виде сенсея. Шота привык не спать сутками напролет, но сегодня засыпает уже на классном часе — не специально даже. Ни шум А класса, ни попытки старосты его разбудить не поднимают его — их просто нет. Ученики только переговариваются шепотом и строят разные теории, одна безумнее другой, и это странно. Неестественно. Айзава никогда не думал, что дойдет до того, что его же ученики будут о нем беспокоиться и… заботиться? Другого слова просто нет. Но Шоте не нужно все это. Он не может это принять. Не хочет. Не в силах. Остаться бы совсем одному — единственное желание. И руку Тошинори, упавшую на плечо, хочется немедленно сбросить, словно это простое прикосновение ему отвратительно. Отчасти так и есть. — Ты сам не свой. У тебя все в порядке? — спрашивает у него кашляющий кровью человек на пороге своей смерти, полуживой-полумертвый, и Шота хочет ему ответить: Нет. И уже никогда не будет. Неосознанно касается шеи, и так прекрасно зная, что там над позвонком. В тех дурацких брошюрках, которые всем раздают еще в младших классах, черным по белому сказано, что если на твоей коже появляется белый крест, то сдохнуть тебе в одиночестве и никак иначе. Гребаная ошибка природы, отойди в сторону от нормальных людей, не мешай соулмейтам находить друг друга и быть вместе. Хизаши всегда говорил, что это — полная хуйня, и смеялся. Айзава никогда ему не возражал, но на удивление легко его отпустил. Утро Хизаши начинается достаточно хуево — с затекшей от неудобного дивана спины и похода в магазин. Там он пугает продавщицу, когда прямо у нее на глазах достает из кармана куртки бело-розово-синие таблетки — целую горсть — и заглатывает, запивая энергетиком, благо уже пробитым. Ощущения такие, словно его ударили по голове. С улыбкой Хизаши говорит что-то о плохом самочувствии и выглядит нихуя неубедительно, даже не пытается. Плакала его печень. Или желудок. Или сердечная мышца. Что там у него сейчас вот-вот откажет? Вера в лучшее и людей, кажется. Забавно, но Хизаши с пятнадцати лет и до вчерашнего искренне верил, что у них с Айзавой когда-нибудь появятся одинаковые метки. Вот такая детская убогая надежда. Вообще-то, метки появляются примерно через сутки после встречи с соулмейтом, плюс минус несколько часов в зависимости от особенности организма. Хизаши нигде не бывал, кроме их квартиры и Академии, даже за продуктами в последнее время ходил Айзава. Это еще смешнее, потому что, ну, судьба определенно пытается сделать из него педофила. Хотя тот нюанс, что родственным душам должно быть больше шестнадцати, или метка не проявится, уже радует. И все равно все органы готовы вывернуться наружу не то от мыслей об этом, не то от не вполне удачных попыток загубить способность соображать к черту. Вообще-то он все еще любит Шоту. Шота его, наверное, тоже. И жили они, никогда не жалуясь, даже если Ямада мог откровенно надоесть и вообще довести до ручки. Кажется, все условия, кроме меток, соблюдены. Чего же им не хватило, чтоб быть соулмейтами? Ах да. Плевать жизнь хотела, кто там кого любит и из-за кого сердце на куски разрывается — подобрала пару «получше» еще до рождения, никого не спросив. Нахуй бы эту жизнь послать, ну. В духе Бакуго Катсуки. Или самоубийц на крайний случай. Хизаши, вообще-то, плевать на соулмейтов и остальное, и от Айзавы он не хочет уходить совсем, но даже тут его мнения никто не спрашивает. Иди, Ямада. Следуй своей судьбе. Не споткнись по дороге. Гребаная судьба. Гребаный Айзава. Когда-то Хизаши целовал Айзаву и задавал бесконечно глупые вопросы, один лучше другого, не получая ответа на самые нелепые из них. Что ты будешь делать в последний день Земли? А если я умру раньше, ты найдешь себе другого? Ладно, я понял, прекрати меня бить! Пожертвуешь своей жизнью ради спасения незнакомца? И Если у тебя появится метка, а у меня нет, то ты меня бросишь ради соулмейта? Тогда это казалось чем-то несерьезным, слишком далеким от их привычной жизни здесь и сейчас, и самое главное — невозможным. По крайней мере для Ямады — он не мог себе представить, что Айзава окажется в такой ситуации, когда придется выбирать между собой и кем-то, или что у него проявится метка. Апокалипсис еще мог быть возможен. Ну, по сути, ничего из этого действительно так и не произошло, вот ведь ирония. И все равно все пиздецки плохо, хуже некуда. Ямада поднимает глаза и сквозь мутные стекла очков видит зелено-лиловое солнце, даже не заметив, что уже вышел из магазина на улицу. Или его выпер охранник. Неважно. Ветер треплет не собранные в прическу волосы, в которых запутался солнечный свет, пытающийся выжечь у Ямады проклятья на коже. Он и так чувствует себя проклятым. Знает даже без часов, что уже безбожно опаздывает на работу, и Недзу его за это погладит разве что только против шерстки, а ведь до сих пор Ямада не принял божеский вид. Воспоминания тоже накатывают совсем не вовремя, прямо на