Холст. Масло

«Если бы двери восприятия были чисты, все предстало бы человеку таким, как оно есть — бесконечным». Уильям Блэйк

Путь из Вегаса в Нью-Йорк неблизкий. Ривай Аккерман узнаёт это на собственной шкуре, когда неясно на кой черт решает проделать его на старом раздолбанном «бьюике». Еще он вспоминает, что пейзаж Невады мало чем отличается от пейзажа Юты. И что ему одинаково плевать на картофельные поля Колорадо и кукурузные заросли Айовы. Асфальт щербатой серой лентой уныло стелется под колеса, а из старенькой магнитолы сквозь помехи пленки доносится голос Джима Моррисона. Странный выбор. Но это все, что было в бардачке, кроме штрафов за неправильную парковку и упаковки вяленой говядины, срок годности которой истек лет пять назад. Ривай выбрасывает ее на первой же заправке. Когда пустыня и каньоны за приспущенным стеклом сменяются равнинами и озерами Среднего Запада, движок начинает кашлять. А Ривай понимает, что вместо отведенных на авантюру пяти суток, возможно, влип на неделю. Однако механик в Кол Вэлли оказывается рукастый, и уже через полдня «бьюик» снова катит на восток по двести восьмидесятой, оставляя Штат Соколиного Глаза позади. До следующей остановки в Катоба-Айленд, Огайо, шесть часов и четыреста с лишним миль. Нехилый такой крюк, который придется заложить на север. Но ничего не поделаешь. Ривай раздраженно сплевывает в открытое окно, отбрасывает лезущие в глаза рваные пряди и надеется, что движок дотянет. Еще неделю назад это ржавое корыто принадлежало Кенни Аккерману, брату матери. Теперь по наследству досталось ему, Риваю, финансовой акуле с Уолл-стрит. Это да пачка неоплаченных счетов. Старый хрыч наотрез отказывался от денег племянника, когда тот в очередной раз пытался подкинуть непутевому родственнику пару лишних баксов. Сейчас счета оплачены, кредиторы заткнулись, а все, что осталось от Кенни, помещается в скромной урне на приборной панели. Ривай же катит до Нью-Йорка по старой памяти, забив на личный самолет и скопившиеся в его отсутствие дела. Последний долг надо отдавать. Тридцать лет назад они с Кенни так же колесили по штатам, нигде не задерживаясь дольше месяца. Самое счастливое время в жизни Ривая после матери — дорога, бургеры и кола на заправках, солнце и рок-н-ролл из хрипящих динамиков. Это потом были частная школа и Лига Плюща, и взлет к самым вершинам. А детство прошло здесь, на протертом кожаном сиденье с пакетом слипшихся от жары леденцов в одной руке и засаленной картой автодорог в другой. Ривай по ней учился читать. По ней и по дешевым меню в таких же дешевых забегаловках с бумажными скатертями на столах и черно-белыми телеками под потолком. Солнце клонится к закату, ослепляя на оба глаза в зеркалах, когда видавший виды черный «бьюик» сворачивает со сто двадцать четвертой на Норт-Ист Катоба роуд. До цели совсем ничего. Брутальный секс-символ шестидесятых не оставляет попыток прорваться сквозь хрипы старой магнитолы, но запись странно тянет и захлебывается, стоит налететь колесом на колдобину. People are strange when you're a stranger, Faces look ugly when you're alone. Ривай замечает, что начинает повторять, находя смысл в странных почти мистических текстах полувековой давности, и прибавляет звук. Непонятно откуда взявшиеся тучи ползут со стороны озера Эри, и через каких-то пару миль накрывает дождем. Тонны воды заливают лобовуху, и дворники тупо не справляются. Ривай матерится сквозь зубы и сбрасывает скорость. Тянется к почти разрядившемуся айфону, сверяя маршрут. Отеля «Ривайвед Дрим», за-ради которого он сюда тащился, на карте не оказывается, что настроения не добавляет. Зато прямо по дороге, у самого порта, есть «Бич Клифф Лодж» и «Фор Сизонс». А если свернуть влево на ближайшей развилке, то можно оказаться в гольф-клубе Катоба-Айленд. Ривай не верит в первое и уж совсем не верит во второе в этом краю рыбаков и кемперов, но выбирает первые два из-за их расположения. Он приехал сюда не мячи по лункам класть, а уладить дела. Ривай косится на урну с прахом и в который раз задается вопросом: какого дьявола Кенни занесло в эту дыру и что за странное завещание — развеять его прах над местной бухтой. Остается надеяться, что отель тот не снесли без ведома почившего хозяина, коим Кенни до недавнего времени и являлся. То ли в карты он его выиграл, то ли тот пошел в уплату долга — Ривай не имеет понятия, но и становиться очередным владельцем не собирается. Собственно, приехал он сюда с единственной целью — прикрыть эту богадельню к чертовой бабушке. Разряд грома над головой оглушает не хуже фейерверка на четвертое июля на Ист-Ривер. А следом как в третьесортном ужастике глохнет движок, и Ривай остается хрен пойми где под проливным дождем на бесполезной колымаге. Блять. When you're strange Faces come out of the rain. When you're strange No one remembers your name. Моррисон молчит, но в голове крутится навязчиво, пока Ривай чуть ли не в сотый раз проворачивает ключ зажигания. Мотор сипит и каркает, и заводиться отказывается наотрез. — Отличная шутка, Кенни, — скалится Ривай и кидает злобный взгляд на урну с прахом на приборной панели. — Надеюсь, черти в аду жарят тебя в зад раскаленной кочергой, старая сволочь. Вокруг темнота — хоть глаз выколи, только росчерки молний выхватывают призрачные силуэты деревьев по обеим сторонам дороги. В какой-то момент движок ловит искру, обнадеживающе взрыкивает и снова глохнет. Ривай цыкает, нащупывает айфон, но тот ожидаемо разрядился. Набирать службу спасения еще рано, поэтому остается с завидным упрямством пытаться оживить сдохший рыдван. Кто-то умный сказал, что повторять одно и то же действие, надеясь на разный результат, это идиотизм. Именно идиотом Ривай себя и ощущает. When you're strange… Давай, мать твою, давай... When you're strange… Оглушительный выхлоп тонет в раскатах грома, движок ревет разбуженным гризли, и Ривай ухмыляется, когда «бьюик» наконец-то срывается с места. Моррисон оживает следом, но пленку снова тянет, и вместо голоса члена «Клуба 27» пророчеством из преисподней раздается потустороннее завывание. Ривая не пронять жутким речитативом, поэтому на потрепанную магнитолу обрушивается кулак. Старина Джим тут же исправляется. Women seem wicked when you're unwanted, Streets are uneven when you're down. Ривай щурится на дорогу сквозь залитое дождем лобовое и усмехается словам песни, продолжая искать смысл и проводить параллели. Но тут пальцем в небо. Женщины его всегда хотели. Особенно когда он заработал свой первый миллион. И тешило самолюбие наблюдать удивление, с которым очередная красотка едва разлепляла глаза. Ведь ночь напролет ее драла не футбольная команда целым составом, а всего лишь он, Ривай. Да, женщины любили его, и Аккерман любил их, но удовлетворения почему-то не было. Хотелось, чтобы галактики взрывались и гасли, однако они лишь шипели, чадя напоследок. Не хватало… остроты, что ли. Или свежего ветра, чтобы подхватил и унес навсегда. People are strange when you're a stranger, Faces look ugly when you're alone. Women seem wicked when you're unwanted, Streets are uneven when you're down. When you're strange Faces come out of the rain. When you're strange No one remembers your name. Слова вдруг начинают раздражать и отдаются в сознании как издевательство. Попытка выключить магнитолу почему-то проваливается. Ривай матерится себе под нос и списывает небывалую нервозность на усталость и пытавший его выдержку «бьюик». Он зажмуривается на мгновение, а когда открывает глаза, справа в свете фар выскакивает указатель: «Добро пожаловать в Катоба-Айленд! Население 3571 человек». Городок маленький, по большей части одноэтажный, сплошь состоит из причалов, магазинов лодочных моторов, принадлежностей для рыбалки и кемпинга. На улицах неприятно пустынно, будто после апокалипсиса, хотя время едва перевалило половину девятого. Правда, может, ливень виноват. Собственно, Риваю плевать. Небольшое оживление он замечает только у местного паба. Вот где точно узнаешь и про «Ривайвед Дрим», и про то, как занесло в Катобу Кенни, но где бы взять уверенность, что чертов движок заведется снова. А остаться без колес не улыбается в принципе. Отель с многообещающим названием «Фор Сизонс» оказывается скоплением отделанных сайдингом приземистых домишек в одну комнату с кухней и удобствами, которые, спасибо, не во дворе. Но привередничать Аккерману не позволяют почти пятьсот миль позади и набивший оскомину Моррисон, который замолкает, стоит заглушить мотор. Поэтому он достает маленький чемодан из багажника, куртку и торопится укрыться от ливня в главном здании с успокаивающей неоновой надписью «Ресепшен». Хорошенькая девчонка за стойкой хлопает наращенными ресницами и приветливо улыбается. Ривай чувствует цепкий профессиональный взгляд на своей мелкой жилистой фигуре, вопросительно приподнимает брови, и девчонка улыбается еще лучезарнее. — Рады вас видеть в «Фор Сизонс» Катоба-Айленд, сэр! Желаете снять номер? Сейчас не сезон, поэтому… — Да, пожалуй, желаю, — отзывается Ривай, обрывая милый голосочек, и лезет в карман за бумажником. Кукольные глазки красотки распахиваются от удивления, когда она видит платиновую карту, но быстро берет себя в руки. — Вы к нам по делам или на отдых, мистер?.. — Аккерман. По делам, — отзывается Ривай неохотно, отбрасывает назад липнущие ко лбу пряди и оглядывается по сторонам. Интерьер в духе незамужней тетушки Мод, как ни странно, радует и успокаивает, разве что немного пестрит в глазах обилием цветастых обивок. — Кстати… — он щурится на бейдж на выдающейся груди девчонки, — Трэйси. Может, подскажете. Есть где поблизости отель «Ривайвед Дрим»? — Эм… да, сэр, — она зависает на несколько секунд и потом охотно кивает хорошенькой головкой. — Это очень старый отель, сэр, почти заброшенный. — Про владельца что-нибудь слышали? Трэйси задумывается на мгновение и пожимает плечами. — Я не видела… Вообще, вам лучше поспрашивать в баре. Вы наверняка его проезжали по пути сюда. Ривай кивает. — Наш мэр все собирается прикрыть «Ривайвед Дрим», — продолжает девчонка, лихо стуча по клавиатуре, — но они исправно платят налоги и пошлины, правда, непонятно с чего. Постояльцев там не бывает почти, разве что в сезон. — Далеко до него? — интересуется Ривай. — С четверть часа по Ист-Клифф роуд, — отвечает словоохотливая Трэйси. И добавляет: — Вы точно хотите поехать, сэр? «Ривайвед Дрим» в очень плохом состоянии. Уверена, у нас вам будет удобнее. — Я тоже уверен, поэтому вернусь, — нехотя отзывается Ривай и ставит подписи на бланках. Трэйси покладисто кивает и косится на дорогой чемодан. — Багаж оставите, сэр? — Разумеется, — Ривай прячет карту в бумажник, бумажник — в карман и натягивает черную джинсовку прямо поверх промокшей футболки. Он надеется, что проржавевшее корыто Кенни заведется и на этот раз. «Ривайвед Дрим» с первого взгляда кажется той еще дырой, а со второго — все оказывается куда хуже. Дом деревянный двухэтажный, с огромными впадинами тускло освещенных окон и мезонином, большой и бестолково построенный. Наверняка обшарпанный, чего не видно в темноте и под разросшимся плющом. Или лианой, Ривай не силен в ботанике, только видит крупные мокрые листья, по которым лупит настырный дождь. Дверь поддается с трудом, протестующе скрежещет петлями и захлопывается с неожиданно гулким звуком. Ощущение как в мышеловке. Откуда-то появляется странное чувство, его не удается распознать, что-то вроде тревоги, которая тоже списывается на усталость. Ривай оглядывается в полутемном маленьком холле и ему кажется, что он попал в конец позапрошлого века. Со всех сторон обступают тяжелая мебель и бархатные драпировки на окнах и дверях. Стены в дубовых панелях увешаны потемневшими от времени портретами, а под ногами пришедший в негодность паркет скрывает кроваво-красный в проплешинах ковер. На стоны