нет никакой её. она в обед не приходила.

Утром Стайлз понимает, что ему надоели больницы. Белые халаты, капельницы, уколы. Будто какая-то ебучая микстура в силах излечить его душу, давно уже прогнившую до зияющих пустотой дыр; раскуроченную грудную клетку, да плоть, разодранную в ошметки острыми краями сломанных ребер, вывернутую наизнанку подноготную – нате, полюбуйтесь! Вы ведь этого хотели? Только перестаньте уже лечить! – Как же достали все эти врачи! – Стилински скидывает со стола предметы, цепляет пальцами настольный светильник и пару ветхих книг, сметает на пол кружку, принесенную отцом, и фоторамку с семейным снимком, которая разбивается вдребезги, рассыпаясь на блеклом потертом линолеуме, повидавшем сотню изношенных больничных тапок и бахил. Утробно рычит, запуская длинные худощавые пальцы в спутанные волосы, сжимает их до суставного хруста и с силой тянет. Кусает обескровленные потрескавшиеся губы, жмурится, что есть мочи, и тяжело учащенно дышит, отслеживая ритмы неуемного сердца. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Орган замирает, пропускает удар или делает пару громких добавочных, но все никак, сука, не остановится. Бьется и бьется Стайлзу назло, качает кровь по венам да напоминает о том, что он все еще жив. Все еще или вопреки… да какая нахуй разница теперь? Дышит, растрачивая воздух на бесполезные вдохи и выдохи, переводит живительный кислород, который в глотке комом застревает. Стайлз давится чувством вины, казалось бы, вполне осязаемо, хватаясь за горло иссохшими руками, вцепляясь в него до одури, пытаясь протолкнуть пресловутый «О2» хоть куда-нибудь, – вдохнуть его или выдохнуть, – но ни в том, ни в другом не преуспевает. Перед глазами больничная палата распадается калейдоскопом, крутится и вертится, абсолютно дезориентируя в пространстве, а ноги, в момент ставшие ватными, предательски подкашиваются, больше почвы под подошвой не ощущая. Угловатые колени подгибаются, спустя мгновение стекло скрежещет по напольному покрытию, впиваясь мелкими осколками в кожу, и Стилински кажется, что вот она – долгожданная Вендетта Госпожи Судьбы. Но эта Стерва чхала на его ожидания. Будто смотрит на него горделиво свысока, скалится, упиваясь вкусом того разрушающего чувства, кое Стайлза раскручивает на адском вертеле, точно свиную тушку, голодно обгладывает и пожирает день ото дня. В обед Стайлз заламывает пальцы, бездумно пялится на свои исколотые руки и тихо надрывно дышит, считая секунды. В обед приходит она. Мягко опускается на край кровати, садясь рядом, и накрывает запястье ладонью, чуть сжимая его своими холодными пальцами. Наклоняется, пытается заглянуть в глаза, но молчит. Всегда молчит. У Стилински воздух со свистом выходит из легких. У Стилински каждый чертов день в обед мир переворачивается с ног на голову, и, казалось бы, не в ней ли его столь желанная свобода? Не в этих ли шоколадных волосах, глазах, цвета расплавленной карамели, не в этих ли ямочках на щеках, которые, Стайлз точно знает, очень любил Скотт… Стайлз медленно поворачивает голову в ее сторону и мажет взглядом по их сплетенным пальцам. В глазах его океаном боли о скалы (не)доверия бьется: «Спаси меня, умоляю тебя!», а с губ слетает очередное: – Убирайся нахуй! Ну, чего смотришь? Пошла вон! – Стилински вскакивает с кровати, отдергивая руку, словно коснулся раскаленного железа, прижимает кисть к своей груди и отшатывается назад, лопатками врезаясь в стены с облупившейся давно штукатуркой. Как затравленный зверь смотрит во все глаза, шумным дыханием мысли заглушая, и мотает головой, в попытке прогнать призрачную дымку. Нет никакой Её. Она в обед не приходила. Стайлз сталкивается затылком с твердой поверхностью позади, а после сильнее, снова и снова. А в голове кадрами киноленты события минувшие одно за другим – смертельное острие катаны, застывшие навечно те самые карамельные глаза и Его победная улыбка, изломом касающаяся бледных губ. «Финита ля комедия, Стайлз» – шепчет Сучка-судьба, растягивая кроваво-алые губы в противной ухмылке, – «Сдавайся и ты получишь свое долго и счастливо». Вечером, в какой-то из множества альтернативных Вселенных Стайлз себя прощает, наверное? Прощает. Отпускает себе свои же грехи, оборачивая вокруг шеи вторым витком шнур, оторванный от системы для капельницы, и смотрит стеклянными глазами прямо перед собой, сам не зная чего ожидая. Затягивает податливую силиконовую трубку потуже на жалком подобии люстры, одиноко болтающейся в центре палаты, едва удерживая равновесие на высоком табурете; размышляет о всяких невозможных теориях, коих раньше в его голове множество роилось, и усмехается, прикрыв глаза и качнувшись вперед. Шнур перетягивает кадык и руки самопроизвольно дергаются, но Стилински не позволяет инстинкту самосохранения взять верх, сжимает пальцы в кулаки, короткими ногтями впиваясь в мягкие ладони, и делает шаг вперед, прыгая в бездну забытья, заботливо обволакивающую сиюминутно. Трепыхается в агонии, хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная на брег, а кожу щиплет от пудов горчащей морской соли или все-таки от влажных дорожек, стекающих по его щекам – не разобрать. И все это кажется Стайлзу всего лишь фантасмагорией – игрой его безумного воспаленного сознания, ведь разве мог решиться на такое трусливый и беспомощный, закрывшийся от всего мира в психушке Эйкена?