улице, подминая своей тяжестью. Все об одном-единственном. Хизаши действительно уже блевать хочется. Еще во втором классе Юэй Ямада решил начать курить. Даже успел скурить несколько сигарет, пока не узнал Шота, который, ругаясь, отбирал сигареты и ломал их перед тем, как выкинуть. Говорил долго и нудно, что Хизаши с его причудой травить себя таким способом категорически нельзя, но вряд ли все дело только в этом — так тогда решил Ямада. У Айзавы пальцы никотином пропахли. Раздражало. Только из-за этого действительно пришлось бросить. Курить, не Шоту. Шоте он признался в любви тогда в первый раз. Ну и сколько таких еще воспоминаний будут терзать уставший разум, а? Ямада безбожно опаздывает, поэтому идет уже в другой магазин за водой, а еще сигаретами — впервые за столько лет. Без всякой причины и мотива, даже не испытывая желания закурить, но ноги уже идут вперед. В конце концов, какая кому разница, как он себя травит? Самое смешное, что в Академии Хизаши просто не узнают. И смотрят, как на нечто паранормальное. Когда он заходит в класс, где галдящие ученики не очень тайно надеются, что он вообще не придет, студенты затыкаются вполне мгновенно и смотрят прямо на него расширенными глазами. Где-то пятнадцать цепких взглядов, зацепившихся за тебя — не очень это приятно, даже если ты на публике постоянно и как герой, и как артист. Неужели Хизаши, не спавший сутки (вот глаза красные, капилляры немного полопались, и вообще это плагиат на Айзаву, но очки ведь все скроют), воспринимающий реальность как копию копии копии копии и так далее до сплошной черноты, без образа (золотистые волосы лежат на плечах, даже в банальный хвост не убраны, а очки, пусть и на нем, не от геройского костюма), уже совсем неузнаваем? Но дело, наверное, в другом — без своего образа всегда и везде он просто не Сущий Мик. Просто, может быть, Ямада Хизаши, а для учеников вообще как нечто чужеродное и лишнее в этих стенах. Кажется, кто-то из них сейчас пошлет его нахуй. Или, может, спросит, не заблудился ли он. Это так смешно на самом деле, что вечная широкая улыбка получается даже искренней. С громкостью, правда, переборщил — стекла задребезжали. «Вот почему не стоит употреблять, если идешь на миссию, Хизаши», — услужливо напоминает внутренний голос еще в молодости усвоенный урок, но сейчас он, слава богам, не на задании. Юэй не просто школа, а лучшая в своем роде школа для подготовки будущих героев, которым суждено сиять в начале рейтинга, но даже здесь сплетни — дело обыденное, и разносятся они пугающе быстро, хотя половина из них пустые. Кто-то серьезно решил, что у Хизаши не то психоз, не то кризис среднего возраста, «возраст-то подходящий, да и логично это». Кто-нибудь, пристрелите этих доморощенных логичных психологов, а. На большой перемене, которая длится дольше других, и когда и ученики, и учителя идут обедать, Хизаши не идет никуда. Его кабинет непривычно пуст — только пыль кружится в солнечном свете, едва пробивающемся из-за тяжелых жалюзи. Таблетка в руке белая-белая, словно первый снег, словно сахарная, и быстро исчезает во рту. Хизаши играет с огнем, не чувствует совсем, как пламя лижет ему ступни — кожа чернеет, кровоточит и воняет гарью, когда раздаются чужие шаги. Но сердце уже почернело и обескровилось, и все, чего хочется Ямаде — приглушить эту боль. Но красное надрывное пульсирующее солнце, исцарапанное и обруганное людьми, должно продолжать светить. Айзава сказал бы, что он убожество. Или связал бы лентами и потащил вон, чтобы потом держать за светлые волосы, пока Хизаши блюет, поливать холодной водой, от которой одни мурашки по коже, и только потом дать необходимое тепло, без которого Ямада увядает, как цветок без солнца — сравнение красивое, но, увы, в точности правдивое, даже если Мик нихуя не похож на цветок. Это Айзава похож на розу с черными бархатными лепестками. И только тогда, когда он обнимал его за плечи, жалкого, убогого и продрогшего, Хизаши чувствовал себя целым. Все это было так давно, кажется. Теперь же кого там волнует, что сказал бы или сделал Айзава? У Хизаши болезненная белизна перед глазами сужается до размеров точки и взрывается новой Вселенной, единственный звук в которой — шаги где-то вдалеке, становящиеся все громче и громче. Будет смешно до колик, если это Айзава. У Хизаши сердце не бьется. Остальные органы в спящем режиме. — Хи… Ямада, — выстрелом в голову. И что-то совсем не смешно. На повторе на старой грампластинке, которые делали еще до появления причуд, одна и та же мысль, та, которую учителя — уже в Академии — не твердили прямо, но всегда подразумевали, раздавая бесплатно, как те самые дурацкие брошюрки: «Героями быть непросто, но вы сами выбрали такую судьбу, отдавая жизнь в обмен на сотни чужих, и, если честно, ничего у вас в конце не останется». Хизаши очень хочется надеяться, что это просто неясные узоры на стенах, порождение