потревоженной двери в холл выглядывает крепко сбитый мужик лет пятидесяти. Ривай пытается вписать его мешковатые джинсы, полосатое поло и румяную физиономию в интерьер и понимает, что не выходит. Сам он со своими синяками под глазами и то больше в теме. — Добрый вечер, сэр, — кивает мужик и внимательно сканирует Ривая взглядом. В руках он держит журнал с кроссвордами и карандаш. Где-то на фоне бубнит телевизор или радио с новостями о небывалой грозе над Катоба-Айленд. — Заплутали? — Не совсем, — отвечает Ривай. — Я ищу отель «Ривайвед Дрим». — Считайте, что нашли, сэр, — чуть улыбается толстяк и чуть кивает седой головой, приглашая пройти. — По делу в наши края? Все же телевизор, отмечает про себя Ривай, оказываясь в бестолково забитой мебелью гостиной и видя древний ящик. Зажженные хрустальные люстры, покрытые пылью десятилетий, кажется, только усиливают пахнущий сыростью и розовым маслом полумрак. — Вы знаете Кенни Аккермана? — вместо ответа спрашивает Ривай, когда хранитель этого добра ныряет за стойку ресепшена. — Как не знать, — настороженно отвечает мужик, откладывая кроссворды. — Отель принадлежит ему. — Уже нет. Кенни умер неделю назад. Я Ривай Аккерман, его племянник. — О… — выдыхает толстяк, и непонятно, чего больше на его гладковыбритой физиономии — удивления или сожаления. Потом спохватывается. — Ох, простите, совсем забыл… Мартин Мэтьюз, управляющий, — едва заметно запнувшись, представляется он. — Мои соболезнования, сэр. Ривай неопределенно передергивает плечами и пожимает протянутую ладонь. — Скажите, вы давно знали Кенни, мистер Мэтьюз? — спрашивает он. — Просто Мартин, — махнув рукой, поправляет тот. — Мистера Аккермана я, собственно, и не знал, да. Видел однажды, когда он приезжал сюда. Приехал, переночевал и был таков. А все дела мы вели по переписке. Я ждал, что он прикроет это место, но он, видать, не собирался. Счета отеля регулярно оплачивались, деньги я и другие работники получали исправно… — И что, большая прибыль? — Ривай не удерживается от скептического взгляда. — Скажете тоже, — отмахивается Мэтьюз. — Какая прибыль? Только если в сезон, когда «Бич Клифф» и «Сизонс» заполнены. Мы ж далеко от порта, сэр. Кемпинг близко, да, но зачем мы людям с палатками? Так что… — Пустуете, — машинально заканчивает Ривай, с легкой брезгливостью оглядывая будто пропитавшийся плесенью интерьер. — Да не совсем, — отвечает Мэтьюз и лезет за толстенным гроссбухом с линейкой вместо закладки, потом листает его, и Риваю кажется, что пыль облаком взлетает с каждой страницы. — У нас всегда есть парочка-другая постояльцев, сэр. Из этих, — подчеркивает многозначительно и делает в воздухе замысловатое движение рукой, будто машет волшебной палочкой. Ривай вопросительно приподнимает бровь. — Охотников за привидениями, — снисходительно поясняет Мэтьюз. — И всякой нечистью. Ривай криво усмехается. — У вас есть привидения? — говорит, стараясь, чтобы голос звучал серьезно. — Да никого здесь нет, — поспешно отзывается управляющий, но Риваю почему-то не нравится вдруг утекающий взгляд выцветших голубых глаз. — Местные болтать больно горазды. Да и выпить лишку не дураки. А чего только с пьяных глаз-то не привидится. — То есть вы сами ничего не видели? — спрашивает Ривай скорее по инерции, а не из любопытства. — Всякое бывало, — неожиданно произносит Мэтьюз и закрывает свой гроссбух, любовно поглаживая пальцами корешок. — Но я считаю так, что дом этот старый. Сто пятьдесят лет скоро будет как стоит, как вам такое? Много таких домов знаете? То-то же! Так что всякое бывает. И трещит что-то, и скрипит, и завывает. И мерещится. А если разобраться, то и выходит, что дерево рассыхается да ветер в трубах играет. Остается кивнуть, соглашаясь. — Закрыть хотите? — спрашивает Мэтьюз с неожиданной проницательностью. — Скорее всего, — отзывается Ривай. — Всем будет выплачено выходное пособие и пенсионные, не беспокойтесь, — смотрит на управляющего, и тот понимающе вздыхает. — А если хотите, уступлю по символической цене и землю, и дом. — Жалко, конечно, — вздыхает толстяк и чешет седой затылок. — Только на кой оно мне? Да и Мардж не поймет… — Ну как хотите, — легко соглашается Ривай. — Но время передумать будет, пока мои поверенные займутся продажей. — А вы что ж сами-то приехали? — спрашивает Мэтьюз. Ривай одаривает его блеклым взглядом прищуренных глаз и постукивает пальцами по облупившейся стойке. — Кенни свой прах завещал над местной бухтой развеять, — отвечает неохотно. — Только как-то выходит, что его ничто не связывало с этим городом. Надеялся, может, вы что расскажете, с чего бы такое странное желание. — Это вряд ли, — произносит Мэтьюз и убирает гроссбух. — О`кей, — Ривай вынимает визитку из бумажника и протягивает управляющему. — Звоните, если передумаете насчет покупки. Мой поверенный свяжется с вами в ближайшее время. Всего доброго, Мартин. Он не привык тянуть с делами. И этот раз ничем не отличается от остальных, разве что обстановка непривычная. — Как, вы уже уезжаете? — удивляется Мэтьюз, на круглой физиономии отражается растерянность. — Но гроза… Раскат грома взрывается прямо над домом, свет мигает и гаснет, а от молний за окном светло как днем. В повисшей тишине слышен шум ливня и какая-то возня на втором этаже. И не пойми откуда берется стойкое ощущение дежавю, что дом расколет адская вспышка, земля разверзнется и их погребет на этой бездарной постановке. — Не вижу смысла задерживаться, — бросает Ривай и идет к двери. В полутьме коридора рамы портретов тускло мерцают. Изображенных на них людей не рассмотреть, но на плечи будто ложится не один десяток настороженных взглядов. Волоски на коротко стриженном затылке встают дыбом, пока Ривай барахтается в кромешной тьме с запахом розового масла. И еще чего-то, что не разобрать. Оно притягательное, неожиданно теплое, оседает на губах горьковатой пленкой. Отовсюду и ниоткуда сквозь шум дождя слышится шепот и, кажется, что зовет кто-то, не желает отпускать. Челюсти сводит от иррационального ужаса, но напавшее оцепенение слетает сразу же, стоит схватиться за ручку двери. На улице библейский потоп. Джинсовка намокает немедленно, и воротник противно трет шею, когда Ривай сначала прыгает через лужи, но потом плюет и просто идет по ним. До «бьюика» он добирается злой как черт. И настроение не улучшается, стоит только вхолостую провернуть ключ в зажигании. Раз, два. Три. Ривай понимает, что бесполезно. Он устало откидывается на спинку сиденья и какое-то время тупо смотрит за стекло. В раскалывающих пространство вспышках «Ривайвед Дрим» кажется не ожившим сном, а кошмаром. Кошмаром из вековой пыли и влажных простыней с запахом плесени. Почему-то тут же мерещится тот, другой запах, так и оставшийся неопознанным. И шепот, который то ли был, то ли не был. Не склонный к сантиментам рассудок машинально ищет оправдание и находит. В отеле есть постояльцы, их голоса он и слышал. А запах… мало ли чем может пахнуть в старом доме. Липким ознобом продирает все равно. Когда темень и дождь прорезает очередной молнией, Ривай видит слабое мерцание в окне мезонина и принимает за отблеск зарницы. Мэтьюз его возвращению рад. Кроме них в холле-гостиной оказываются еще трое — высокий лохматый парень лет двадцати трех, пацан пониже и девчонка примерно того же возраста. Те самые охотники за нечистью, решает Ривай и теряет к ним всякий интерес. Управляющий тем временем куда-то исчезает, а минут через пять люстры оживают тусклым светом. — Пробки вышибло, бывает, — сообщает Мэтьюз всем, возвращаясь в гостиную. — Есть хотите? — это уже Риваю. Тот, немного подумав, кивает и стаскивает с плеч мокрую куртку. — От ужина осталась тушеная говядина, — продолжает толстяк и лезет за своим гроссбухом, а потом старательно выводит имя Аккермана в графе постояльцев. — Самый лучший номер, прямо под мезонином, — на стойку ложится потемневший от времени ключ с гравировкой, и Ривая царапает совсем свежим воспоминанием. — Не беспокойтесь, — неправильно понимает заминку Мэтьюз, — вас никто не потревожит, мезонин не сдается. Располагайтесь пока, — продолжает он. — Чистые полотенца в ванной, а перекусить я сейчас принесу. И постелю вам заодно. Наверх по лестнице, — добавляет и кивает в полумрак. Перила на ощупь теплые, гладкие, приятно скользят под пальцами. Лестница поскрипывает и пощелкивает при каждом шаге, и уже на середине Ривай оборачивается. — Я бы не отказался выпить, Мартин. Управляющий вскидывает голову и кивает. — Есть пиво и Джек Дэниелс, Гленливет тоже, вроде, оставался, — произносит он с сомнением и вдруг оживляется. — А еще есть отличный местный виски! Мы тут сами, по-тихому, — он заговорщицки улыбается. — Сойдет, — кивает Ривай, решив окончательно приобщиться к местному колориту. Номер, и правда, лучший. Был когда-то. Сейчас от былой роскоши остались только габариты, вид из окна и потемневшая от времени картина над камином в некогда богатой раме. Ривай так и представлял себе комнату, поэтому не удивляется и не разочаровывается, вдыхая вездесущий запах плесени и пыли. Массивная кровать резными столбами напоминает погребальное ложе. Некогда пышный балдахин побит молью и временем и ровно такого же кровавого оттенка, что и тяжелые портьеры на огромном окне. Попинав вышорканный ковер на полу, Ривай приходит к выводу, что тот или от грязи, или от сырости прирос к паркету, и дает себе зарок провести ночь в кресле у зияющей чернотой пасти камина. Оно тоже знавало лучшие деньки, но лечь в траурную роскошь Ривай не жаждет однозначно. В неплотно прикрытую дверь просачивается Мэтьюз, таща в руках пузатую бутыль с темным виски и квадратный стакан. Подмышкой у него зажата местная газета и стопка белья. — Это так, вечерок скоротать, если будет желание, — поясняет он, выставляя на столик перед креслом виски и сгружая прессу. — Кстати, плохая новость. Говядины не осталось, но я могу сделать парочку сандвичей, только придется подождать. Ривай неопределенно дергает плечом. — От голода не сдохну, — говорит. — Скажите, здесь есть хороший механик? Движок бы глянуть. — А как же, — кивает управляющий, принимаясь стаскивать тяжелое покрывало с высокой кровати. — Сэм Хиггинс, торгует подержанными машинами у порта на Норт-Ист. У него там и автомастерская есть. Утром вызовем эвакуатор. Ривай кивает и наблюдает за суетящимся Мэтьюзом. Не хватает духу сказать, что он скорее до «Фор Сизонс» пешком потащится прямо сейчас, чем уснет в похожей на гроб постели. — Ну вот, — произносит управляющий, удовлетворенно оглядывая проделанную работу. — Вам будет удобно. — Не сомневаюсь, — Ривай надеется, что он убедителен. — Спокойной ночи, мистер Аккерман, — так и не расслышав сарказма, Мэтьюз довольно кивает и направляется к двери. — Гроза усиливается, — говорит напоследок. — Если пробки выбьет, свечи на каминной полке. Дверь за управляющим закрывается, и в наступившей тишине скрипят удаляющиеся шаги по коридору. Ривай какое-то время стоит, слушая, как ливень шумит по крыше и барабанит в окно. Вспышки молний расчерчивают небо электрической паутиной и заставляют камерную пыльную люстру под потолком тревожно мигать. Душ оказывается неплохой идеей. Только приходится ждать минут пять, пока ржавая вода стекает в водосток. Полотенца действительно чистые, и Ривай с удовольствием растирает обманчиво бодрое после душа тело и натягивает джинсы с футболкой. Сейчас бы провалиться в сон, но дикая усталость и гроза не позволят. Зато со столика у кресла игриво подмигивает гранями стакан и две трети бутылки местного забвения. Первая порция ложится как в сухую землю. Ривай даже не морщится, просто дергает щекой и наливает вторую. Теперь уже огненная бодяга обжигает язык и нёбо, затем пищевод и булыжником падает в пустой желудок. Наверное, зря отказался от сандвичей, проносится мысль и тонет в третьем стакане. После четвертого