Хоуп

«Я в тебя сильно очень Не знай, если хочешь…» © На сегодняшнюю ночь передавали заморозки. С утра попала на метеоканал, ожидая пока в тарелке с молоком размякнут мои мюсли. — Это ведь не родимое пятно, так? — Ты выворачиваешь мое предплечье к фонарному свету. Больно. Но не так. Красный, удивительно ровный круг ожога диаметром чуть больше квотера с изображением национального парка на реверсе все еще адски ноет. Мне не следует пренебрегать пантенолом, но я вечно забываю доставать тюбик из холодильника. Менеджер фондовой биржи с третьей авеню забывает пользоваться пепельницей, закуривая в кровати после оргазма… У всех свои недостатки. — Ты бы видел, если бы я с ним родилась. «Учитывая, сколько ночей вместе нам довелось провести…» Мне следует прикусить язык — чтобы не было больнее. Мы ведь пытались, да? Быть лучшими. Быть собой. Быть вместе. Получалось одинаково херово. Но мы честно пытались. — Как долго? — Ветер нагло проходится по твоим темным отросшим волосам — электричка проносится по метромосту над нами. И мне холодно. Не так чтобы очень. Не так, как если бы на этой пожарной лестнице здания одной из юридических контор в неспокойном Куинсе не было бы тебя. Серебристые звезды завистливо царапали твои глаза, будто они — лед, а твои радужки — неплохой виски, щуришься… А я нахожу в кармане твоей пожертвованной мне джинсовки зажигалку. «Как долго он обращается с тобой как мудак?» или «Как долго ты продолжаешь брать у него деньги?», а, может, «Как долго ты не помнишь телефон психологической поддержки женщин, переживших насилие?». Одно дерьмо, знаешь… — Я не хочу сегодня грустить. Позволишь? — Я вынимаю ее и высекаю огонь, прокручивая колесико. Какого черта ты всегда покупаешь пластмассовые, а? Какого черта ты всегда носишь их с собой, если не куришь? Пламя слишком тонкое и невесомое. Ты не сводишь с меня глаз. Я смотрю на огонь. Ты недоволен. Я устала. И у меня жутко неудобные новые кроссовки — даже не знала, что супер профессионалы в найки могут быть такими болванами… я спустила на новенькую пару треть последнего гонорара. — Конечно. — Спустя пять секунд напряженного молчания отвечаешь ты. — Чего ты тогда хочешь? — Двойной хот-дог и большой молочный коктейль. — Выпаливаю я вместо «парламент аква», зная, что ты тоже этим вечером не хочешь грустить. Классно, что ты не проверяешь мою сумочку и мои легкие. И классно, что я еще не разучилась актерскому мастерству — могу вот так заговорщически улыбнуться и шутливо ударить тебя в грудь, пока ты удивленно продолжаешь на меня смотреть, пытаясь, наверно, разглядеть внутренности. — Эй, друг, ты что, зажал бабла на романтический ужин? Херово то, что тебя не так просто обмануть. — А как же ты будешь выступать? — Как обычно. — Безразлично жму я плечами, спрятанными в твоей грубой синей джинсе с орлами колинз на спине. А потом склоняюсь к тебе ближе и выдаю маленький секрет, закрывая рот ладошкой: — Но, честно признаюсь, холодный коктейль с пенкой и горячий хот-дог с кетчупом и майонезом точно сделают меня чуточку счастливее. Ты снова смотришь — пристально и грустно. Убираешь мою прядь с лица, так тоскливо и заботливо, а потом говоришь: — У тебя тушь потекла. Встаешь и плетешься к выходу из подворотни — нашего немого убежища, минуя мусорные баки и криво припаркованные старые тачки… Даже не дожидаясь меня. — Лучше бы ресница выпала. — Бурчу я, поднимаясь со ступени, и спешу за тобой. Идешь неспешно, но весьма уверенно… К тебе пристает какая-то бродячая собака, ты ласково треплешь свалявшуюся, мокрую холку. Я вижу ваши тени на бетонной стене и ровно между двумя поездами в тоннеле сверху слышу твое «эй, крошка, как тебя зовут?», адресованное крупной дворняге. Что-то слишком похожее на иррациональную, детскую ревность скребет за грудиной. «Подруга, у этого мальчика уже есть своя несчастная, бездомная сучка… у которой однажды что-то не сложилось и у которой однажды всё пошло не так…» Так что вали. Извини. Ничего личного. Поправляю наброшенную на плечи куртку и футболку с Микки Маусом, курящим косяк, прямо под ней. — Только не говори, что ее ты тоже хочешь угостить ужином? — С чего ты решила, что это «она»? — Достаточно посмотреть, как эта девка на тебя смотрит… Ты грустно улыбаешься. Дальше мы идем втроем. — Не волнуйся, мне хватит на два хот-дога… Нашему отделу выписали премию. «Я волнуюсь совсем по другому поводу, Дим….