его больного сознания, приобрели плоть и кровь, смотря на него взглядом глубоких карих глаз. — Ты нашел его? — вместо приветствия. Нет, все-таки не галлюцинация. Вполне реальный Шота подходит к не особо реальному Хизаши, когда то ли мир начинает раскачиваться взад-вперед, то ли он сам на стуле. — Я похож на счастливого влюбленного? — Ямада останавливается и запрокидывает голову назад, лишь бы на Айзаву не смотреть в этот момент, когда все внутри скребется о кости. Свет лампы — кажется, свет включил Шота — хочет выжечь ему роговицы. И соленые капли собрались в уголках глаз только поэтому. Благо, Шота уже давно умеет понимать его лучше него самого, просто без слов. Мгновение — класс снова погружается в родной полумрак с неясным мягким светом. Пыль в солнечных лучах. Айзава снова смотрит на Хизаши сверху вниз, а тот смотрит куда угодно, только не на него. Слишком сложное испытание. — Тебе честно сказать, на кого ты на самом деле похож? Если Недзу узнает — тебя просто на улицу вышвырнут, — не то констатирует факты, не то режет без ножа. Легким движением Шота снимает с лица Хизаши очки, словно они — барьер между ними. Такое простое действие — у Ямады слетают тормоза, которых и так не было. Перехватить руку Айзавы, прижаться к ней лбом, поцеловать тонкие пальцы, как раньше — хоть какая-то иллюзия долгожданного тепла. Айзава не вырывается. Айзава — ледяной айсберг посреди снежной пустыни. — Не хочу, — ненароком срывается шепотом с обветренных губ Хизаши. — Что не хочешь? — Сам знаешь. Айзава — айсберг с трещинами на поверхности. — Не гони меня, Шота. Айзава отдергивает руку прежде, чем разлетается на осколки. — Это не мне решать, — холодным строгим тоном, как с непослушным учеником. — Ты сам не захочешь остаться, когда… — Что значит не тебе?! Ты прямо сейчас решаешь за меня! — срывается криком в пустоту. Стекла дрожат, уши закладывает, Айзаве приходится отступить на шаг назад. Теперь вся Академия знает, что ничего не в порядке. И уже никогда не будет. Зрачки у Хизаши нереально большие, перекрывающие радужку, черные мертвые галактики без звезд и созвездий в них. И весь Ямада как будто неживой уже давно. Страшно признать — это одна из причин, почему Айзава решил, что с появлением метки Хизаши должен уйти. Ради своего же спасения. Ради того, чтобы эти бесконечные баночки с бело-розово-синими таблетками навсегда исчезли из его жизни. — Может ли такое быть… — говорит Хизаши сорвавшимся голосом, уже не имея возможности кричать, и Шота с горящими красными глазами — только одна из причин. Усталый шепот едва различим в идеальной гробовой тишине, но Ямада прекрасно знает, что Айзава его все равно разберет — прочитает по губам, услышит без слов. — Может, ты уже нашел своего соулмейта раньше меня? И уже любишь его, Шота? Даже имей Айзава действительно соулмейта, даже будь он из цельного гранита — все равно бы разбился сейчас. Дальше — туман, обволакивающий все вокруг, все пространство, заполняющий легкие до удушья и пеленой ложащийся на глаза. Подрагивающими пальцами закрыть чужие глаза, накрыть их ладонью. Лишь бы не видеть даже за черной галактикой видимый зеленый яд, прожигающий насквозь — раньше он был и летом, и солнцем, и теплом, но не смертью. Накрыть губы Хизаши своими, почувствовать их жар. Лишь бы заставить замолчать, заткнуть силой — слова тоже убивают. Разбиться, в последний раз упасть в бездну. Сойти с ума и в миг очнуться. Снова стать целым. — Прости, Ямада, — Айзава отпускает его, отворачивается и уходит. — Здесь некого винить. В этой жизни мы не выбираем свою судьбу. Дверь тихо закрывается. Еще, наверное, несколько минут — студенты вернутся с обеда, будут доставать пытливыми взглядами и неспособностью задать вопрос прямо, заинтересованные недавним громким криком, который ни с чем не спутаешь. Когда Хизаши открывает глаза, перед ним болезненно белый потолок, разлившийся над головой. — Шота… «Мы не выбираем свою судьбу». — Ненавижу тебя. Айзава разбился и собрался заново в считаные мгновения. Хизаши так не умеет. Хизаши разбит на сотню маленький осколков, прикоснешься — порежешься до крови. И кто теперь их соберет заново? Вернет то, что уже не вернуть? Когда Шота вернется сегодня поздно вечером в их — нет, уже только свою — квартиру, то не обнаружит совершенно никаких вещей Хизаши. Только пятна на столе от пролитого кофе — единственные свидетели того, что он здесь когда-то жил. И все обратится в пепел. Минуты. Часы. Дни. Время течет сквозь пальцы, как вода. Для Ямады все совершенно одинаково, серо и безразлично до тошноты. О своем внешнем виде Хизаши больше не забывает. Собственно, ему уже нельзя появляться на людях без черных очков. Красные недра далекой планеты с бурлящей магмой внутри и черными безликими кратерами на поверхности — это его глаза. Сон сейчас — большая роскошь, чем в годы юности, когда он не спал совсем, а потом — смешно — пришел Айзава и спас. Дал уснуть в своих объятьях беспробудным сном. Сейчас же сон больше походит на изощренную пытку с неясными кошмарами, похожими на какой-то дешевый фильм ужасов плохого качества, режущего по нутру и вскрывающего брюшную полость. От лежания на полу, как в еще более убогих фильмах, но уже про бедность, затекают плечи и спина, но Хизаши не жалуется. Некому жаловаться, собственно. Не жалуется даже тогда, когда на очередном задании по обезвреживанию спятившего злодея не успевает увернуться. Удар какой-то каменной глыбой оставляет вместо лица кровавое месиво. Крик какого-то встревожившегося новичка: «Сущий Мик!» — режет по ушам. Очки, уже бесполезные, летят на землю, разбитые и никчемные, как их обладатель. В горле чуть не застревает зуб. Кровь изо рта — это, оказывается, чертовски неприятно, особенно когда ее так много. Хоть немного стали понятнее чувства Всесильного. Злодей хватается за голову, падает на землю и издает какие-то скулящие звуки. Его жалкий череп был в шаге от того, чтобы разлететься в разные стороны, окрасив все отвратной смесью красного с розовым и серым, но кто-то останавливает Ямаду от этого случайного — случайного? — убийства, кто и как — он не помнит. На самом деле он многое не помнит о том дне. Не его вина — все дело в камне. Сознание цепляется только за одну единственную мысль: «По крайней мере возьму выходной впервые за сотню лет. Отдохну». На деле никакого отдыха не получается. Хизаши смотрит на однообразный убогий вид из окна на неблагоприятный район и давится-давится-давится дымом сигарет и самокруток, потом — переслащенным чаем. В таком состоянии не выдерживает и полдня. Геройствовать еще рано, но в Академии он появляется на следующий же день, сверкая перед учениками подбитым — мягко сказано — лицом и искрящимся в воздухе, никогда не заканчивающимся настроением. Айзава больше не приходит к нему в кабинет, чтобы намекнуть, какой же он урод и что пора заканчивать. Живут они больше не вместе, но хотя бы работают, и все равно — параллельные линии, что никогда не пересекаются. И тому подобное дерьмо из математики, которое, оказывается, все-таки немного может пригодиться в жизни. Они с Айзавой больше не встречаются даже взглядами. Наверное, это к лучшему. Наверное, лучше об этом не думать. Во время одной из перемен Хизаши остается один в кабинете — все разошлись, а впереди у него еще окно. Солнце кажется красным, раскаленным до предела, в голове бьет набатом какой-то давно исчезнувший в пучине лет бит. Кровь у него, наверное, стерильно белая от всех этих обезболивающих, которые в него закачали, прежде чем выпустить на волю. Дозы, по сути, не превышают нормы, и все равно их ужасно мало для того, чтобы не чувствовать ничего или почувствовать хоть что-нибудь. Даже без таблеток этот мир остается чертовски нереальным — криво нарисованная картинка тусклых цветов. Дежавю — чувство, которое возникает у Хизаши посреди целого ничего, когда раздаются чужие шаги. Оно — дежавю — скребется о черепную коробку и мечтает вырываться наружу вместе с кровавым месивом, какое могло остаться от головы злодея, и солеными реками. Вот только про никогда не плачут. Ширяются, может, но не плачут. Нельзя. Когда дверь в кабинет отворяется, Ямада даже не удивляется, не поворачивается и просто никак не реагирует. Потому что прекрасно знает, что ошибается. Потому что так не бывает. — Мик-сенсей? — смущение в голосе чувствуется за километр. Ну конечно. — Кажется, я оставила у вас в классе наушники. Хизаши лишь делает легкий взмах рукой не глядя, как будто говоря, что может найти и забрать. А заодно исчезнуть как можно скорее. Потревожившая его ученица понимает все правильно, без слов — быстро идет к своей парте и начинает обыскивать места рядом, скользя взглядом по полу, не мешая заебанному учителю и не производя ни одного лишнего звука. Умное дитя. Перед глазами Хизаши только на мгновение мелькают короткие черные волосы с отблесками солнца в них и большие карие глаза, прежде чем он снова отводит взгляд вверх. Болезненная белизна потолка теперь напоминает ему лик смерти. Костлявой и уродливой, да. Ямада больше любит черный — любил? — и поэтому не смотрит на студентку специально. Слишком… болезненно. Еще одна причина — Хизаши успел заметить чуть больше, чем цвет волос и глаз, напомнивших ему о другом человеке. Метки соулмейтов проявляются через сутки после встречи, если родственным душам больше шестнадцати лет, иначе гораздо позже. Они уникальны в своем роде для каждой пары и так далее, так далее, так далее. В обществе по неписаным правилам считалось, что метку стоит скрывать, но кому сдалось это общество в целом, мерзкое и двуличное (но герои не должны говорить так, Хизаши, только злодеи могут быть честны)? Ничего удивительного, что многие даже не пытались спрятать свои рисунки, демонстрируя их всему миру — гарантированный способ быстрее найти своего соулмейта. Хотя у некоторых это было лишь проявление бунта. Хизаши не знает, чем точно руководствовалась одна из его учениц, когда закатила рукава пиджака и пошла так в Академию, демонстрируя всем выжженные-вырезанные на коже блядской судьбой ноты. Наверное, ей только недавно исполнилось шестнадцать лет. Не то чтобы Хизаши не наплевать. Блядская судьба просто издевается над ним уже в открытую. Она, девчонка, забирает свои наушники и уходит. Лишь немного мешкается в дверях, бросает взволнованный взгляд на Мика, но все равно уходит. Хизаши ее не останавливает. Хизаши действительно на-пле-вать. У Хизаши жизнь теперь проходит в стенах Академии и в стенах обшарпанной комнаты на окраине города, где из мебели аж целое нихуя. Он мог бы найти себе жилье получше. Мог бы обзавестись чем-то большим, чем кружка, тарелка и вещи, которые забрал из их — нет, уже только Шоты — квартиры. Мог бы, раз началась «новая полоса» или как бы Айзава это назвал. Но не хочет совсем ничего, только спрятаться где-то на краю мироздания и… все. Чтобы только белый шум и пустота. Иногда такого состояния все-таки удается достичь. А иногда Хизаши настолько хуево, что хочется расцарапать тонкую кожу и добраться до внутренностей. У Ямады есть старая, еще со времен своей учебы в Академии, горячо любимая гитара. По вечерам он всегда брал ее и наигрывал что-то то ли взятое из недр памяти, то ли придуманное самим. Хизаши умел играть только на гитаре, осторожно перебирая струны, и никогда не хотел стать музыкантом. Просто музыка странно успокаивала, разглаживала все острые углы. И Айзаве нравилось. Однажды Хизаши решает наиграть то, что выцарапала жизнь ему на руке. Просто так, без особых причин. Должен ведь он знать, что связало его с этой девчонкой. День близится к закату. Лицо прожигает неотступающей болью, но выписанные обезболивающие он не пьет, чтобы чувствовать эту боль. Чувствовать хоть что-нибудь. Соседям все равно на шум, несмотря на тонкие стены. Все равно, даже если он тут загнется, до тех пор, пока трупный запах не достанет. Да, это просто идеальный район. Хизаши не вспомнил ее сразу, просто глядя на незнакомый — так казалось сначала — набор нот, складывающихся в мелодию. Но когда пальцы касаются струн и дальше музыка льется сама собой, Ямада все понимает. Понимает, что ноты отпечатаны меткой не только на коже руки. Они гораздо глубже-дальше. Вырезаны в памяти. With you in the boat there, I almost forgot How I would say I was better off as being dead …Хизаши со времен учебы в Академии неплохо играет на гитаре и совсем не умеет петь — голос по привычке берет слишком высокие ноты, доходило чуть ли не до разбитых окон вокруг. Хотя Айзаве, собственно, было плевать. Когда Ямада еще имел право его целовать, то часто играл ему на гитаре. И пел на чужом для них языке — тихо, почти шепотом, и все равно слишком громко. Шота целовал ему запястья, когда хотел заткнуть — Хизаши начинал смеяться и не мог продолжать издеваться над слухом Айзавы. Эта песня — всего лишь случайно услышанная Хизаши очень давно и сразу же чем-то зацепившая, раз он решил ее выучить и сыграть. Эта песня — всего лишь одно из воспоминаний. Всего лишь еще один шрам где-то внутри, под ребрами. Better off as being dead, I didn't know you yet And you might've said you were better off as being dead But I'm looking out for you, my friend, look out Гитара летит в открытое окно, сталкивается с асфальтом и становится всего лишь жалким мусором. Его все больше и больше — растет в геометрической прогрессии. Пятнадцать лет жизни на помойку, да? Где-то внизу кто-то орет матом в духе Бакуго Катсуки. Хочется разбить-сломать-разрушить еще что-нибудь, но, эй, Хизаши, у тебя нихуя не было, кроме этой гитары! И Хизаши медленно сползает по стенке на пол, закрывая лицо ладонями. На самом деле про не плачут не потому, что им нельзя, а потому что больше не могут. И Ямада не проливает ни одной слезы — это было бы уже слишком. Энергия внутри переполняет бренное тело и яростно хочет найти выход, которого нет. Она разрывает на куски изнутри, мечется, как загнанный в клетку плоти зверь. Здесь не помогут наркотики и сигареты. Только сломать что-то. Разрушить. Создать хаос. Но у Хизаши нихуя нет, кроме своего тела, но он же еще не докатился до такого? Или да. Безумие — всего лишь одна из ступеней отчаяния. Но… Если бы только... Просто очередной день рабочей недели, когда Айзаве накидывают сверху больше работы — больше уроков. Больше уроков — меньше сна, другим языком. Совершенно плохо для человека, который почти не спит, но во сне ищет забытье. Становится даже интересно, с чего вдруг директор решает так «облегчить» ему жизнь, зная о режиме Сотриголовы, но Недзу только разводит в сторону руками-лапками. — Прости, но у меня просто нет другого выхода. И так раскидали освободившиеся уроки для учеников, как смогли, но, увы, переписать