возвращается усталость. Наваливается, придавливает свинцовой крышкой, размазывает по креслу. Под закрытыми веками караулят багровые концентрические круги. Пустота абсолютная — в голове, в теле. Везде. Риваю кажется, что он падает, летит спиной вперед. А еще он знает свое будущее. Оно пустое и отдает плесенью, совсем как эта комната, и время ржавой водой утекает в никуда. Деньги уже давно не делают счастливее, женские тела не согревают, и прогорклое послевкусие не смыть никаким пойлом. Разве что пустить себе пулю в лоб. Ты поэтому ушел, да, Кенни? Вспышкой молнии ослепляет даже сквозь закрытые веки, от раската грома протяжно стонет старый дом, а свет гаснет в хрустальном дребезжании подвесок под потолком. И сдохнуть кажется проще, чем поднять отяжелевшее тело. Скособоченные свечи в загаженном воском канделябре разгораются неохотно, сквозь треск и попытки погаснуть. Внезапно хочется курить, но сигареты в бардачке «бьюика», Ривай же не чувствует себя героем в достаточной степени. Поэтому в стакан льется очередная порция виски, и пара неспешных глотков заглушает тягу к никотину. Самое время морщиться. Взгляд скользит по комнате, собирая тени и отблески, и Ривай некстати вспоминает мерцание, которое видел с дороги в мезонине. Теперь он понимает, что это были не зарницы, ведь сверху, над головой, раздаются шаги. Легкие, неторопливые. От них почему-то липкий озноб ползет по коже и замирает на затылке. Потому что перед глазами — наглухо запертая дверь дальше по коридору, со старинным латунным замком, последний раз открытым лет сто назад. Ривай невольно сглатывает, залпом допивает оставшийся в стакане виски и передергивает плечами. Просто устал, вымотан. И гроза некстати. Но уговорить себя не выходит, потому что скрип половиц над головой не исчезает в непогоде за окном, а гложущее чувство под солнечным сплетением только разрастается. И даже очередная порция бормотухи проблемы не решает. Зато стены вдруг скользят, теряя свою твердость, изгибаются, чтобы потом сжаться до размера клетки. Хрустальное сверло люстры пружинит с потолка, вращаясь, и впивается в зрачки ледяными отблесками на гранях. Дом стонет в агонии, протестует, слезы бегут по стеклам, и Риваю мерещится прерывистое дыхание на своей коже. Непонятный привкус опять горчит на губах. Какого хрена, думает он, барахтаясь в багровой жиже истрепанного кресла и зная, что нельзя дать угловатым теням, что крадутся по полу, коснуться себя. И отдергивает ногу в последний момент. Тихий вздох совсем рядом оглушает, а ощущение чьего-то присутствия заставляет невольно озираться. В комнате ни души, но Ривай понимает, что больше не один здесь. Это осознание суеверным ужасом пробирается под кожу, и волоски на теле встают дыбом. До обострившегося слуха доносится очередной прерывистый вздох. Взгляд мечется от окна к двери, цепляется за траурный полог над кроватью, но видит только тени в пустоте. — Кто здесь? На ответ он не рассчитывает, будучи уверен, что все это происки хмельного сознания. И вздрагивает, когда слышит чуть хрипловатый, будто со сна, голос: — Я. С картины над камином как живой пялится пацан. В отблесках свечного пламени отчетливо видны неровные мазки кисти на холсте, которые складываются в написанное скуластое лицо с острым подбородком и упрямым разлетом бровей. В том, что на треклятой картине никого не было до этого, Ривай готов поклясться чем угодно. Поэтому зажмуривается до алых пятен перед глазами, трясет головой, но видение никуда не исчезает, а улыбается с холста краешками четко очерченных сочных губ. — Добрый вечер, сэр! Ривай сглатывает, не сводя глаз с говорящего портрета, и зарекается больше не пить. Пацан тем временем отходит вглубь картины и возвращается с нарисованным стаканом в подстаканнике, энергично мешает парящий в нем чай, лупя ложкой по стеклу, и шумно отхлебывает. — Вы же не против, если я побуду с вами? Не люблю грозу, — снова говорит он и кивает в сторону окна. Ривай невольно косится на залитые дождем стекла, потом на ополовиненную бутылку виски. Он все еще надеется, что это игры воспаленного мозга, когда со стороны камина до слуха доносится скрип стула и звяканье чайной ложки. — Вы гораздо симпатичнее всех, кто бывал тут, — сообщает подернутый хрипотцой голос. Ривай поднимает взгляд, чтобы вновь встретить ускользающую улыбку в уголках пухлого рта. Нарисованное лицо завораживает. Как и мерцание откровенных глазищ, рассматривающих в ответ с пытливым любопытством. Слишком живых. И по позвоночнику полощет колючим ознобом так, что давешняя архитектурная эквилибристика кажется выступлением фокусника на детском утреннике. Рациональная часть сознания тут же хмыкает, издеваясь, и подсказывает, что это просто пьяный бред и никакой мистики. Не бывает ни привидений, ни вампиров, ни оборотней. И говорящих портретов тоже не бывает. Ривай мысленно поздравляет себя с первым в жизни приходом, а рука сама тянется к бутылке, чтобы запить эту мысль. И замирает, вновь натыкаясь на голос. — Вы первый, с кем мне захотелось поговорить за много-много лет, сэр. Правда. Иной раз так тошно становится, что хоть в петлю лезь. Горлышко бутылки задевает стекло, виски резво льется в стакан, и Ривай залпом опрокидывает в себя чудесное пойло, расширяющее границы реальности. В этот раз как никогда, хмыкает сам себе и... внезапно принимает происходящее. Жизнь научила, что с опаской стоит относиться к живым, а не к мертвым. Или нарисованным. Поэтому решение очевидно, и он откидывается в кресле, рассматривает дующего на чай пацана и цыкает сквозь зубы. — Разве ты можешь? — вопрос звучит неожиданно для самого себя. — Простите? — тот, кажется, удивлен. — В петлю, — досадливо поморщившись, поясняет Ривай. — Ты сказал «хоть в петлю лезь». Ты можешь? — Странный вопрос, не находите? — смотрит серьезно, но в темноте зрачков искрится веселье. — Не страннее говорящего портрета, — возражает Ривай. — Ну так как? — Не знаю, если честно, — усмехается в ответ пацан. — Но могу попробовать. Хотите? — Перебьюсь, — Ривай кривит губы. — Так ты призрак? — Эм-м… не думаю, сэр, — пацан отхлебывает из стакана. — Я вроде как не умирал. — Как же ты оказался… там? — не найдя нужного слова, Ривай кивает на комнату позади своего собеседника. — Просто однажды устал и загадал другую жизнь. — Помогло? Пацан молчит какое-то время, изучая Ривая откровенным взглядом, а потом сутулится. Криво усмехается. — Нет. — Компания неподходящая попалась? — вздергивает бровь Ривай. — Вроде того, — уклончиво отзывается тот и вздрагивает от гулкого раската за окнами. Ривай замечает. — Просто гроза, — говорит. — Нет смысла бояться. — А вы, наверное, ничего не боитесь? — вместо ответа спрашивает пацан. Вопрос падает в темноту комнаты. Ривай медленно цедит виски, а детское воспоминание выцветшим диафильмом мелькает под прикрытыми веками. Оно не первое, но единственное оставшееся, не погребенное под смертью матери. Ему четыре, и перед ним ее восковое лицо. Сообразить, что теперь он совершенно один, маленький Ривай не может, зато может почувствовать, что в мире вдруг не стало тепла. Но страх достанет только спустя тридцать лет, когда, достигнув всего, он волком завоет в многомиллионном и пустом лофте. — Почему же, — врать смысла Ривай не видит. — Сдохнуть боюсь в одиночестве и собственном дерьме. Или однажды выйти за дверь и не вернуться. — Вы так одиноки? Вопрос остается без ответа. — А как же ваша семья, сэр? Родные? — Семьей не разжился. А последний родственник пулю себе в лоб пустил неделю назад. — Мне жаль, — произносит пацан. — А мне нет, — вдруг понимает Ривай. На какое-то время замолкают оба. Аккерман цедит потерявшее вкус пойло, чувствуя, как постепенно немеет тело. Краем глаза следит за пацаном на старом холсте. Тот прекратил хлюпать чаем, вытащил откуда-то молескин и теперь что-то небрежно выводит там, изредка покусывая кончик карандаша. Ривай щурится, разглядывая длинные красивые пальцы и небрежно подвернутые рукава рубашки. В низко расстегнутом вороте на шнурке болтается ключ, самый обыкновенный, латунный. Он почему-то наводит на мысли о мезонине и старом замке, и теперь Ривай, кажется, знает, кто ходил наверху. Это открытие, наверное, должно пугать, но становится любопытно, куда заведет собственный бред. — Как давно ты там? — спрашивает он. Пацан вскидывает голову, будто удивлен, что в комнате кто-то есть. — А какой сейчас год? — спрашивает в ответ. — Две тысячи восемнадцатый. — О, — пухлый рот округляется удивленно, как и глаза. Ривай наблюдает за задумчивым шевелением четко прорисованных губ, и его начинает покалывать странным ощущением. — Немногим больше века, — наконец отвечает пацан. — Знаете, когда я разговаривал последний раз, сэр? — улыбается краешком губ. — В восемьдесят третьем! Тогда тоже была гроза, сильнее, чем сейчас. Ривай вопросительно вскидывает брови, но тот даже не смотрит, роясь в воспоминаниях. Сколько их может быть у него, прикованного на сотню лет к стене? Очевидно, все же много, потому что молчание затягивается. — Тот джентльмен оказался интересным собеседником, — раздается почти неслышно среди шума непогоды, и приходится напрягать слух. — Он все время курил, но пил еще больше. И выглядел… колоритно — в кожаных брюках, безрукавке, сапоги такие… со шпорами, остроносые. Он сказал, что они из кожи гремучника, — пацан снова улыбается. На секунду Риваю слышится скрипучий, как старая дверь салуна, смех и грубый голос с южной ленцой произносит: «Они из кожи гремучника, смекаешь, малец? Шикарная вещь. Вырастешь — такие же подарю…» Перед глазами видавшие виды сапоги просят каши, но шпоры сияют, надраенные ружейной смазкой. Сколько Риваю было? Лет семь, не больше, однако остроконечные звездочки помнит как сейчас. — …а про ремень с бляхами сказал, что на заказ сделан, — мягкий голос пацана вклинивается в картинку минувших дней. — И шляпа! У него была шляпа! — он вдруг совершенно по-детски оживляется. — Ковбойская, с загнутыми полями! Мечта всего детства! Знаете, сэр, когда я маленьким был, хотел сбежать из дома и стать ковбоем. — Не стал, я так понимаю, — отзывается Ривай. — Изменил мечте? — Нет, — легко пожимает плечами и снова берется за молескин. Сложившиеся в улыбку губы почему-то завораживают. — Мечту изменил. Грифель мельтешит на бумаге. Ривая подмывает спросить, но ответ он и так знает. Единственный вопрос задать невозможно, потому что отвечать уже некому… И все же, почему ты не продал эту дыру, Кенни? — Он интересно рассказывал, — пацан не замечает замешательства Ривая и продолжает. — Я как будто вместе с ним видел Гранд-каньон, зиму в Висконсине и огни… того города в пустыне, не помню названия. — Вегас, — машинально подсказывает Ривай. — Точно! Вот бы увидеть… Там, правда, красиво, сэр? — Правда. — Мне бы понравилось? — Надеюсь, что нет. Выразительные с хитринкой глаза на холсте вспыхивают искренним любопытством и чем-то нечитаемым. Сам молчит, смотрит и задумчиво опять покусывает кончик карандаша. Приоткрытые губы гипнотизируют, но новый раскат грома рассеивает наваждение. Пацан уже привычно вздрагивает и оборачивается на окно. При этом непослушная длинная прядь выбивается из низкого хвоста на затылке и падает наперед, но тонкие нервные пальцы тут же отводят ее за ухо. В горле пересыхает. Ривай сглатывает и облизывается, прикладывается к бутылке, наплевав на стакан. Запить внезапное и неясное желание не выходит, и оно остается на языке заманчивым привкусом. — Я бы все равно съездил, — тихо произносит его источник. — Куда угодно. — Тоскливо? — внезапно понимает Ривай. — Скорее, монотонно, — отзывается и прячет глаза, встает и уходит. Гремит чем-то, потом возвращается, и снова молескин в руках. — Вы не думайте, сэр, у меня есть книги. Много книг. Бумага вот. Я делаю зарисовки того, о чем прочитал. Это увлекательно. — И много книг нужно на сотню лет? — криво