Нежели уровень доходов клерков в рядовом агентстве недвижимости … » Долбаные заморозки. Долбаный метеоканал. Ты кладешь руку мне на плечи, прижимая к себе. Я мысленно показываю язык худой овчарке, что бредет рядом. Ночь шуршит под ногами дешевым целлофаном из Таргета. Кетчуп барбекю щиплет сухую кожу губ. — Давай дадим ей имя? Я жму плечами и задерживаю взгляд на собаке. — Давай сначала помоем её. Ты с юности был слишком добрым ко всем нуждающимся. Это — очередное твое увлечение, да? Надеюсь, знакомство со мной однажды никак не омрачит твою кредитную историю и ты, как и было запланировано, попадешь в рай… — Идет. — Киваешь ты. — Детка, ты любишь мыться? — Снова поглаживаешь жующую свою сосиску «детку». «Детка» только довольно урчит. — Затащишь ее в свою ванную и нальешь в воду душистой лавандовой пены? «Это же смешно». Молчишь, гладишь дымчатую шерсть, сидя на деревянной скамейке… Я переминаюсь с ноги на ногу, мечтая снять дикую сдавливающую обувь. — По-моему, ей подойдет двухчасовой цикл с предварительным замачиванием в отбеливателе. Надеюсь, в твоей стиралке найдется такой режим? Дорога — как бесконечная река огней… С этого моста открывается завораживающий вид. Порывы ветра с района восточнее холодят кожу и что-то значительно глубже. Дробленый коктейльный лед из блендера скользит по моему пищеводу. Я цепляюсь за ограждение. Часто. И думаю: «Смогла бы я?». И думаю: «У меня выход в половине третьего». И думаю, возьму ли я сегодня сверхурочные, арендный платеж за квартиру всего через четыре дня. — Иногда мне хочется сделать это с тобой… — Ты смотришь на меня снизу вверх — беззлобно, но с жалостью. И это в миллиарды раз хуже, знаешь? Проходишься от носков моих розовых кроссовок до белесой макушки. Короткий в глаза — я всё понимаю. А потом снова смотришь на «детку», уже покончившую с сосиской и принявшуюся за булку, и смягчаешься в лице… А мне кусок в горло не лезет. Я подхожу к вам и, опускаясь на корточки, отдаю собаке свою порцию, к которой почти не притрагивалась. Ты смотришь как: «ты не потеряна для общества». Я улыбаюсь. «Просто посмотри на меня так же». Из нас троих этим вечером все классно только у «детки». У нее отменный аппетит и, кажется, безразмерный желудок. У тебя такое сердце. У меня такой свитер из Гэп с рождественской распродажи и список постоянных клиентов… и еще печаль, только тссс… — Почему ты не стала есть? Луна одинокой таблеткой аспирина ползет по небу, а мы втроем приближаемся к Плейерс. Блеклые плиточные квадраты тротуара разбегаются перед глазами в твоих модных Селин. Ты улыбаешься: «тебе идёт». — Не знаю. Может, надоела вся эта здешняя еда… Иногда до смерти хочется вареной картошки и кильки в томате… Знаешь, как в детстве. «Ты знаешь». — В Ист-сайде есть один русский магазинчик… Ты, наверно, не в курсе, но… — Я? Ты что! Конечно, я в курсе! Меня вырвало там, прямо на выходе, после бесплатной дегустации, когда я неосмотрительно смешала соленые огурцы с малиновым вареньем… Отвыкание, знаешь. Слишком давно не ела ничего русского. Мой смех слышало несколько прилегающих кварталов. Ты устало улыбался. «Детка» мечтала о новом хот-доге, плетясь поодаль. — Спасибо, что рассказала. — С иронией благодаришь ты. Да, такими подробностями обычно не делятся с парнями, которым хотят понравиться.