расписание — сложная штука. — Кто-то из преподавателей заболел? — буднично спрашивает Айзава. В Юэй «заболел» означает как минимум «попал в больницу с тяжкими телесными». Шота пытается вспомнить, кого из учителей не было в последнее время, и не крутили ли это по новостям, но если бы он увидел это по телевизору или в газете — не забыл бы. Взгляд черных глазок-бусинок директора в это время пронизывает насквозь. Сканирует же. Рядом с ним невольно чувствуешь себя — вот же ирония — подопытной крысой. — Неужели не знаешь? Сущий Мик в больнице. Замену пока не нашли, — Недзу вздыхает. — В последнее время Ямада получил много ранений в битве со злодеями и преступниками. Надеюсь, с ним все скоро будет хорошо. Недзу умнее всех окружающих, даже слишком умен, кем бы он ни был на самом деле. Как много он знает? Неизвестно. Никогда ведь не даст понять до нужного ему момента, если такой вообще настанет. И его изучающий взгляд — всегда плохо. Айзаве с некоторых пор даже находиться рядом с директором некомфортно. С некоторых пор ему хочется сбежать подальше от этого — ему кажется? — осуждения, пронизывающего пространство насквозь. Даже не важно, куда. Просто как можно дальше. С некоторых пор. Но Шота все-таки никуда не исчезает, как это сделал Хизаши, и думает, что ему надо его увидеть. Снова. Просто узнать, что произошло, из первых уст. Земля от этого не взорвется, Апокалипсис не настанет, верно? Армагеддон настал уже давно, собственно. Еще одна встреча ничего не изменит. К тому же, Хизаши ему должен денег на оплату налога за жилье за тот неоплаченный месяц, что они еще жили вместе. Месяц, когда Айзава сказал ему уйти. Дело только в этом. Вовсе не в том, что у Шоты сердце болезненно сжалось до своей остановки, когда Недзу поставил «Сущий Мик» и «больница» в одно предложение. И не в том, что Айзава видел Хизаши до этого, когда он упрямо шел в Академию с фиолетовым окровавленным лицом, думая, будто Айзава на него не смотрит вовсе и не замечает, как какую-то пыль в солнечном свете. Дело не в том, что у Шоты ни одна эмоция не проскальзывает на всегда спокойном лице, но руки отчего-то дрожат. Главное — повторять это себе как можно чаще, даже если даром самоубеждения Айзава не владел никогда. По вечерам Айзава сидит в его и только его гостиной и ждет чуда ли, стихийного бедствия ли. Словно Хизаши в любой момент может сбежать из-под присмотра врачей и прийти к нему через весь город, какие бы там ранения у него не были. Так было раньше, в их далеком уже прошлом, и не один раз. Но тогда Хизаши было, куда идти. А теперь Айзава сам его прогнал. Ради него же, разве нет? Но Хизаши определенно не стал счастливее, еще и в больницу попал. Ты, Айзава, кретин. О состоянии Хизаши не удается узнать. Недзу только пожимает плечами и не говорит ничего конкретного. На собраниях учителей все чаще поднимается вопрос, кто же будет замещать учителя английского, пока Ямада не вернется — звучало все это так, словно он не вернется никогда. Каяма волновалась о нем тоже, но знает не больше Айзавы. Недзу продолжает сканировать Шоту взглядом. И чернота этих глаз говорит Айзаве больше, чем любые слова. И становится ясно, как никогда — бежать совершенно некуда. Дни превращаются в серую массу жидкой консистенции неизвестного происхождения. Меняется только дата на календаре. О Хизаши никаких новостей абсолютно. Айзава задыхается, не в силах вдохнуть. Даже сквозь сон он различает среди гомона учеников слова, осколками впивающиеся внутрь: — Говорят, ему руку оторвало. Очень много крови потерял. Скорее всего, останется инвалидом. Нет. — Моя знакомая в той больнице работает. Ну, где он лежит. Говорит, постоянно к нему в палату копы ходят. Что-то мне подсказывает, что с больничной койки он отправится прямо в тюремную камеру. Не т. — …прямо в брюшную полость! И везде кровь, органы… Странно, что прямо на месте не умер. Одно теперь ясно точно: он не жилец. н е т н е т н е т Айзава не знает, с каких пор его слух воспринимает всякий бред, скорее всего не имеющий никакого отношения к Хизаши, за непреложную истину, но теряет покой и разбивается — теперь уже окончательно, безвозвратно. Починке не подлежит. И даже приходится признать, что он все-таки, блять, волнуется, и еще как. (На самом деле волновался он раньше, а сейчас постепенно теряет рассудок со скоростью пули, пробивающей грудную клетку насквозь). Где же тот соулмейт, что должен был все сделать лучше одним своим присутствием? Нет его. Ничего нет. Есть только где-то белые стены, такие нелюбимые Хизаши. Он себя среди них ощущает птицей в клетке — так всегда говорил. Есть только Хизаши с ранением, о котором Айзава не знает ничего, в том числе его тяжести. Есть где-то больница, номера и адреса которой не называют. По вечерам Айзава все еще сидит в его и только его гостиной и ждет чуда ли, стихийного бедствия ли. Последнее после всего вполне