усмехается Ривай. — Больше, чем кажется, — не остается в долгу пацан, и смазливая физиономия на короткий миг преображается, чтобы опять угаснуть. — Но ты совсем один. — Как и вы. — Я хотя бы свободен, — возражает Ривай. — Разве? С этой улыбкой определенно что-то не так. Оно приходит на ум, когда стены снова изгибаются, и кресло превращается в булькающую трясину. По крайней мере, так кажется, когда ведет от абриса выразительных губ, и Ривай почему-то уверен, что остатков вискаря в бутылке не хватит избавиться от наваждения. — Вы завтра уедете, да? Ривай вздрагивает не от вопроса, а от тона. Кивает. Пацан выглядит удрученным. — А если бы я попросил, вы взяли бы меня с собой? — Без обид, но я вообще не уверен, что происходящее не пьяный бред, — отвечает Ривай, делая глоток из горла. — А если все же представить, что это реальность? Взяли бы? — не отстает пацан. — Ты нарисованный, — зачем-то говорит Ривай. — Но это не значит, что не живой. Последняя фраза внезапно заставляет чувствовать себя дерьмом. Ривай не хочет думать о причинах, от собственного малодушия становится еще гаже. В конце концов, чего сложного сунуть картину в багажник? Хотя нет, спохватывается тут же. Пацан хотел посмотреть мир за пределами дома, так что багажник отменяется. Слишком поздно до сознания доходит, что оно одушевляет свой бред. Ривай зажмуривается и загадывает — когда он откроет глаза, кроме него в комнате не будет никого. Даже на портрете. — Расскажите что-нибудь, — доносится сквозь шум дождя и пульсацию крови в висках. Факир был пьян, и фокус не удался. Ривай снова прикладывается к бутылке. — Что рассказать? — спрашивает он и устало открывает воспаленные слипающиеся глаза. — Все равно. Я ничего не видел. Очевидное признание повисает свинцовым туманом непрожитой жизни. И Ривай начинает говорить. Обо всем, что приходит в голову. Он говорит о родео в Техасе, секвойях Канады и искусственных островах в Эмиратах; об атоллах Большого Барьерного рифа, водопадах Игуасу, карнавале в Рио и о Марди Гра. Говорит о Млечном Пути над ночной Серенгети, пингвинах на мысе Доброй Надежды и северном сиянии над Шпицбергеном. Но молчит о том, что мерцание завороженных глаз напротив восхищает безнадежно сильнее грандиозных всполохов в стылом небе Норвегии. Признаться себе в этом страшнее, чем проехать по Дороге смерти в Боливии, однако Ривай не жалеет ни о чем. Потому что забравшийся на вершину каменной пирамиды пацан протягивает ему руку, и укутанный пеленой дождя и тумана Теотиуакан лежит у них под ногами. Теплое дыхание скользит по коже, когда, захлебываясь от восторга, ему шепчут почти в губы, что… Ривай просыпается резко и сразу. Глаза режет ослепительным солнцем через кружево занавесок, он зажмуривается и досадливо цыкает сквозь зубы. Проведенная в кресле ночь аукается затекшими спиной и шеей, а от выпитого накануне во рту словно кошки нагадили. С трудом распрямившись, Ривай садится. Первое, что видит, это пустая бутылка на вышорканном ковре. Должно быть, выпала из разжавшейся руки, когда его срубило. Дальше взгляд падает на так и не прочитанную местную газетенку. Опухший мозг цепляется за буквы рекламы мормышек и распродажи лодочных моторов на первой странице. Заставить себя посмотреть на каминную полку выше сил, но приходится. Где-то на задворках сознания скребется надежда, что все примерещилось спьяну. Свечи оплыли и погасли, украсив восковыми сталактитами тяжелый канделябр и заляпав потемневший от времени камень облицовки. Ривай машинально сковыривает одну гладкую бляшку, вертит в пальцах и понимает, что глупо. Поэтому на картину в поблекшей некогда богатой раме глаза поднимает спокойно. И видит, что она пуста. На холсте только мастерски выписанная маслом комната, по ходу, тот самый мезонин. Окно распахнуто, около — оттоманка с наброшенным пледом и шкаф с ровными рядами книжных корешков. На переднем плане заложенная веткой цветущей сирени книга. Ни стакана с чаем в старинном подстаканнике, ни ложки, ни молескина. И самого пацана тоже нет. И, видимо, не было никогда. Прихватывает сожалением, как изморозью. Ривай не может объяснить, но, кажется, он разочарован — ночная беседа не более чем пьяный бред. Он кривит губы в циничной ухмылке и морщится от головной боли, что настигает внезапно жалом в висок. Его потряхивает, пока он пытается смыть холодной водой невыветрившуюся алкогольную одурь. И в очередной раз зарекается больше не экспериментировать с местным колоритом в бутылках. Сейчас надо пожрать и нормально проспаться. Именно с этой мыслью он отливает, споласкивает руки и выходит из ванной. Искоса брошенный на пустую картину взгляд тускнеет, и Ривай идет к двери. — Доброе утро, сэр! Как спалось? — Мэтьюз встречает его в большой гостиной, потягивая свежесваренный кофе из пузатой кружки. — Волшебно, — сквозь зубы отзывается Ривай и зло щурится на яркие лучи, квадратами расчертившие плешивый ковер на полу. — Гроза не помешала? — не отстает управляющий. — Пробки опять вышибло, но я уж не стал до утра трогать. Без толку же, так грохотало. Ривай неопределенно дергает плечом. — Эвакуатор можно вызвать? — спрашивает. — Вы говорили про мастерскую вчера. — Старина Сэмми, как же, — оживляется Мэтьюз. — Сейчас позвоню, только вот завтраком вас накормлю. Идемте, мистер Аккерман. В столовой поджидают потемневшие обои с позолотой, запылившийся хрусталь люстры и шкафы, набитые потускневшим фарфором. Вместо отдельных столиков в центре комнаты саркофагом высится чопорный стол человек на шестнадцать. Ривай отодвигает неподъемный стул с высокой спинкой и пытается устроиться так, чтобы не искрить глазами. Ощущение, что позвоночник вот-вот ссыплется в штаны, настроения не улучшает. Мэтьюз тем временем подтаскивает омлет, жареные помидоры, бекон, вафли с кленовым сиропом, кувшин с апельсиновым соком и йогурт. На кофе Ривай машет рукой, и через пять минут перед ним стоит лохань крепкого черного чая. Управляющий, уже вызвавший эвакуатор, устраивается на соседнем стуле и опять прикладывается к своей кружке. Ривай закидывает яму в желудке недурным завтраком, парой таблеток аспирина и, кажется, оживает. Ночной морок растворяется и окончательно отпускает, оставляя привкус горечи, розового масла и еще чего-то, что опять никак не удается распознать. Взгляд падает на одну из картин на противоположной стене, и вопрос срывается сам собой. — Мартин, кому принадлежал этот дом? — Когда? — переспрашивает Мэтьюз, отвлекается от вчерашнего кроссворда и спускает очки на кончик носа. — До мистера Аккермана? — уточняет. — Нет, до него, — отвечает Ривай. — Кто хозяин дома изначально? — Так Йегеры же, — охотно сообщает управляющий. — Доктор Грегори Йегер и его супруга Карла. В большой гостиной висят их портреты, если любопытствуете, — кивок в сторону дверного проема в обрамлении бархатных портьер. — Хорошими людьми были, много чего для простого народа тут делали. Ну, школы там, библиотеки… и это помимо больницы, где доктор принимал всех без разбора, есть деньги, нету. Катоба-Айленд ведь просто разросшаяся рыбацкая деревня, здесь мало кто богато жил в то время. — А какой интерес тут у охотников за привидениями? — прищуривается Ривай. Мэтьюз молчит, только губу нижнюю выпячивает и складывает короткопалые руки поверх своего журнала. — Из-за сына их, — произносит нехотя, будто слова подбирает. — Красивый, говорят, был парень, кровь с молоком. И талантливый. Картины писал, — поясняет управляющий и чуть поводит головой в сторону холстов на стене. — Его рук работа, как и все они в этом доме. Разрозненные кадры наконец-то склеены. Даже преследующий запах больше не загадка. Это грунтовка холста, масляные краски и лак для покрытия. А вчерашний пацан, так удачно сегодня списанный на бред воспаленного мозга… Не может быть. Ривай очень осторожно возвращает чашку на стол. Показалось, или рука дрогнула? — Что же произошло? — окликает ушедшего в себя управляющего. Тот нерешительно мнется и чешет седой затылок. — Пропал, — наконец отвечает. — Вроде как, говорят, писал у себя в мезонине, и гроза была как давеча. А наутро служанка пришла позвать к завтраку, а там и нет никого. — Может, он сбежал, — Ривай подает голос в повисшей тишине, разбиваемой лишь монотонным тиканьем махины напольных часов. — Может, — соглашается управляющий. — Только все вещи его оказались на месте, деньги не тронуты, кисти-краски тоже. Да и мезонин был заперт изнутри, а ключ Йегер-младший на шее носил всегда. Ривай упирается пустым взглядом в натюрморт на стене, но не видит его. Перед глазами в низко расстегнутом вороте сорочки на простом холщовом шнурке болтается старинный латунный ключ. — Его искали, — продолжает Мэтьюз, — только полиция не нашла ничего. И огромные деньги, что родители посулили за сведения о сыне, не помогли. Карла Йегер слегла от горя и, как говорили, немного умом повредилась. Все утверждала, что сын ее тут, в доме, якобы в портрете запертый, и даже разговаривает с ней. Уж не знаю, верил ли доктор Йегер, но ходил за ней исправно, пока не умерла, — Мэтьюз вздыхает. — Вот оттуда и пошла эта история, что в доме призрак. — Портрет искали? — спрашивает Ривай и сам себя готов убить за излишнюю поспешность, но собеседник, похоже, не замечает. — А как же, — отвечает тот и улыбается одними губами. — Все перерыли тогда от подвала до чердака. Десятки картин нашли и портретов в избытке, все вон на стенах висят теперь, только нужного, говорят, так и не обнаружили. То ли доктор куда дел, то ли и не было его никогда. — И в мезонине смотрели? — спрашивает Ривай, вспоминая шаги ночью над головой. — По завещанию доктора Йегера это единственная комната в доме, куда нельзя заходить. — Неужели все владельцы так пеклись о последней воле? — недоверчиво хмыкает Ривай. — Да дом-то родственникам достался, — отвечает Мэтьюз. — Говорят, сыну от первого брака Грегори Йегера. Так и передавался по наследству. Пока мистер Аккерман не выиграл его, а тому уж тридцать пять лет как. — Странно, что Кенни тоже не полез в мезонин, — скорее себе, чем управляющему, говорит Ривай и недоверчиво вздергивает брови. — Болтали, что хотел. Но приехал он поздним вечером и сразу спать завалился с дороги. В той же комнате, что и вы ночевали, под мезонином как раз. А наутро собрался быстро и уехал, запретив этот мезонин трогать. Из всего услышанного Ривай делает только один вывод — в психушку рановато. Пацан действительно есть. «А если бы я попросил, вы взяли бы меня с собой?» Теперь он готов ответить. Завтрак приканчивается за минуту, и забытые ключи от «бьюика» — удобный повод еще раз зайти в комнату. Ривай не знает, что ищет, и не уверен, что готов найти, но останавливается напротив камина. — Он в мезонине, верно? Твой портрет, — голос спокойный и даже безразличный. Взгляд препарирует холст мазок за мазком, но картина остается просто картиной. Ни следа чьего-либо присутствия. На долю секунды мелькает сомнение в собственном рассудке, но страх не попробовать отчего-то сильнее. Мэтьюз кричит снизу, что эвакуатор приехал. В окно видно, как управляющий что-то объясняет сухопарому мужику в комбинезоне с надписью «Хиггинс моторс». Тот кивает, оглядывает «бьюик» и облупившуюся краску на боках, а дальше споро цепляет тросы. Пора, но Ривай медлит. Уверенность, что больше не вернется сюда, гложет недосказанностью и ощущением упущенной возможности. Однако он не верит в предчувствия. — Помнишь, что спрашивал у меня? — не оборачивается, хоть искушение велико. Дверная ручка холодит ладонь. — Мой ответ «да». Я вернусь за тобой. В кабине эвакуатора несет хот-догами, потом и вчерашним чесночным перегаром. Водила щербато усмехается, гоняет зубочистку из одного угла рта в другой и уверяет, что все будет в лучшем виде. Ривай верит, открывает окно и узнает, что нового знакомого зовут Билли Боб. Прозаичнее может быть только засиженная мухами фотография