Но ведь я не хочу.

Но ведь я уже…

— Не за что. Но соленое сало там действительно классное… — Продолжаю хохотать я. — Вернемся домой, а? — Спустя пару минут говоришь ты. Абсолютно серьезно. Паф-паф прямо посреди проспекта. От неожиданности я перестаю смеяться, даже улыбаться. Кажется, даже дышать. Витрины универмагов ползут прямо на меня. А вы с «деткой» кружитесь как в воронке…. — Кто мы здесь? Просто жалкие эмигранты… Как… не прижившиеся растения, пересаженные в новые горшки… Побольше. «… уедем. И может быть, я еще смогу вспомнить, что наши дворы были совсем рядом, а поешь ты так же хорошо, как и обслуживаешь своих … гостей…» Я смаргиваю. Твои темные твердят: «кто мы здесь?». И слова эхом ударяются о кровлю крыш и бетонные перекрытия. «А кто мы там?». Кто. мы. с. тобой. там? К черту рухнувшие карьеры, незаработанные бабки, съемные квартиры и предавших друзей. Кто мы там? С тобой. Друг другу. — Перестань врать матери. Я снимаю твои солнцезащитные и, подходя ближе, вкладываю их в задний карман твоих джинсов. — Старая пластинка, Дим. Городская подсветка освещает твое бледное лицо с трехдневной щетиной и синеватыми кругами от недосыпания. — Я не люблю ретро. Ты сжимаешь зубы так, что заметно напрягается челюсть. Публика стекается в Плейерс. Будет аншлаг. И на контроле мой старый-добрый приятель Джим. Он отталкивает одного выпивоху, жестом подзывает из толпы девчонку в кукольном платьице… И в моем мозгу уже басы трека для новой программы… Которую ты никогда не увидишь. «Детка» гавкает, будто нервничает. Будто что-то чувствует. За нас двоих. Я транслирую: «Брось, Дим, мне ведь еще работать. Кончай уже быть строгим папочкой… Не порть вечер. Пожалуй, это была моя лучшая компания для прогулок… » Жалей лучше её. Она нуждается в этом больше. Ты хватаешь мою руку, сдавливая … До хруста лучевой. До не срастающихся трещин. А потом отпускаешь, видимо, передумав. И рука безвольно падает в желтоватую дымку уличного воздуха с горчинкой. Я ловлю ртом несуществующие снежинки. Ловлю горлом несуществующий кислород. И уже пытаюсь забыть твои тоскливые коньячные глаза. Я забуду, Дим. Клянусь Нью-Йорком и надвигающимся первым нерабочим уикендом за три столетия. Даже шлюхи не работают в День Независимости, слышал? Оплачиваемый выходной для всех добропорядочных налогоплательщиков. — Джим сегодня не в духе? — Киваешь ты после долгой паузы, пытаясь сменить тему. Я поворачиваю голову, наблюдая как наш фейсконрольщик грубо толкает парня в бейсболке чикаго буллз, пытающегося пройти. — Похоже на то. — Тебе пора? Я киваю, не желая повторяться. — Береги себя. — Получается забавно, хоть и странно тепло. На моих губах показательно вспыхивает ломаная усмешка. Губы горят, без острого кетчупа. — Это ты себя береги. — Снимаю джинсовку и отдаю тебе. — У нас куча охранников… А ты напиши, как приедешь домой… Это не самый спокойный район, сам знаешь. Будто в подтверждение слов из подворотни поблизости доносится звук битого стекла, возня, отборный мат и крики. — Тебя беспокоит моя безопасность? — Прищуриваешься, сокращая между нами расстояние. Дворняга «детка» глядит влажными глазами-бусинами на нас, а затем отворачивается, чуть слышно скуля, понимающе, будто в кино, позволяя героям поцеловаться. Но ведь мы не в кино… Или совсем не в том… У детки твои глаза, кстати… Ты знал? А от такого твоего взгляда с искринками у меня по-прежнему мурашки, знаешь… Ты знаешь. — Меня беспокоят мои ляжки в обхвате и неоплаченные счета за воду на холодильнике… Остальное — такая ерунда, Дим… Я улыбаюсь, потом опускаю голову. Твои черные, запыленные кеды, мои блестящие розовые кроссовки… Макушка просит отеческого, обнадеживающего поцелуя: «малыш, у тебя все получится». И только ты, возможно, смог бы понять, что из этого ложь. Ласка отца — последнее, чего я бы хотела…. От тебя. — Что ты хочешь на Индипенденс дэй в качестве подарка? Почему-то мне не хотелось с вами расставаться. А в обычной майке с принтом и джинсах никто из редких прохожих меня не узнавал. И мы стояли с глухой, западной стороны. К Плейерс народ стягивался со стороны шумного метро и парковки Мэйсиса. «Детка» покорно ждала, улегшись у разрисованной граффитистами стены. — Не знаю, не думал об этом… Ты работаешь? — Да, возможно. Спецзаказ. — Я замечаю, как ты неприязненно дергаешься. — Хочешь, я надену свое лучшее белье, приеду … и … покажу тебе, как я прекрасно… — Край ногтя проводит прямую по твоей груди. Сама не знаю, какого черта…. И не спрашивай. Мне кажется, это весело. Иногда дразнить или злить тебя подобным образом. — Сыграем в шашки? Ты точно не прекрасна в этом. Продуешь, гарантирую. — Обрываешь меня, резко скидывая руку. Не оцениваешь мой юмор. Прости. — Эээээ…. Хорошо. А белье-то мне надевать? — Как хочешь, без разницы… — Застегивая пуговицы джинсовки, ты жмешь плечами, окрикивая «детку». Она послушно выполняет команду, поднимаясь. Завидная слаженность. — Нам пора, пока. Смазанный поцелуй в щеку. Рассеянный аромат твоего одеколона. Это твое «нам». Будто специально хочешь задеть… — Пока. — Тихо бормочу я, смотря как вы с «деткой» уходите прочь в зыбкую темноту мегаполиса. Ты мило гладишь ее загривок и что-то говоришь, а она оживленно виляет хвостом, следуя рядом чуть ли не вприпрыжку. Полная идиллия. Почти четверть третьего. Просто потом попроси своих ангелов, чтобы в моем котле хотя бы немного снизили температуру, ладно?

***

Он входит в возбужденный и разгоряченный Плейерс, едва изо рта полупьяного конферансье облаком густого кальянного дыма вылетает ее имя. Прожекторы заливают зал пошлым красным светом. Продавленные басы Дрейка сотрясают пол и ее тело. Она танцует. Пластично, по-змеиному, уже профессионально… Он же обводит мутным взглядом зал, грея по привычке заказанный, но как обычно нетронутый виски пальцами, и всегда видит одинаковые лица и одни и те же вещи. Сегодня — как стыдливо и нетерпеливо по стулу елозит парень, сидящий впереди. Ему неловко, но он не справляется с эмоциями. Его уверенный стояк не скрывает даже относительный полумрак. Здесь полно дешевых шлюх, находящихся в состоянии помочь ему справиться с его неудобной «проблемой». На нее — еще копить. Он слышит, как мужчина позади просит у бармена третью порцию коньяка. Ему не надо поворачиваться, чтобы знать — этот тип не отрываясь смотрит на нее, пожирая жадным и бескомпромиссным взглядом. Он уже представил в красках, как она стонет под ним и громко выкрикивает его имя, впиваясь в спину алыми ноготками. Всё одно и то же… Выпивка, музыка, публика… От прыщавых студентов и накаченных дурью клерков в плотных костюмах (часом ранее они добили свои квартальные отчеты и пришли расслабиться), дрочащих на нее на переменах и скучных бизнес-ланчах, до солидных владельцев бизнесов (делающих, по сути, то же самое, в дубовых кабинетах и салонах представительского класса.) Напускная беззаботность в серо-зеленых… Кто-то присаживается рядом, и, как и он, заказывает односолодовый. От него пахнет Парламентом, духами новой молоденькой секретарши и импотенцией в ранней стадии. — Кто-то же ебёт этих баб… Задумчиво, с горечью в хрипящем тембре не от спиртного, произносит он, и осушает бокал залпом, даже не морщась. Слова дырявят хлипкий гипсокартон стен и чью-то черепную коробку. Проходят навылет. Шатен опускает голову. Становится нечем дышать. Она заполняет собой всё, даже легкие. И ей плевать. Все среды и пятницы навсегда вычеркнуты в ежедневнике. «Ты ведь не ходишь на меня принципиально».

Да что ты знаешь о принципах, а?

Скажи мне. А лучше молчи… Молчи вечно…

Кто-то ебёт этих баб, а кто-то их… любит.

Он покидает клуб, не дожидаясь финала, прижимая купюры наполненным горючим роксом. Заждавшаяся собака, завидев его, подскакивает с холодной земли и радостно лижет горячие вспотевшие ладони. — Ну что, как насчет душа, а, детка? Прохладный колючий воздух ночи приносит маломальское облегчение. Ему всегда хочется смыть с себя грязь. Смыть с себя её не получалось уже много гребанных лет подряд. «Детка» прыгает на него, упираясь в живот передними лапами. Пока она упирается в чей-то живот головой… Он легко улыбается, сейчас не ощущая надвигающееся тошнотное одиночество так невыносимо сильно, как еще в прошлую среду. В круглосуточно ходящем трамвае на его кольцевой он покупает два билетика — для себя и «детки». Когда недовольный жизнью сонный кондуктор, пошатываясь от тряски, отходит от единственных припозднившихся пассажиров, он говорит, наваливаясь головой на дребезжащее стекло: «я назову тебя Хоуп». — Знаешь, что это по-русски? Хоуп внимательно смотрела влажными глазами-бусинами. Умно. Понимающе. Будто и в самом деле знала.