возможно, первого просто не бывает в природе. Айзава не знает, чего он пытается ждать, но когда раздается нетерпеливый звонок в дверь, словно кто-то нажал на кнопку пальцем и не отпускает — понимает, что дождался. — Привет. Давно не виделись, — струя сигаретного дыма в лицо. Ямада Хизаши никогда не был чудом — он всегда представлял собой именно стихийное бедствие. Светлые волосы растрепаны и находятся в ужасном беспорядке. Между указательным и средним пальцем правой руки зажата сигарета, ежесекундно подносимая ко рту. Бледное лицо с синяками под глазами. Но, конечно же, в геройском костюме, в идеальной комплекции которого не хватает очков. Айзава определенно задыхается. — Ты бросил много лет назад, — единственное, что удается произнести связно. — Бросил. И вернулся, — Хизаши рассеяно кивает, упирается головой куда-то в плечо Айзавы и роняет непотушенную сигарету на мерзкий болотного цвета кафель подъезда. — Пусти, пока я прямо здесь не умер. Айзава еще до этих слов понимает — Хизаши не в себе. В том плане, что еле держится на ногах, и неизвестно, что и в каком количестве в него закачали. Только сейчас он обращает внимание, что левая рука Хизаши — безвольная тряпка, свисающая вниз, не поддающаяся управлению. Конечно, Айзава пускает его внутрь. Дает сесть Хизаши в кресло, когда-то — целую жизнь назад — его любимое. Он сразу откидывает голову назад, расслабляясь, и, словно назло, упирается взглядом в потолок. Айзава совершенно не знает, что надо сказать, и надо ли. Слова просто застревают в горле. Такими темпами смерть от удушья ему точно гарантирована. Время останавливается, планета замедляет свой ход. Армагеддон гораздо ближе, чем кажется, и уже давно. — Шота, — произносит наконец Хизаши так тихо, что Айзава не верит. Не верит, что все это происходит взаправду. И Ямада, если честно, не верит тоже. Когда он снова смотрит на Айзаву — на его губах почти привычная яркая улыбка, только по-настоящему искренняя. Улыбка Хизаши — свет, перед которым отступает любая тьма не только вокруг них, но и глубже-дальше-ближе. — Я нашел его. — Его? — Своего соулмейта. Из всех звуков остается только биение собственного сердца, которое падает в пропасть. Айзава нервно сглатывает. Он не знает, что ожидал услышать, но точно не это. Не так. — Зачем тогда пришел? — Затем, — Хизаши наклоняется вперед, заглядывая в глаза, словно дикий зверь. Зеленого яда в его взгляде гораздо больше, чем раньше — это из-за зрачка. — Затем, что я отказался от него. Вот и все. Целый момент растягивается до вечности. Пронизывающий холод пробирает до костей. Айзава садится у чужих ног и заглядывает в чужие глаза, не зная, что надеясь там найти. Намек на правду? На ложь? Черт бы тебя побрал, Айзава Шота, честное слово. — Разве такое возможно? — На свете возможно все, Шота, — усмешка. Соображать удается с трудом — в голове ни одной связной мысли. Хизаши зарывается пальцами в темные пряди, как будто ему еще можно так делать, а Айзава не сопротивляется. Только склоняет голову вниз. Перед глазами снова оказывается левая рука Ямады. Из-под рукава черной куртки — часть образа, блять — торчит край бинтов. — Что с рукой? Непривычно молчаливый Хизаши улыбается горько-горько. — Ничего хорошего, поверь мне. Осторожно дотронуться пальцами, внимательно наблюдая за реакцией — на лице у Ямады ни одной эмоции. Оттянуть рукав немного вверх. Отпустить и отпрянуть, увидев кровь. Не свежую, правда, но все равно — большое пятно присохло к бинтам кровавым озером. Как давно Хизаши меняли бинты? Рана еще открыта? Швы хоть наложены? — Ты в порядке? — Конечно же нет, — Хизаши усмехается и фыркает. — Но еще какое-то время не буду чувствовать боли. Абсолютно. Ты даже представить не можешь, что и в каком количестве мне вкалывают! Словно собираются отправить на убой. Кошмар. Я бы мог уже вернуться в Академию, но меня продолжают удерживать в больнице «для твоего же блага». Чувствуя себя, на самом деле, как зверь, загнанный в клетку. Я так скоро с ума сойду! Медсестра только хорошая. Ну, слишком юная, в первый раз с таким столкнулась и постоянно меня жалеет. А еда в больнице… Сколько бы лет не прошло — впечатление Хизаши от посещения больницы никогда не меняется. Айзава слушает музыку переливчатого голоса, но совсем не вслушивается в слова. Хизаши даже пытается активно жестикулировать здоровой рукой, явно сменив тему на какую-то битву со злодеями — возможно, ту самую, после которой почти поселился в белых стенах. Мик — не прекращающая работать радиостанция, двадцать четыре на семь, без отдыха и выходных. Хотя бы это осталось неизменным. Одна волна сменяет другую. У Хизаши совершенно не спокойный, не мелодичный и не успокаивающий голос, но Айзава все равно чувствует, что начинает засыпать под все эти рассказы. Верно, сказывается усталость? — …тогда я и решил, что этого дерьма с меня достаточно. Шота? — легкое прикосновение