красотки из журнала, которая засунута за зеркало заднего вида. Пятнадцатиминутная поездка под разухабистое кантри до автосалона Хиггинса занимает вдвое больше времени. Дорогу вдоль побережья закидало мусором и поваленными деревьями, эвакуатор ползет подыхающей улиткой по колдобинам. Билли Боб как раз успевает поведать обо всех местных новостях. Сэм Хиггинс оказывается мелким дрищем навроде самого Аккермана. Увидев раздолбанную колымагу Кенни, оживляется, черные бусинки глаз, как у хорька, загораются нетерпением. — Марти когда сказал, что у вас «Ривьера Строкер» — ушам не поверил! — он с ходу жмет руку. Пожатие крепкое, быстрое и трехпалое — не хватает среднего и безымянного пальцев. — Шестьдесят шестой? — Хиггинс по-свойски лезет в салон и выныривает довольный. — Шестьдесят седьмой! Легенда, не машина. Ривай кисло кривится. — Сделать сможете? — спрашивает. — Сделаем, отчего ж нет, — Хиггинс снова любовно оглядывает «бьюик». — Ласточкой полетит. — Волшебно, — отзывается Ривай, вручая предоплату. — Продать не хотите? — вдруг спрашивает Хиггинс, пряча наличку в карман парусиновых штанов. — Хорошую цену дам. Плюсом любую из этих красоток, — небрежно кивает головой в сторону паркинга с подержанными тачками. — Нет. Сам удивляется ответу. На кой хрен ему насквозь проржавевший рыдван — не имеет понятия. Зато снова видит себя мальчишкой на переднем сиденье, залипающим на красные скалы у горизонта. И Ривая греет сознание, что достаточно богат, чтобы позволить себе эту легкую ностальгию. Под сокрушенный вздох Хиггинса он забирает из салона урну с пеплом, сигареты и отказывается от щедрого предложения подвезти. А затем, прикрыв воспаленные глаза темными очками, Ривай не спеша топает по Норд-Ист до Уотер-стрит и отеля «Фор Сизонс». Проветрить сейчас мозги — самое то, да и подумать о прошлой ночи неплохо бы. Только мысль не идет, разморенная майским солнцем, а оживший портрет теперь кажется не более чем выдумкой. Запах масляных красок и розового масла постепенно улетучивается, и легкие наполняет прохладный бриз, избавляя от последних воспоминаний. Место грудастой Трэйси за стойкой занимает двухсотфунтовая Бетти Джо, если верить бейджу на безразмерной жилетке с эмблемой отеля. Разглядев получше бледного и одетого в черное Аккермана, она с подозрением косится на урну с прахом в его руках, но не говорит ни слова. А тот так же молча забирает со стойки ключ от домика. На кровать Ривай падает не раздеваясь, заворачивается в покрывало и приказывает себе проснуться через пару часов. На деле они оборачиваются немногим больше, и глаза он открывает, когда солнце клонится к закату, прочерчивая комнату наискосок. Долгий сон дает необходимый отдых телу. И совершенно изматывает сознание, потому что снились то низко расстегнутый ворот сорочки, то пальцы, скользящие сквозь длинные пряди каштановых волос, то четко очерченные губы, которые он целовал в каком-то бреду. Собственные фантазии пугают, но по телу настойчиво разливается запретное удовольствие. Он трет лицо ладонями, пытаясь избавиться от следов соблазна, резко садится и тянется к бутылке с водой. После пятого или шестого глотка становится терпимо. Заказанная в местном баре еда оказывается весьма недурной. Когда ее приносят, канал бизнес-новостей привычно работает без звука. На экране наконец-то заряженного айфона с полсотни пропущенных. Ривай придерживает его плечом, привычно косится на биржевые сводки и морщится, понимая, что проведет вечер совсем не так, как хотелось бы. Остается надежда, что с делами он покончит хотя бы до десяти и успеет наведаться в старый отель за портретом. Правда, потом вспоминает, что остался без машины. Короткий звонок Хиггинсу заставляет понять, что он уже не в Канзасе и Катоба-Айленд не Нью-Йорк. Уплетая за обе щеки домашнее жаркое, Хиггинс сожалеет, но его контора сегодня уже закрыта. Зато клятвенно обещает завтра с утра пригнать лучшую из своих крошек в полное распоряжение. Заодно сообщает, что во Фремонде нашел родной движок для «бьюика», но его доставят только завтра к полудню. Если Ривай готов ждать. Ривай цыкает сквозь зубы и соглашается. Одной головной болью становится меньше, когда судьба ржавого рыдвана решается сама собой — восстанавливать. Значит, пусть будет новый движок. Словно прочитав его мысли, Хиггинс тут же рекомендует мастерскую в Бронксе, где приведут салон в первоначальный вид, и еще одну контору в Квинсе, которая сделает кузов. На этом поклонник антиквариата на колесах отключается. А Ривай понимает, что вряд ли сегодня попадет в «Ривайвед Дрим». Подозрительная Бетти Джо за стойкой ресепшена уверенно заявляет, что служба такси у них, конечно же, есть. Но в такое позднее время в городе работает только полицейский участок. Последние слова она многозначительно подчеркивает, и Ривай усмехается про себя. Он знает, что вне своих костюмов за десять тысяч долларов выглядит как шпана мелкоуголовного масштаба. Поэтому Бетти Джо не осуждает, а просто подхватывает еще парочку причитающихся ему бутылок с водой и возвращается к себе. Когда с работой покончено, Ривай после долгих колебаний жмет на первый номер в списке быстрого набора и слушает падающие в электронную тишину гудки. После седьмого на его звонок отвечают. — Привет, очкастая, — произносит он буднично. — Что ты думаешь о переселении душ? Голова раскалывается от теорий и предположений старинной подруги и собственных догадок, когда под утро Ривай забывается беспокойным сном. Первым делом, проснувшись, он поедет в старый отель и найдет этот чертов портрет. Только дождись, мелькает в отъезжающем сознании. Следом уже знакомо обдает запахом масляных красок и розовым маслом. Гондола скользит по каналам Венеции, а в глазах цвета нефрита вспыхивают звезды, стоит только Риваю прикусить манящие губы… — Старая проводка, — вздохнув, отвечает толстяк-шериф и что-то помечает в потрепанной записной книжке. — Монтгомери из пожарного департамента проведет расследование, но тут даже к гадалке не ходите, мистер Аккерман. Ривай задумчиво кивает и смотрит на почерневший остов и пепелище, оставшееся на месте старого отеля. Под яркими лучами утреннего солнца выглядит нереально и жутко. Пожар начался глубокой ночью, и дом выгорел почти дотла прежде, чем пожарные приехали. Успокаивает, что Мэтьюз и троица охотников за привидениями успели спастись со всем своим добром. Сейчас двух пацанов и девчонку, закутанных в бурые казенные пледы, допрашивают полицейские. Неподалеку неприкаянно топчутся парамедики. Управляющий же в несерьезной полосатой фланелевой пижаме и резиновых ботах на босу ногу не отходит от шерифа Уоткинса. — Отель был застрахован? — спрашивает тот, с любопытством разглядывая Ривая. — Понятия не имею. — Был, конечно, — отзывается Мэтьюз. — Вообще, все документы хранились в конторе у Барни, Родж. Мистер Аккерман как раз заехал справиться, перед продажей. — Продать хотели? — оживляется Уоткинс. — Уверен, мэрия предложит за участок хорошие деньги. Ривай снова кивает и оставляет управляющего с шерифом наедине. Сам подходит ближе к пожарищу и замирает. Вот и нет больше загадки старого дома. И ничего нет — ни потемневших от времени картин, ни мезонина, хранящего тайну, ни призрака с ключом на шее. Ривай хочет думать, что пацан теперь свободен, и избегает мыслей о лижущем холсты пламени. Кажется, не может простить себе, что не забрал портрет сразу. Он боится, что скоро забудет скуластое лицо и нервные пальцы, отводящие за ухо прядь длинных волос. И от этой истории останутся только неясные желания и сны с запахом розового масла. Ривай не знает, почему так важно сохранить эти мелочи и прячется за темными стеклами очков. Дым от давно потухшего пожара затягивает и яркое утро, и всю его жизнь. Теотиуакан рассыпается по камню, и Венеция уходит под воду, так и не дождавшись их. Одиночество уже знакомо скалится из-за плеча, бренча кубиками льда в стакане. Он оставляет Уоткинсу свои контакты, контакты своих адвокатов и поверенных и идет к синему «джипу» от щедрот Хиггинса. Единственное, чего хочется, — это уехать. Что он и делает, напоследок бросая взгляд в зеркало заднего вида. Мэтьюз нерешительно поднимает руку, прощаясь, и Ривай кивает в ответ. Утром субботы Ист-Клифф пустынна. За десять минут в зеркале заднего вида — никого, а навстречу по расчищенному асфальту осторожно проползают только минивэн и два фургона. Слева — порезанная верхушками жидких сосен водная гладь бликует лабрадором, справа — вплотную к дороге несутся живые изгороди частных домишек. Пахнущий хвоей и озером ветер треплет черные волосы. Идиллия. Только фоновое раздражение царапает выдержку, и Ривай не понимает, что происходит. А было ли, мысль сверлом ковыряет гудящий висок, но признаться почему-то сложно. Разумного объяснения позапрошлой ночи и слишком реальных снов нет, мифический портрет сгинул, оставшись не найденным. Ханджи вчера полировала мозг теорией мультивселенных и квантовыми парадоксами в виде последствия их столкновений. «Материализация чувственных идей», — хохотнула она в ответ на скомканный рассказ о запретных снах. Недоеб, перевел для себя Ривай. Он готов был признать множество параллельных миров, но совершенно точно ни в одном из них никогда прежде не велся на прелести нарисованных пацанов. Пусть и смазливых. Теория вероятности, по мнению Ханджи, с ним не соглашалась. Ривай недоверчиво фыркнул. На углу Ист-Клифф и Уотер-стрит — кафе-мороженое. Пока синий «джип» мается на светофоре, семейное заведение неохотно выпускает раннего посетителя. Высокий пацан в вышорканных джинсах и драных кедах сражается с тугим доводчиком, отвоевывая у алчной двери винтажного вида этюдник. Полупустой рюкзак падает, утягивая за собой и так сползающую с плеча темную кофту. Под ней — серая борцовка. Расстояние в двадцать с лишним ярдов не дает разглядеть лица, но низкий хвост на затылке и выбившуюся прядь — вполне. Ривай замирает, стискивает руль и уверен, что сходит с ума. В чувства приводит нервное вяканье пристроившегося позади «форда» и приходится повернуть под стрелку. В зеркале заднего вида фигура незнакомца быстро превращается в темную кляксу на фоне розовой пены кустов гортензии. Ривай мысленно поздравляет себя, по-честному не готовый в каждом переростке видеть свое наваждение. Необъятную Бетти Джо за стойкой в «Фор Сизонс» опять сменяет словоохотливая Трэйси. Завидев Аккермана, наращенные ресницы кокетливо взмывают вверх и девчонка интересуется его делами. Приходится отвечать и игнорить повисающие между ними авансы. Единственное, чем Трейси может его соблазнить, — это завтрак. От этой мысли смешно и страшно. Омлет с хрустящими тостами и беконом отлично заходят под новости по местному каналу. Ежегодный праздник пирогов сегодня вечером на центральной площади перед мэрией меркнет в сравнении с выгоревшим дотла старым отелем. Искоса глянув на экран, Ривай замечает грушеобразного шерифа Уоткинса и Мэтьюза, все еще бродящего по пожарищу в пижаме. Потом их сменяют перепуганные, но вдохновленные охотники за нечистью. Лохматый парень, видимо, главный ботаник, садится на любимого конька и пытается свалить поджог на разгневанного призрака. Ривай цыкает сквозь зубы, в два глотка допивает чай и встает из-за стола. Хиггинс бодро вещает в трубку, что все путем, движок уже упакован и дело за доставкой. Ривай кивает. Потом кое-как отмазывается от дегустации домашней выпечки и прошлогодних настоек на центральной площади в компании грудастой красотки. У него другие планы — осталось выплатить последний долг Кенни. Часы показывают начало двенадцатого, когда Ривай снова решает пройтись пешком и с Уотер-стрит сворачивает на старую дорогу, ведущую к маяку и бухте Катоба-Айленд. Солнце припекает, но под соснами по-утреннему свежо и захваченная джинсовка совсем не лишняя. Тишина почти абсолютная, разве что шишки с глухим