***

Светает. Я сильно хлопаю дверью, так, что слышит весь этаж, а после поворачиваю все три задуманных замка. На все три задуманных оборота. Скидываю рабочие туфли. Сбрасываю изорванную, испачканную одежду прямо в прихожей — кожанку, юбку и когда-то любимый кружевной топ — медленно прохожу в ванную и открываю кран с горячей водой, предварительно заткнув слив пробкой. Зеркало запотевает, тру ладонью. Опускаюсь на бортик, смотрю на исцарапанные локти и два симметричных синяка на коленях… Свежая ссадина на бедре… Потом слипающимися глазами оглядываю свою крошечную, загроможденную ванную. «У меня нет ни отбеливателя, ни лавандовой пены… Смешно, да?». Так что для меня, а? Что-то в этом мире придумано для меня? В ответ — только мертвая тишина однокомнатной и звук льющейся воды. «Никак не отвыкну говорить с тобой.» Я не чувствую своего тела. Не чувствую температуры воды… Но я не трогала синий вентиль. «Это ведь ты попросил, да?»… Оказываясь в кровати, я снимаю с волос резинку и бросаю ее на пол. Даже не понимая сколько сейчас времени, я набираю тебе сообщение: «Я сейчас позвоню 911 и ты сними трубку». «У тебя что-то случилось?» Незамедлительно приходит в ответ. «Приезжай ко мне… Сейчас.» Я давлюсь слезами, зажимаю нос, чтобы не разрыдаться. Дописываю, чтобы не усиливать трагизм. Ни к чему. «Сыграем в шашки :)». «У меня Барб сегодня. Извини.» Я откидываю голову на стену, смотря в потолок. Слеза срывается с самого краешка припухшего правого. Сучка Барб… Еще одна твоя кармическая отработка. Еще один акт милосердия и бессрочный проездной в Эдем. Молодая библиотекарша с Хаустон-стрит — невзрачная, невнятная, нескладная … Поет в церковном хоре по воскресеньям. Носит дурацкие старушечьи юбки в пол, пренебрегает косметикой, делает куцую кичку и с упоением цитирует Набокова, когда печет тебе панкейки на завтрак. Зачем тебе она, а? Зачем? Зачем. Бьюсь темечком в мелкие обойные цветочки. Дописываешь, видимо, стремясь усилить трагизм. «Я делаю ей предложение. Завтра, на благотворительном ужине в Эль-Пасадо». Я откладываю телефон на тумбочку и, обнимая подушку, сворачиваюсь в клубок. Не проси за меня. Не надо. Вообще никому не говори, не упоминай обо мне… Нигде. Никому. Кредитная история. Помни. Так и в самом деле будет лучше. Сигнал о новом входящем сообщении разрывает тишину, перемешанную с редкими, тихими всхлипами в ставший чудовищно мокрым и чудовищно соленым угол подушки… «Скажи, что ты пошутил… Умоляю. Скажи, что ты уже вызвал такси… Скажи: «нахуй эту Барб… » «Я назвал нашу детку Хоуп. Надеюсь, ты не против». Я перечитываю несколько раз невидящим от слез взглядом. Сердце начинает стучать как сумасшедшее.

Хоуп. Хоуп. Хоуп.

Я некрасиво улыбаюсь сквозь град слез и, черт тебя дери, не могу остановиться делать ни то ни другое…