к плечу. — Не спи на мне, пожалуйста. На самом деле мне пора идти. — Куда? — Айзава задает вопрос и вскидывает голову, наверное, быстрее, чем полностью просыпается. — В больницу? — В этот стерильный клоповник? Никогда! Скорее на помойку перееду, — Хизаши ведет плечом, прикусывая язык прежде, чем говорит что-то в духе: «Я уже живу на помойке, если честно. Только я и пятнадцать лет». Но там были еще люди, те самые соседи, которые вызвали скорую — слишком громко кричал, видимо. Даже у святых людей кончается терпение, иначе Ямада был бы уже мертв. — Смотри, — кое-как удается поднять висящую бесполезным отростком руку, закусив губу. Указательный палец дергается, как в конвульсиях. — Видишь? Это что-то вроде сигнала от тела. Значит, таблетки скоро перестанут действовать. И если я не приму еще чего-нибудь, то скоро мне станет так больно, что захочется сдохнуть. Айзава почему-то не думает о белых коридорах, белых капельницах и идеально-белых таблетках, нет. Перед глазами только то неидеально бело-розово-синие, что ореолом проклятия светится вокруг Хизаши. Проклятия или излечения — вечного избавления от всех мук и страданий. — Подожди. У меня же есть обезболивающие. Возможно, что-то из них подойдет. — Не думал, что ты предложишь, — улыбка на губах совершенно искренняя и светлая. Айзава уходит на кухню и очень долго — так ему кажется — лазает по разным ящикам в поисках заветных таблеток. Лишь бы не дать Хизаши уйти. Еще недавно не желавший с ним даже сталкиваться, Шота предчувствовал, что если отпустит его сейчас — больше никогда не увидит. Это чувство накатывало на сознание темными волнами, в горле застревал ком. Несмотря на все, что было, и то, в чем Айзава все равно не смог себя убедить окончательно, ему было не наплевать на Хизаши до сих пор. Нет. Вранье. Он любил Хизаши до сих пор. Это большая разница. Все было бы проще, будь они соулмейтами. Или если бы Айзава с самого начала знал, что Хизаши не сможет его отпустить. Уйти. Стать счастливым, в конце концов — почти так, как пишут в тех самых дурацких брошюрках, в которых — Айзава теперь понимает это как никогда ясно через призму реальности — нет ни грамма правды. Эта ложь похожа во многом на наркотики Ямады — временный способ найти покой, чтоб потом разбиться о скалы. Хизаши всегда был похож на птицу, но сейчас у него нет крыльев. Птица без крыла — мертвая птица. Когда он возвращается в гостиную к Хизаши, держа в одной руке заветную упаковку, дыхание у него спирает. Внизу пол уходит из-под ног, и все, что Айзава сейчас может — застыть на месте, не шевелясь, впитывая взглядом развернувшуюся картину. Ямада даже не смотрит в его сторону, хоть и знает о его присутствии — не так уж сильно он обдолбан обезболивающими, чтобы совсем потерять связь с реальностью. И все равно, сжав зубы, подцепив край бинта, продолжает методично снимать один слой за слоем, хотя это и нелегко — кровь сильно засохла все-таки, она словно цепляется за идеальную стерильную белизну и то, что осталось от руки. Его равнодушие просто убийственно. У Айзавы внутри все клокочет и сгорает — чувство, ничем не лучше постепенно убивающего отчаяния, — когда медленно, слой за слоем, ему открывается кроваво-грязная истина, скрываемая под мясом, под костями, под тонким переплетением вен. На поверхности. Там, где должна быть метка соулмейта, нет кожи. Голые, по сути, мыщцы. Хизаши отбрасывает уже просто грязный мусор от себя, пытается пошевелить несколькими пальцами, улыбается так спокойно и смотрит на Шоту, который смотрит в никуда. Кажется, спрашивает про новые бинты, но никто его уже не слышит. Айзава пытается мысленно досчитать до десяти, но сбивается на трех. Все это настолько нереально, что похоже даже не на сон — больную игру разума. Хизаши — призрак. Дух. Дьявол. Наказание, в конце концов, за все грехи, которых у тебя в достатке, даже если — особенно если — ты герой. Хизаши отводит взгляд в сторону и нихуя ни в чем он не раскаивается. Мягкая, нежная улыбка с губ никуда не исчезает. — Прости, — слишком громко в звенящей тишине. Айзава падает в пропасть. Бездонную, увы. Сделать несколько шагов вперед. Столкнуться с взглядом зеленых глаз напротив. Не яд, нет — шумное море под палящими лучами солнца. — Они все это время подготавливали меня к пересадке кожи, — усмешка. — Такой бред на самом деле… А дальше… Что же дальше? Айзава не знает. Он не может подойти ближе — между ними огромная пропасть. Не может коснуться. Сказать все, что думает. Сделать хоть что-то. — Идиот, — только и всего. Хизаши опережает его, когда сокращает расстояние между ними почти до минимума — обнимает одной рукой за шею, прижимается лбом ко лбу. Прикрывает глаза. Айзава чувствует его дыхание на своей коже. Айзава слишком много думает о поцелуях — тех, что были, и тех, которых не будет никогда. — Стоило того? От нежности в улыбке Хизаши органы отказывают. — Абсолютно.