треском крошатся под подошвами тяжелых ботинок. Ветер невнятно бормочет в кронах, а впереди только потрескавшаяся лента асфальта с истертым пунктиром в никуда. Ривая все устраивает. Он дышит полной грудью, и голова плывет с непривычки от обилия кислорода. Минут десять, не больше, и сосны расступаются, а старая дорога выводит на обрыв и упирается в маяк. Обветренные потемневшие камни стремятся к небу на несколько десятков футов, перехваченные вверху фрезой смотровой площадки. А вокруг, насколько хватает взгляда, стальная с сине-зеленой радугой гладь озера Эри. От простора захватывает дух, и Ривай невольно усмехается, щурясь на огненный глаз в небе. Невысокий обрыв под ногами полого стелется к галечной бухте. Каменистый склон с редкими звездочками бледно-розовых цветов пробуждает давно уснувшего под слоями цинизма и разочарований ребенка. Он хочет раскинуть руки и со счастливыми воплями помчаться вниз, туда, где прибой лениво наползает на лоснящуюся гальку. Но ему запрещают, и тогда ребенок обиженно плюхается на траву — он устал в теле неспособного на безумства взрослого. Ривай мгновение гладит ладонями чуть колючие зеленые стрелки травы, и последние капли росы оседают на пальцах. — Да ты романтик, — хмыкает он и смотрит на криво стоящую рядом урну с прахом. Металл матово бликует на солнце, и в игре света мерещится шальной оскал того, кто заменил семью. — Никогда бы не подумал… Почему ты не привозил меня сюда, а, Кенни? Протащил по сорока девяти штатам, но мы ни разу не заехали в Огайо. Кенни не ответил бы при жизни и точно промолчит сейчас. Ривай не жалеет, ему просто интересно, насколько он вообще способен испытывать интерес. Перед глазами почему-то истрепанная засаленная шляпа, лежащая на крышке гроба вместо привычных цветов. Кенни и цветы — понятия далекие друг от друга. А вот без своей шляпы он разве что спал. В последний путь отправился тоже с ней. «И шляпа! Ковбойская, с загнутыми полями! Мечта всего детства!» Вспыхивают и тут же гаснут по-детски восторженные глаза. Слова звучат будто над ухом, мурашами касаются затылка, стекая по плечам. Так живо, что рождается почти чувственное удовольствие. Но Ривай упрямо гонит соблазн прочь. Надо завязывать с херомантией этой, решает твердо, и вылезать в цивилизацию, пока еще чего не привиделось. Ладонь сжимает холодный металл, и крышка поддается почти сразу. — Понятия не имею, этого ли ты хотел, — говорит Ривай, погружая пальцы в пепел; странное ощущение, на грани, однако с чем — не угадать. — Но к воде я не потащусь, уволь, — он смотрит на горстку серой пыли. — Здесь тоже неплохо, — хмыкает задумчиво, — маргаритки вон… Вид, опять же, за деньги не купишь… Прорастешь каким-нибудь лютиком, — Ривай взвешивает прах на ладони. Сжимает напоследок и раскрывает пальцы, подставляя руку свежему бризу. — Бывай, старый пройдоха, свидимся… и не держи на меня зла, если что не так. Ветер подхватывает все, что осталось от Кенни Аккермана, и почти мгновенно серое облачко тает в кристальной прозрачности. И следующую горстку пепла ждет та же участь, и еще, пока Ривай не решает, что хватит. Тогда уже без церемоний вытряхивает остатки праха из урны, и тот оседает на рыжих камнях, которыми усеян склон. А потом бриз подхватывает и эти частицы и уносит вдаль, растворяясь над зеркалом озера. Ривай еще какое-то время сидит над обрывом, бездумно глядя на редкие облака и паромный причал, виднеющийся справа. Ощущение закрытой главы не беспокоит его. Гораздо отчетливее грызет недосказанность, не отпустившая до сих пор. В копилку воспоминаний с запахом масляных красок добавляется тонкая фигура в стеклянных дверях и кофта, сползающая с острого плеча. Но Ривай безжалостно вытряхивает закрома памяти, доверяя их ветру так же, как отдавал пепел. На этом все, говорит он сам себе и легко поднимается на ноги. Опустевшая урна летит в мусорный бак на другой стороне маяка. Обрыв здесь круче, отвеснее, и вода подступает почти к самому берегу, оставляя узкий клочок гальки. Именно на нем стоит уже знакомый винтажный этюдник, а около — давешний пацан. Поношенный рюкзак валяется неподалеку. То, что он творит, до Ривая доходит уже внизу, когда срывается со склона, едва устояв на ногах и чудом не ободрав ладони. Ветер с озера, и потому пацан не слышит этой поспешности. А Ривай вдруг понимает, что готов кубарем скатиться, лишь бы… что? Он жадно рассматривает длинные ноги в серых джинсах и сбитых кедах, которые явно велики. Кофта как с чужого плеча — вырез то и дело спадает, скупо обнажая смуглую кожу. Ее без конца поддергивают, и Ривай выпадает в астрал от одному ему доступной откровенности. В голове не успевает оформиться мысль про седину в бороду, а бес уже руками пацана тянет с волос резинку. Пальцы заново перехватывают их в низкий хвост на затылке, но несколько прядей своевольно ускользают. Слишком знакомо. До дрожи. Это решает все. — Хэй. Пацан вздрагивает, оборачивается, и окончательно пробивает узнаванием. Потому что именно эта скуластая физиономия улыбалась Риваю с холста! Глазищи цвета нефрита те же, преогромные, смотрят с вежливым любопытством на замершего перед собой идиота. И, кажется, не торопятся узнавать. Понимание второго шанса отправляет к чертям байки Мэтьюза и квантовые парадоксы Ханджи. Становится безразлично почему, когда имеет значение только сейчас. Ривай даже не знает зачем, зато уверен, что нельзя отпустить. — Ты местный? Если бы мог, точно пробил бы рожу ладонью в качестве приза за оригинальность. Но пацан зависает ровно на секунду, а потом неуверенно пожимает плечами. — Вроде того, — отвечает. — Сомневаешься? От провалившейся попытки пошутить потягивает прикопанным в кустах трупом, если учесть декорации в виде уединенного берега. Но это никого, оказывается, не смущает. — Давно тут не был, — по пухлым губам скользит тень знакомой улыбки. — Лет сто? — усмехается Ривай. — Или чуть больше. Налетевший ветер бросает в лицо неубранные пряди, пацан отводит их за ухо небрежным жестом и смотрит выжидающе. У Ривая возникает неприятное ощущение, будто он тут лишний. На осознание требуется доля секунды, и в итоге он решает, что парень не виноват, что зачем-то похож на чьи-то больные фантазии. — Хотел узнать, можно ли здесь пройти к причалу, — говорит Ривай первое, что приходит в голову, и кивает на едва виднеющуюся отсюда пристань. — Раньше было можно, — отвечает пацан, понуро возвращаясь к своим краскам и кистям, — теперь не знаю. Ривай щурится на прямую спину и острые плечи в плену растянутой кофты и ненавидит себя за нерешительность. Он знает, что уйдет, оставив целую жизнь непрочитанной, и от этого становится не по себе. Но страх оказаться неправильно понятым гонит и не дает времени на размышления. Ривай сует руки в карманы джинсовки и огибает пацана с его этюдником, собираясь штурмовать пологий склон с одинокой башней маяка. Какая разница куда? Никакой. Раньше вечера Хиггинс все равно «бьюик» не вернет. — Значит, не хотите рискнуть? — доносится в спину. Ривай оборачивается, перехватывая нефритовый взгляд, открытый и чуть насмешливый. И страх отступает. — Думаешь, стоит? — спрашивает неожиданно для самого себя. — Определенно, сэр, — охотно кивает пацан. Риваю кажется, или они не о дороге до пристани говорят? Или это во всем виноваты чертовы глазищи, в глубине которых что-то плещется, переливается расплавленным золотом, рвется на поверхность. — Вы на Саус-Басс собираетесь? Это название Аккерман слышит впервые, но зачем-то согласно кивает. — Винный тур? — улыбается пацан. От движения пухлых губ внутри перехватывает удавкой, и продолжать кивать дрессированным тюленем проще всего. — Хороший выбор, сэр. — Бывал там? — наконец прорезается голос и остатки сознания. — Да, давно, правда, — отзывается пацан, — на этюды ездил. Виды там невероятные. — Неужели лучше, чем здесь? Звучит двусмысленно, и Ривай в очередной раз готов закатать себе по роже. Оттолкнуть пацана хочется в последнюю очередь, однако тот, кажется, и не напуган маньячным поведением. Наоборот, улыбается скользяще и вдруг захлопывает свой этюдник. — Вот и скажете мне сами. Я как раз собирался туда отправиться. Вы не против, если я составлю вам компанию? — говорит, пытливо смотрит на Ривая и зачем-то краснеет. — Можете прогнать, как надоем, — добавляет тихо, неверно расценив молчание. Ривай невольно усмехается и ждет, пока пацан сложит этюдник и приладит полупустой рюкзак на плечи. — А вас как зовут, мистер?.. — спрашивает пацан, когда они не спеша идут по гальке уже к паромному причалу. — Ривай. И давай без мистеров обо… Закончить не получается. Пацан, запутавшись в собственных ногах, ласточкой ныряет носом вперед со всем своим барахлом, и Ривай ловит его в последний момент. Дергает за рюкзак и перехватывает поперек туловища, где задирается безразмерная кофта. Ладони обжигает чужим теплом, а легкие — запахом масляных красок и розового масла. Ривай сглатывает и смотрит прямо в изгиб ключиц, ищет глазами пресловутый латунный ключ на холщовом шнурке, но не находит. Не он, проносится в голове. Руки почему-то не желают отпускать добычу, да и пацан не очень-то стремится вырваться. Лишь сжимает локти нервными пальцами и дышит заполошенно в висок. Ненамного, но выше, сильный, но тонкий, гибкий. На смуглых щеках — полупрозрачный пушок, и Ривай изо всех сил надеется, что чертовому засранцу есть хотя бы восемнадцать. — А я Эрен, — выдыхает глазастое недоразумение почти в губы и неловко высвобождается из захвата. Запоздало вспоминается, что и на парней у него никогда не стоял. Но это уже не имеет значения. Выход из бухты на причал обнаруживается без труда. Пара дюжин рассохшихся ступеней перегорожены турникетом с запрещающим знаком и предупреждением об аварийном состоянии лестницы. Только это никого не останавливает. Пацан ловко перепрыгивает с выступа на выступ, и уже на причале, легко перемахнув через ограждение, Ривай ловит радостную улыбку. Зависает почти безнадежно на смуглой физиономии и снова дергает растяпу на себя, вытаскивая из-под колес минивэна. Щеку прижигает смешком. В билетных кассах выясняется, что Саус-Басс — остров в нескольких милях к северу от Катоба-Айленд. Ривай небрежно пролистывает буклет с пасторальными фотографиями виноделен, каждой из восемнадцати лунок гольф-клуба местного розлива, двух парков штата и гастрономических изысков на любой вкус в Пут-ин-Бэй. И, не раздумывая, покупает винный тур на двоих, выразительным прищуром оборвав попытки пацана заплатить за себя. Эрен недовольно сопит, заглядывает через плечо и долго не решается оставить свой этюдник в камере хранения на пристани. Конец сомнениям кладет низкий протяжный рев парома, и уставшая от колебаний дверца ячейки лязгает замком почти с облегчением. Ривай невольно хватает пацана за руку, и они оба срываются с места, успевая запрыгнуть на паром уже через убранный трап. Старший офицер судна Бриггс выговаривает за нарушение, только слова пролетают мимо. Эрен улыбается от уха до уха, жадно дышит и жмурится от восторга погони, поддергивая сползшую с плеча кофту. Ривай механически кивает на упреки, не глядя прячет в карман джинсовки выписанный штраф, и его с детской непосредственностью уже тянут дальше. Бриггс неодобрительно щурится вслед. На верхней открытой палубе безлюдно, и понятно почему. Влажный ветер набрасывается, путает волосы, рвет одежду, не дает забыть, что они на Великих Озерах. Палящее не по-майски солнце несколько скрашивает ледяную воздушную ванну, но утащить пацана за укрытую брезентом шлюпку оказывается неплохой идеей. Порывы ветра тут почти не ощущаются, зато вид невероятный. Эрен об этом сообщает, облокачиваясь на широкие нагретые солнцем перила. Кажется, что озеро стелется им навстречу, говорит он, и стягивает резинку с растрепавшегося хвоста, прячет в карман — все равно не спасает и просит что-нибудь рассказать. А