***

До гребанного Эль-Пасадо почти два с половиной часа езды по южному шоссе. Я еду на одолженном у Джима старом кадиллаке семидесятого года и каждую секунду страшно боюсь, что этот почтенный джентльмен откажется везти меня в любой, самый неподходящий момент. Но того, что счастливая Барб не откажется выйти за тебя — я боюсь несоизмеримо больше. О том, что ты действительно ей это предложишь, я вообще стараюсь не думать. Но получается, прямо скажем, как обычно херово. Сегодня по-пустынному жарко, солнце нещадно печет. Из шипящего приемника вырываются Хуверфоник со своим чуть ли не единственным хитом, который так в тему сейчас. Я вжимаю в пол педаль газа, едва не соскальзывая босоножкой. Ветер в открытое окно рьяно треплет мои не уложенные и даже не расчесанные как следует волосы, пальцы нервно стучат по рулю, а с губ сами собой слетают строчки песни: «Мурашки по коже, ощущение страха и боли… Я схожу с ума… Я больше не могу притворяться. Какого черта я еду не по той полосе? Неудачница — мое второе имя. Хотя я не так уж и плоха. Может ли мне хоть кто-нибудь объяснить: Разве плохо быть так повернутой на тебе? Повернутой на тебе. Повернутой…»* (с) Недействующий католический храм на окраине небольшого прибрежного городка с преимущественно латинским окрасом на деле оказался вовсе не таким большим и внушительным по размеру, каким казался на картинках в дорожном атласе, и сейчас производил впечатление скорее разваливающейся, ветхой церквушки где-нибудь в бедном квартале Испании, чем культурной достопримечательности юга крупнейшего штата. Вытирая влажные от волнения ладони о горячую кожу бедер, поправляя короткие джинсовые шорты и несвежую майку, наспех вытащенную из корзины с грязным бельем, я пару минут просто смотрю на возвышающийся над дверями крест, закусывая нижнюю, вспоминая как правильно следует креститься — справа налево или наоборот… Так и не вспомнив, я не рискую гневить Всевышнего больше (если еще есть куда), легко толкая приоткрытую дверь. Тебе идет этот черный строгий костюм и белая сорочка… И твои отросшие темные волосы снова лежат превосходно. Барб ожидаемо лишь твоя блеклая тень — длинный голубой сарафан и белая водолазка под горло. Выгоревшие пшеничные, детские ямочки… Она смотрит на меня испуганно, ты удивленно. Может, вам стоило поменяться эмоциями… К черту! Ты замираешь с бархатной коробкой в руке, а все гости перестают водить приборами по кремовому фарфору. В повисшем неловком молчании я слышу странный звук …. будто когти клацают по паркету. «И ты здесь» — мелькает в пустой голове мысль. Внезапно из-за длинного, многометрового стола с белоснежной скатертью ришелье и в самом деле появляется … Хоуп. Вымытая, лохматая, красивая. Наша детка. «Зачем ты ребенка сюда притащил?». Ты следишь за происходящим, кажется, с любопытством. К слову, как и все присутствующие. Собака подходит ко мне, обнюхивает и два раза проводит мягким языком по моим дрожащим коленям. «Привет, крошка». Я откашливаюсь, торопливо проводя рукой по гладкой