я сдаюсь.

Тело все лихорадит, а кисти рук бьет мелкая дрожь. Я смотрю на резную рукоять ножа, а после на свои ладони, будто второй кожей кровью Ньюта облаченные, и не могу поверить в то, что друга больше нет. Ньют мертв. Я убил его. Крошечный клочок разума вопит, бьется о черепную коробку, точно птица, загнанная в клетку, молит оставаться в сознании, не терять себя, остановиться, но тело не слушается и колени преломляются к земле. Руки, словно тряпичные, опускаются по швам и мышцы едва ли могут напрячься, сжимая в пальцах рукоять пистолета, зачем-то поднятого мной. Сталь прохладная обжигает кожу и так манит приставить дуло к виску. Всего лишь несколько незамысловатых движений – пара щелчков: снять с предохранителя, нажать на курок, – и все это закончится. Хотя бы для меня. Прогнивший мир вокруг просто перестанет существовать, рассыплется прямо перед глазами на иллюзорную мозаику и исчезнет, как дымка, потерявшись в последней в моей жизни мысли и дорожке крови, вытекающей из пулевого отверстия в виске. Боль уйдет, на смену ей придет покой. Разве я не заслужил гребанного покоя? Не заслужил, чтобы воспоминания о бесконечной череде смертей моих друзей ушли навсегда? Не заслужил шанс забыть про чертовы эксперименты, Аву, мать его, Пейдж и Терезу, предавшую меня, нас всех? Не заслужил, чтобы чувство вины, ломающее ребра в мелкое крошево, дробящее там – слева, выдирающее все с корнями... Не заслужил, чтобы оно ушло? Голос Терезы, раздающийся из динамиков, лишь больше предает уверенности в этом мнимом «списке выдающихся заслуг», кои на моей шее висят неподъемным грузом и камнем ко дну тянут. Топят день ото дня, горечью своей и солью легкие разъедая, лишая кислорода и веры. Веры в то, что все это не зря. Веры в светлое будущее, в завтра, в правое дело. Стоит ли эта война жертв принесенных и жертв будущих? Я перевожу взгляд с тела друга на пространство перед собой. Влага застит глаза и сквозь слипшиеся ресницы силуэт Бренды прорисовывается не сразу. Она стоит чуть поодаль, прикрыв рот ладонью, смотрит на меня неотрывно и, когда ее рука опускается, я могу видеть как нижняя губа ее подрагивает, а слезы, единым потоком скатывающиеся с кожи ее щек, прячутся где-то в вороте старой кофты. Кого она видит во мне сейчас? Цепляясь взглядом за эти огромные глаза, я вдруг нахожу смысл в словах, сказанных Терезой, ведь передо мной стоит живое их подтверждение – Бренда – целая и невредимая девушка, которая еще месяц назад могла умереть от укуса Шиза. Лекарство всегда было у нас под носом, но я был слишком ослеплен местью, чтобы разглядеть очевидное. Почему меня не насторожил факт, что болезнь Бренды не подверглась рецидиву? Ведь ключ к излечению всегда был так близко, он во мне. Я и есть гребанное лекарство! Моих пересохших губ касается вымученная улыбка, я поднимаюсь с колен и делаю шаг назад, не отрывая взгляда от двух выразительных широко раскрытых глаз напротив, кричащих, нет, умоляющих передумать. Но я не могу этого сделать, не нахожу даже в себе сил пошевелить губами, потому, столь просящееся с языка «прости», так и остается где-то внутри меня навсегда, заваленное обломками несказанных слов. Бренда молчит, наверное, тоже не находит сил на бессмысленные слова, ведь знает, что меня не переубедить, мотает головой, плотно сжимая губы, и провожает меня потерянным взглядом. Я скрываюсь за руинами постройки, оставляя ее вместе с телом моего друга, отдаленно улавливая торопливые шаги остальных. Простите меня, я сломался. И я сдаюсь. Я, блять, сдаюсь…. – Это правда? – мои руки предательски трясутся, покуда я наставляю дуло зажатого в ладони пистолета прямо в лицо Пейдж, – Я мог его спасти? Я мог спасти Ньюта? Их всех? Она в ответ лишь кивает и я опускаю вниз голову, облизывая соленые губы, а вместе с тем скидываю и руки, едва удерживающие оружие. Ее худые пальцы мягко сжимают мои плечи, содрогающиеся от позывов пролиться всем тем чувствам, так давно обуревающим меня. Что со мной случилось? Еще вчера я был готов разорвать эту суку в клочья, стоило ей лишь оказаться в поле моей видимости, а сейчас чуть ли не рыдаю в ее объятьях. Каждый чертов день, начиная с момента выяснения нами правды, я мечтал о той минуте, когда пущу пулю в лоб этой блондинистой стервы, или о том, как мои руки сомкнутся в тугое кольцо на ее исхудалой шее, как затрещат позвонки, и я переломлю их, точно сгоревшую спичку. Но сейчас мне хотелось лишь одного – чтобы она вырвала мое кровящее ноющее сердце своими крючковатыми пальцами, чтобы провела миллион тестов и экспериментов, чтобы препарировала меня, как гребанную лягушку, если потребуется – что угодно, лишь бы внутри меня все нахрен заткнулось. Чтобы каждый чертов атом перестал вопить, чтобы все мое естество, кое кричало о ебучей несправедливости жизни, обрело мир и покой. Чтобы мысли прекратили метаться, чтобы люди перестали из-за меня умирать. Я поднимаю дезориентированный напрочь взгляд на Аву, слушаю, но будто не слышу ее слова о том, что мы все еще можем что-то исправить. Мне плевать, что она говорит, чем будет оправдывать свои дальнейшие опыты, пусть просто сделает то, что должна, я даже не буду сопротивляться. «Я слишком устал от всего этого дерьма, прости меня, Ньют», – проносится в голове, когда я уже решаю сделать шаг в сторону лаборатории, но раздавшийся громкий звук заставляет дернуться от неожиданности и на секунду потеряться в пространстве. Я не сразу понимаю, что произошло, и лишь когда неизменно белоснежный халат Пейдж окрашивается ало-красным, осознаю, что это был выстрел. Я, как завороженный, смотрю на кровавое пятно, расползающееся по ткани, и не могу оторвать от него своего взгляда. И даже когда ее бесчувственное тело начинает опадать, я ничего не делаю, не подхватываю и не придерживаю ее руками, труп Авы Пейдж ничком валится к моим ногам, точно подношение. Вот она, та смерть номер один, кою ты так давно желал. Что ты сейчас чувствуешь, а, Томас? Но я не чувствовал ничего. Абсолютное, беспросветное, тотальное нихуя. Болезненный укол в районе шеи вынуждает меня перевести свои глаза на стрелка, сквозь помутневшее сознание и пелену слез улавливая столь знакомые и ненавистные черты Крысюка, – это как раз была смерть номер два, которую я желал не меньше первой, – а после проваливаюсь в темноту, падая на пол рядом с Пейдж. И последнее, что я вижу, это стеклянные мертвенно-голубые глаза, ее глаза, наконец, застывшие навечно.