Ривай не может оторвать взгляда от запутавшегося в каштановых прядях солнца. Он все еще не понимает, какого хрена творит, и с чего вдруг ощущает себя конченым молодоженом. Но сомнение тает набежавшим на солнце облаком и растворяется в живом тепле рядом. И он не замечает, как начинает говорить про норвежские фьорды, прозрачная вода которых всего лишь вульгарная подделка зелени русалочьих глаз напротив. Правда, о последнем он умалчивает. На Саус-Басс их рассаживают в экскурсионный автобус, обещая провезти по винодельням острова, сувенирным лавкам и прочим достопримечательностям. Эрен устраивается у окна и смешно морщит нос, на котором проступают веснушки, и предлагает сбежать после дегустации. Ривай легко соглашается. Неплохо бы подойти к куратору, проносится в осоловевших мозгах, но плавный ход автобуса вырубает прежде, чем заканчивается приветственная речь. До виноделен минут сорок, и он просыпает их все, придя в сознание только после тычка в спинку кресла. Пожилая пара в одинаковых спортивных костюмах просит прощения за неловкость, и выясняется, что они уже приехали. Но настоящая неловкость ждет, посапывая вздернутым носом в шею. Ривай будит пацана, дернув плечом. Заспанные глаза непривычно темные, а на виске отпечаток пуговицы, который Эрен почесывает и извиняется. Неопределенно хмыкнуть в ответ — самое безобидное, что приходит в голову. За остальное — прожариваться в аду до золотистой корочки. Об этом думает Ривай, наблюдая как Эрен на ходу стягивает спутанные волосы в низкий хвост и снова поддергивает убегающую с плеч кофту. На винодельню они вваливаются одними из последних, занимая оставшийся свободный столик в уютном патио с видом на озеро. Эрен уверяет, что ему двадцать два, но работник дегустационного зала просит показать удостоверение личности. На растерянный взгляд остается только многозначительно хмыкнуть и уронить саркастичное «не повезло». Эрен не обижается, просто пожимает плечами и откидывается на спинку неудобного стула. — А вы что же? — спрашивает через какое-то время. Ривай смотрит поверх так и не тронутого бокала и дергает щекой. — Не имею привычки напиваться раньше вечера, — отвечает словно нехотя. — Это дегустация, — прилетает смешок. — Ага, — хмыкает Ривай и кивает на соседние столики, где два часа пополудни никого не остановили. Эрен фыркает крошками схомяченных канапе, тут же извиняется и запивает простой водой из стакана. Ривай чуть кривит губы в усмешке, нюхает содержимое своего бокала и отставляет. — Вы ценитель? — настигает очередной вопрос, стоит подхватить другой. — Нет, просто аромат не нравится. Эрен улыбается уже привычно, уголками губ, и отстраненно замолкает, рассматривая на горизонте нечто, только ему доступное. Внезапная перемена в его настроении давит невысказанностью. Риваю хочется проникнуть в мысли, что мелькают в нефритовой зелени и набегают одна на другую. Странное желание, которое не посещало прежде. По жизни Ривай ни в ком не нуждался, вполне хватало теплых тел в постели, и разбираться, чем они живут, не тянуло. Откуда берется бешеная тяга делать это сейчас — вопрос на миллион. Оживший сон напротив хмурит прямые брови, тень небрежным мазком проскальзывает по смазливой физиономии и замирает под ресницами. Пацан выпрямляется на стуле и подтягивает к себе рюкзак, избегая смотреть на Ривая. — Знаете, мне, наверное, пора, — говорит едва слышно и нерешительно шаркает кедом под столом. — Чего так скоропостижно? — сарказм в голосе Ривая обходит недоумение и едва вписывается в поворот. — Не хочу навязываться, — ответ удивляет. — У вас наверняка планы на острове, так что не буду мешать. — Про Саус-Басс я впервые услышал от тебя, — отзывается Ривай и наконец решается попробовать вино из четвертого бокала, морщится и возвращает его на стол. — Так что нет никаких планов. — Выходит, вы сюда и не собирались вовсе? — растерянность удивительно идет пацану. — Ты предположил, я согласился. — Зачем? — Не знал, как еще заговорить с тобой. От прямого ответа Эрен моргает и смотрит куда угодно, только не на Ривая. Вновь убирает разбегающиеся пряди и, ссутулившись, замирает на стуле. Прячет руки под себя и принимается ковырять мыском кеда неровные плитки террасы. — Зачем? — снова спрашивает, не глядя. Настырно лезущий ответ Ривай с трудом проталкивает обратно недурственным образчиком островного виноделия. — Ты не поверишь, — удается подобрать нейтральное. — А вы рискните. Звучит как вызов. Или проще признать, что уже окончательно спятил от творящейся чертовщины? О’кей, он ничего не теряет. В лучшем случае Эрен поржет над ним, в худшем — их дороги разойдутся. — Ты мне напоминаешь одного человека, — произносит Ривай. — Из прошлой жизни? — Скорее, из совсем другой. — Это хорошо или плохо? — его обжигает зеленью глаз. — Пока не знаю. Может, ты скажешь? — предлагает Ривай. — Зависит от того, что вы хотите услышать, — улыбка трогает уголки пухлого рта. — Я хочу услышать «да». — От меня? — Именно от тебя. Эрен зависает на пару мгновений, а потом смеется. — Вы занятный собеседник, сэр! — Как джентльмен в сапогах из кожи гремучника? — ...Простите? Заминка ничтожна, но для Ривая она размером с Кордильеры. Он усмехается, отставляет бокал и поднимается из-за стола. — Хорошая попытка, — бросает небрежно. — Нет, правда. Я почти поверил. Пальцы плохо слушаются, когда тянут карту из бумажника. И когда подхватывают ручки фирменного пакета винодельни с выбранными бутылками красного полусладкого. Он. Но как. Мертвый остов погибшего дома — прошлое. И сколько сил нужно, чтобы вырваться? Выдернуть проржавевшие гвозди, что вбили до самой шляпки? Разломать, собирая занозы, старые доски, которые держат намертво? И безжалостно захлестнуть пламенем, рискуя сгинуть, сгорев дотла. Чего ради? Ответ пахнет масляными красками и розовым маслом. Ривай чуть задевает плечом застывшего пацана. — Ну так как? Да? Нет? В каштановых волосах опять путается солнце, когда раскосые глаза лихорадочно ищут во взгляде Ривая только им известное. И замирают, очевидно найдя. — А если да, то что тогда? — произносит быстро. — Рассвет на Боро-Боро, — отзывается Ривай, — ханами в Киото, сады эльфов в Исландии. Что пожелаешь. — Вы верите в эльфов? — улыбка внезапная и почему-то царапает до боли. — Скажи «да», и я расскажу тебе. Эрен кусает губы и вдруг решается. Никто не помнит вопроса, но ответ устраивает обоих. Паутина неловкости рвется и больше не возвращается. Винодельня остается позади, и скоро они едят свиные ребрышки у мангала в местном ресторанчике на берегу озера. А потом устраиваются неподалеку со взятыми напрокат спиннингами. Руки неожиданно помнят то, что давно забыто, и вот уже поплавки мерно покачиваются на отливающей сталью воде. Эрен быстро забивает на свой, лезет в рюкзак и вытаскивает потрепанный молескин. Знакомая шагреневая обложка отдается дрожью по позвоночнику, и Ривай едва проглатывает танцующий на языке вопрос. Слишком хорошо сейчас, чтобы испортить. Поэтому он довольствуется плеском едва заметных волн под ногами и шорохом, с которым грифель снует по бумаге. Возвращаясь, они молчат. В небе над озером розовые всполохи сменяются оранжевыми, затем лиловыми и наконец выцветают до молочно-голубых. Медный глаз солнца заваливается за горизонт, и наступают сумерки. — Было здорово, — говорит Эрен, стоит только сойти с парома в Катоба-Айленд. Он замирает у края тротуара и смотрит на ранние звезды над головой. — Вообще, спасибо за этот день, Ривай. Имя впервые срывается с пухлых губ и скатывается запретной дрожью в район живота. Почему-то накрывает беспросветной тоской. — Может, выпьем? — срывается раньше, чем в голове щелкают шестеренки рассудка. — Как-то нет настроения доказывать, что мне есть двадцать один, — устало улыбается Эрен. — Тогда придется поверить тебе на слово, — усмехается Ривай и делает пару шагов по Уотер-стрит. Он не оборачивается, загадывая на падающую звезду, и кривит губы, когда слышит неуверенное шарканье старых кед следом. — Уже поздно, — доносится. Аргумент разбивается о невозмутимый затылок. — Я вызову тебе такси, — сообщает Ривай. — Или даже провожу до дома. Так ведь полагается на свиданиях? Грохот позади заставляет улыбнуться в сгущающиеся чернила сумерек. — А у нас свидание?.. Эрен внезапно выскакивает перед ним и, поскольку Ривай не останавливается, просто топает спиной вперед. Тяжелый этюдник лупит по стройным ляжкам, пока наконец пацан не путается в ногах, и поймать его удается в последний момент. — Под ноги смотри, — припечатывает и нехотя выпускает гибкое тело из рук. — Вы не ответили, — отзывается Эрен. Глаза загадочно мерцают в свете уличных фонарей, а голос вибрирует от недосказанности. — У нас свидание? — повторяет почти заговорщическим шепотом. — Ну, — усмехается Ривай, — мы катались на пароме, дегустировали вино… — Вы дегустировали, — вклинивается с улыбкой на соблазнительных губах. — О’кей, я, — соглашается Ривай. — Потом мы ужинали, опять катались на пароме и сейчас идем ко мне выпить. По-моему, это свидание. — Осталось познакомить вас с отцом и его винчестером, — фыркает от смеха Эрен. На этот раз никаких местных расширителей сознания. Старый добрый Джек расслабляет натянутые канатами нервы и развязывает язык. Эрену. Говорит много, обо всем сразу, и это кажется естественным. Слова-воспоминания сплетаются тропинками и сближают. Он часто смеется, неловко поддергивает сползающую с острого плеча кофту и не отводит глаз, когда толстое стекло стаканов глухо стукается, соприкасаясь. До зуда в ладонях хочется коснуться пропитанного солнцем каштана волос, пропустить сквозь пальцы и сжать на затылке. Возбуждение необъяснимое, поднимается из самого нутра, тягучее, запретное, и запить его не выходит, как ни пытайся. Если позволить — спалит дотла, как старый дом. И, по ходу, дороги назад нет — гвозди вырваны, доски разбиты в труху. Теперь нужен огонь. И он вспыхивает, когда Ривай целует манящий рот напротив. Он ждет хука справа, пинка по яйцам или, может, что геенна огненная разверзнется и поглотит — чего угодно. Но не тихого всхлипа, с которым ему подаются навстречу. Словно дорвавшись, он жадно ласкает шелк волос, стягивает резинку, сжимает пряди на затылке и отстраняется. Пацан недоволен перерывом, а Ривай залипает на поплывшую зелень глаз и смятые страстью губы. — Давал уже? — спрашивает и видит, как секундное непонимание выливается румянцем на смазливую физиономию. Чуть дергает уголком рта. — Целка, значит. — Ч-что? — Нецелованный, — поясняет для непонятливых Ривай, усмехается, но тут же мрачнеет. — Уверен? — спрашивает. — Эрен, я не остановлюсь, — предупреждает глухо. Вместо ответа к нему тянутся, прикусывают подбородок и целуют, отчего весь опыт летит псу под хвост. Необычность вставляет похлестче местных расширителей сознания, и Ривай отъезжает, нахрен позабыв, что, в общем-то, парни не его тема. Неловкость Эрена только заводит и заставляет вжать доверчивое тело в спинку дивана. Он играет пухлым ртом, прикусывает и оттягивает губы, зализывает, приглашает в игру. И одобрительно сжимает бока, когда Эрен подхватывает. Пацан уже возбужден — Ривай понимает по нервной дрожи и сбитому дыханию. Стон, едва родившись, глохнет в глубинах наверняка восхитительной глотки. — Не сдерживайся, — выдыхает в соблазнительное ухо. — Мне нравится, когда громко. — Услышат же, — в ответ заполошенным шепотом. — Кто, блять? — фыркает Ривай. — Медведи? — Здесь нет медведей, — опухшие от поцелуев губы расплываются в невольной улыбке. — Ну вот и не пизди тогда, — Ривай скатывается поцелуями вниз по шее, туда, где в растянутом вороте искушают ключицы. — Давай, засранец, — он прикусывает тонкую косточку, — пусть все в этой дыре сдохнут от зависти, что ты мой. И стон, первый, смущенный, мечется по комнате и затихает. Чтобы следующий расплавил мозги, когда сильная ладонь оглаживает