голове Хоуп, и говорю какую-то сущую ерунду, глядя в твои темные глаза, в которых в этот самый момент нет ничего, кроме растерянности и…. растерянности: — Ты знаешь, обычно в подобных церемониях, священник произносит эту фразу: «Пусть те, кто против этого брака, говорят сейчас или молчат вечно…». Так вот… Я… Я совершенно не знаю что конкретно сказать, я не готовилась… Но… — Я перевожу глаза на ставшую бледнее обычного Барбару — ее синюшные губы уже мелко дрожали, но она еще держалась. Но в фиалковых, доверчивых радужках уже плескалась бесконечная, вселенская грусть. — Барб, прости меня. То есть… Barbara, I am sorry… Барб опускает голову, понимая всё и без перевода. Кажется, как и все остальные, слушая инородный, чистый русский, затаив дыхание. Включая детку Хоуп. Тенистая беседка, окруженная густыми низкорослыми кустарниками, представлялась мне идеальным убежищем и местом для передышки. Тело изнутри все еще немного колотило от нервов, но твое присутствие постепенно приводило меня в норму. — Я так ужасно выгляжу сегодня… — Сама не знаю к чему я ляпнула именно это. После всего. Я чувствовала себя конченой дрянью. Я ей являлась. Я только что разрушила отношения двух ни в чем не повинных людей, у которых в теории все могло бы сложиться — так о чем, мать твою, я думаю… — Ты злишься на меня? — Ты стоял в противоположном углу, молча наблюдая за бегающей внизу деткой, преступно собирающей с земли обломки веток и грязную листву. Ты злишься. Об этом говорила, нет, кричала вся твоя поза, плотно сомкнутые челюсти, выделяющиеся желваки. — Дим, поговори со мной… — Я подхожу вплотную, в покаянии роняя голову на каменное плечо, запечатанное в черный сьют от Хьюго. В таких только получают дипломы, либо ложатся в гроб, знал? Но точно не делают предложение женщине, которую любят. Барб сначала успокаивали многочисленные тетушки, обмахивая платками во избежание обморока, потом отпаивали успокоительными на травах, после усадили в вишневый купер вместо кареты с экипажем и увезли домой залечивать раненое девичье сердце чем-то вроде любовной лирики Набокова и Мандельштама, вероятно. Потому как чистый виски для малышки Барб был чем-то вроде неискупимого смертного греха. — Ты могла бы просто позвонить мне. Я бы предупредил Барб, я бы… — Предупредил о чем? О то, что ты ее совсем не любишь? О том, что ваш брак — это изначально ошибка? О чем ты хотел ее предупредить? — Ты так ворвалась. Она… Ты… Всё это неправильно. Я согласно кивнула. Ты не мог подобрать слов или попросту не хотел обидеть. Ты продолжал стараться быть дипломатичным и как всегда корректным. Это так на тебя похоже. Ведь если ты хотя бы раз сказал мне, так резко и четко, что тебе не нравится… мой образ жизни, количество любовников, алкоголя и вообще род моих занятий… я бы бросила. Я бы завязала. Я бы ушла. Но ты… ты всегда лишь поджимал губы, хмурил брови и говорил свое коронное: «все это неправильно». Слишком неправильно. Так и с этой крошкой Барб. Но сейчас это на самом деле было «слишком».