сдавленный джинсой напряженный член. Непривычно ощущать под пальцами чужой стояк, и Ривай быстрее зацеловывает сочные губы. Они почти такие же, только отзывчивее и напористей. Как и тело под Риваем, никем еще не тронутое. — Пошли, — шепчет он хрипло куда-то за ухо, и ловит расфокусированный взгляд в ответ. Сглатывает и заторможенно напоминает себе, что терпение — добродетель. — Могу и здесь тебя разложить, — объясняет, — но завтра ты мне спасибо не скажешь. До кровати добраться — все равно что Альпы перейти. Ривай в упор не помнит ни мебели, которую они штурмуют, ни разбросанных вещей, в которых увязают ноги. Плевать. Задерганная кофта отлетает чернильной тенью, ладони нетерпеливо задирают тонкую борцовку, кожа обжигает губы. Они целуют, глотают сорванное дыхание, теряются в россыпи волос на плечах. Всегда бы так, искрит в оборванных проводах сознания, чтобы жадно, чтобы мало. Чтобы нахрен задохнуться. Руки, уже не задумываясь, рвут пуговицы на джинсах своих и чужих. Границы давно стерты, и разница под пальцами становится необходимой. Скорей бы. Смазки ожидаемо нет, и Ривай выразительно матерится сквозь стиснутые зубы. — Что… что? — непонимающе шепчет Эрен. — Технические неполадки. Пацан нервно смеется и выцеловывает бледную кожу на груди Ривая, пока тот нетерпеливо сшибает что-то на прикроватной тумбочке. Наконец нащупывает образчик местной продукции и щурится, пытаясь разобрать в жидком свете, что за хрень нашел. Мягкость и увлажнение. Сойдет. Откручивая крышку, невольно думает, что докатился. Так не терпится оприходовать пацана, что похуй на все. С этими же мыслями размазывает прохладную вязкость в пальцах. Интересно, чем аукнется, но в конце концов решает, что сыпь лучше порванной дырки. Первый оргазм Эрен ловит от пальцев в кишке. Выгибается до хруста в позвоночнике, кусает губы и кончает с задушенным стоном. — Прости, — невнятно шепчет тут же и прячется в сгибе локтя. Ривай усмехается и целует колено у себя на плече, чем вызывает судорожный вздох. Спустивший пацан наконец раскрывается, и пальцы легко скользят внутри, подготавливая. Даже немного жаль, что не выйдет так ласкать до бесконечности. Собственное возбуждение напоминает ноющей болью и нетерпением, с которым дергается текущий член. — Ну, что, — Ривай сглатывает и подтягивает Эрена ближе, накрывает собой, складывая почти пополам. — Готов, бойскаут? — Н-наверное, — хрипло запинается тот. Ривай кривит губы, опирается на вытянутую руку и пристраивает ноющий от возбуждения член к испуганно сжавшейся дырке. Перед глазами темнеет от предвкушения. — Тш-ш, — выдыхает, — тихо, тихо... — целует жадно, тягуче, пока пацан не начинает стонать от удовольствия и не расслабляется. — Тужься, ну... Эрен на удивление послушный, и стыковка проходит гладко. Но, принимая в себя, запрокидывает голову, закатывает глаза и морщится. — Больно, — бормочет едва слышно, вцепляясь в плечо. — А ты думал, — выходит хрипло, потому что сдерживать желание разворотить мелкую задницу в мясо все сложнее. — Всегда… всегда так? — Это первый раз, Эрен, — отзывается Ривай. — Посмотри на меня, слышишь? Посмотри. Не понять, что вставляет больше, то ли влага в уголках невозможных глаз, то ли темные провалы расширенных зрачков. Ривай целует дрожащие губы и медленно толкается до конца. Крик жадно перехватывает, глотает с восторгом, пьет сорванное дыхание и летит в пропасть. Накрывает сразу и всем — Эреном, запахом масляных красок, болезненной нежностью, никем до него не тронутым телом. Необычностью. Удовольствие такое острое, чистое, незамутненное, льется по венам, пульсирует. Окатывает с ног до головы, и Риваю кажется, что дышит впервые в жизни. И надышаться не может. — Еще, — влажным шепотом бьет по истерзанным нервам. — Рив-вай, пожалуйста… Эрен стонет в голос, обхватывает ладонями потный загривок и тянет ближе. Просит, а потом срывается на крик, когда получает. И снова спускает первым, и дальше только всхлипывает, позволяет вдалбливать себя в постель. Ривай держится еще пару минут, а потом планета останавливается, вертится вспять, разрушает, перечеркивает, пока не выкидывает возрожденного на осколки миллиардов звезд. — Это же ты, да? — бормочет Ривай и приподнимается на трясущихся руках. И увязает насмерть в шальных глазах, пьяных от ощущений и близости. — Это ты. — Я, — сорванным голосом в ответ. Эрен вырубается тут же, затраханный, усталый, довольный. Утыкается лбом в плечо и сопит. Спутанный шелк волос рассыпается по дешевой отельной подушке. Только Риваю сон показывает средний палец. Он выскальзывает из постели, прихватывает припасенную пачку сигарет и устраивается на подоконнике. Первая затяжка ожидаемо лупит апперкотом по раскисшим мозгам и дразнится нахрен позабытыми гандонами. Вторая — оседает горечью никотина на языке, но мысли оживают. Вот ты и старый пидор, проносится тут же. Ривай прислушивается к себе и понимает, что, собственно, плевать. Мир не налетел на небесную ось, а отвечать ему только перед собой. И все что было — было «до». Сочно-синее небо на востоке светлеет, когда Ривай сползает с подоконника и неловко припадает на затекшую ногу. Шипит и хромает в сортир отлить. Лишь по дороге обратно, видит металлический проблеск на полу возле кровати и наклоняется. На ладони, холодя ее, лежит старинный латунный ключ с гравировкой. Обычный холщовый шнурок пропущен сквозь вензель на головке. Сердце буксует, просчитывается на удар и пускается вскачь. Он. На постели возится и сопит его оживший сон, пахнущий масляными красками и розовым маслом. Ривай поднимает вышорканные джинсы, сует ключ в карман, а сам заваливается на изгвазданные простыни. Рука привычно ныряет под голову, другая обнимает и прижимает смуглое тело спиной к себе. Становится тепло и спокойно, и лазоревый прибой на Тенерифе перекатывает золото песчинок… Ривая никогда не пугало отсутствие людей рядом. Привычка отвечать только за себя приносила неплохие дивиденды и сокращала головную боль ровно до минимума. Чисто деловой подход без аденоидов и плоскостопия. Который сейчас стремительно летел к чертовой матери в прорезь при взгляде на пустую половину кровати. Ушел. И был ли вообще. Последнее отдается рвущей болью под солнечным сплетением и заставляет стиснуть челюсти. Забравшееся в окно солнце пытается утешить, но Ривай зло отмахивается от заигрывающей мягкой лапы. Откуда-то взявшаяся дыра в грудине размером с Техас, из нее выпадают трупы давешних бабочек. Ривай старается не думать, с чего эта болезненность, жующая сознание, и что за наваждение, не отпускающее уже несколько суток. Что-то противно фонит. Белый шум в голове оказывается шумом воды в ванной. Ривай понимает это тогда, когда душ выключают. Осознание не успевает оформиться, тормозит укуренным слизнем и зависает бесповоротно. В приоткрывшейся дверной щели нарисовывается смущенная физиономия и мокрые пряди волос. — Ты же не против, что я без спроса принял душ? Дар речи еще не вернулся. Оно и к лучшему, потому что Ривай против только того, что Эрен не позвал с собой. Откуда берется такая пошлятина — он без понятия, но зажать мокрого паршивца было бы очень кстати. Член согласно кивает и заинтересованно приподнимает голову. Твою ж налево. — Сюда иди, — выходит хрипло. Глазастое недоразумение нерешительно мнется в дверях. — Ну? — поторапливает Ривай. — Я не одет. Как бы, — отвечает едва слышно. — И чего я там не видел, интересно? — Ривай! Эрен хохочет, но из ванной выходить не торопится. Ривай видит в приоткрытой двери острое плечо и коленку. — Ну пожалуйста, не смотри, — просит тихонько и прикусывает губу. Ривай фыркает, откидывается на подушки и зажмуривается, для верности прикрывает глаза ладонью. Слышит быстрые шлепки босых ступней по полу, а дальше постель прогибается под весом второго тела. — Привет, — раздается над ухом смущенным шепотом. — Привет, — отзывается Ривай и приоткрывает глаза. Поцелуй выходит ленивым, смазанным. Эрен поддается, позволяет повалить себя, утягивает. И ноги разводит послушно, стоит медленно потереться твердеющим членом о смуглое бедро. Паршивец. Ладони жадно оглаживают круглую задницу, скользят между половинок, но не больше. Собрав яйца в кулак, Ривай насильно сводит раскрытые перед ним бедра и скатывается набок. — Лучше остановиться, — говорит и рывком садится на постели. Залупившийся член категорически против, зато в голове, в графе «благоразумие» появляется жирная галочка. — Почему? — не понимает Эрен и чуть ли не испуганно тянется следом. — Я в порядке, правда. Ривай хмыкает и мажет губами по острому плечу. Затем соскакивает с кровати и с наслаждением потягивается. — Нам долго ехать сегодня. Не хочу всю дорогу слушать, какой я козел. — Нам? Растерянный голос Эрена останавливает на полпути. — Нам, — остается только довольно скривить губы. — То есть, я еду с тобой? — прилетает озадаченное. Ривай оборачивается. Пацан сидит на постели по-турецки и недоверчиво пялится мерцающими глазищами. Недобитый собственник внутри оголтело машет помпонами и верещит обоссавшейся от восторга шавкой. — А есть возражения? Эрен улыбается краешками пухлых губ и прячется за волосами. Молчит и, кажется, хлюпает носом. Ривай усмехается и скрывается в ванной. Собирается он быстро. Еще быстрее Хиггинс пригоняет старый «бьюик» Кенни и долго любовно гладит рыдван по плешивым бокам, не желая расставаться. Ривай обещает прислать фотку восстановленной «Ривьеры» и иметь в виду трехпалого механика, если вдруг надумает продавать. Потом, закрывая счет, выдерживает недвусмысленную атаку грудастой Трэйси. Впрочем, она мрачнеет сразу, стоит появиться Эрену, а руке Ривая как бы невзначай огладить поясницу под растянутой кофтой. Платиновая карта пощечиной прилетает на стойку. Еще нет полудня, когда в ободранный до остова багажник закидываются чемодан и этюдник. Потасканный полупустой рюкзак пацан не отдает и тащит с собой в салон. Ривай по старой привычке обходит «бьюик», проверяет колеса и около дверцы, которой только что хлопнул забравшийся внутрь Эрен, видит лежащий на потрескавшемся асфальте раскрытый молескин. Пожелтевшие страницы едва треплет ветерок, грозится перелистнуть их, но Ривай в последний момент не дает. Рисунок стремительный, легкий, со множеством мелких деталей. Живой. Себя он узнает сразу, как и комнату под мезонином в старом отеле. Кажется, Ривай, развалившийся в кресле с бутылкой виски, вот-вот подмигнет и заговорит. Ракурс только странный, будто художник смотрел сверху, откуда-то… с каминной полки. Ривай моргает, раз, другой, а потом захлопывает молескин. — Держи, — бросает его пацану на колени, когда садится за руль. — Распиздяй. — И куда же мы едем? — спрашивает Эрен, и голос срывается от волнения. — Гранд-каньон, Вегас, Висконсин зимой. Куда ты еще там хотел, — Ривай пожимает плечами. — Ты опять меня путаешь с кем-то из другой жизни, — с улыбкой возражает пацан и отводит выпавшие из низкого хвоста пряди за ухо. — Да? Больше не буду, — легко соглашается Ривай и надвигает на глаза темные очки. — Пристегнись. Движок взрыкивает разбуженным гризли. Пальцы привычно, на ощупь включают раритетную магнитолу. Старина Моррисон рад публике, да и Ривай по нему почти соскучился. Заезженная пленка сипит, плывет, но на ближайшей колдобине исправляется. You know that it would be untrue, You know that I would be a liar. If I was to say to you — Girl, we couldn't get much higher. Come on baby, light my firе. Come on baby, light my fire. Try to set the night on firе! The time to hesitate is through, No time to wallow in the mire. Try now we can only lose, And our love become a funeral pyre. Ривай усмехается и смотрит на смеющегося навстречу ветру Эрена. С ладони, высунутой в раскрытое окно, что-то срывается и исчезает в жарком мареве над асфальтом. Ривай готов поклясться, что заметил латунный ключ, мелькнувший в зеркале заднего вида.