Слишком неправильно для тебя. Слишком глупо для меня. Слишком бесполезно для нас обоих.

Я — твое кармическое наказание. Черное пятно на солнце. Зачем мы вообще встретились? Какого черта такая блудница, грешница, безбожница досталась тебе — такому чистому праведнику… Уму непостижимо. Но ... раз уж так случилось, должны ли мы противиться этой Божьей Воли? Этому божественному проведению. Этой воле Всевышнего… Разве твой приятель наверху ошибается, а? — … Знаешь, когда я сюда ехала, я слушала песню… Ту самую «нашу» песню. Помнишь, самое начало осени, тепло, Полькина свадьба… Мы танцуем на веранде ресторана, под звездами. «Give me all your true hate and I`ll translate it in our bed into never seen passion, never seen passion That is why I am so mad about you… Mad about about you…»* (с) Бог мой, а я ведь зарекалась больше не петь. Ты приподнимаешь мое лицо, к свету, аккуратно, за подбородок и, глядя в глаза, говоришь: — Я ведь в отличии от них понимаю тебя. Так скажи по-русски. Скажи мне. — Ты наклоняешься ближе, зависая у самых моих губ. И шепчешь, морщась, будто противясь, словно борясь с желанием поцеловать эти мерзкие, отвратительные, грязные, пошлые губы. Запретные. Оскверненные. Грешные. Мои губы. — Скажи, зачем ты здесь? (на этой Земле…) — Я люблю тебя. — Выдыхаю я так судорожно, так болезненно, словно отпускаю на волю то, что мучило последние десятилетия. Что лежало грузом на самом дне души. И что так явно плавало на поверхности….но что мы оба так долго выбирали не замечать. — Я все еще люблю тебя. Я слышу, как сильно бьется твое сердце, с каждым ударом будто упруго отскакивая от грудины. И чувствую свое. Такое же. Но когда ты целуешь меня, я чувствую как наконец-то приживаюсь, пересаженная, прорастаю в этом горшке. Который побольше…, знаешь? Ты знаешь. Потому что, уверена, чувствуешь то же самое.

***

Короткие джинсовые шорты, серая майка с пятном от зубной пасты, спутанные длинные волосы, ноль краски на лице… Она появляется на пороге храма — как когда-то его жизни — и выглядит взволнованной. Отчаянной. Потерявшейся. А он — все еще безнадежным однолюбом, без шансов пойти на поправку. На потрескавшуюся кожу сидения видавшего виды кадиллака с хлопком падает книга. Заходящее южное солнце заливает машину горячими оранжевыми волнами… Хоуп на заднем внимательно следит за дорогой, высунув язык, высунувшись из окна…

«В.А. Песоцкий. Шашки — стратегия победы (новинки, опровержения)».

Поля открывает книгу и тщательно проглаживает разворот, настраиваясь долго и обстоятельно читать. Потом с плохо скрываемой улыбкой, спускает с носа его солнцезащитные очки от Селин, и говорит, ловя на себе заинтересованный взгляд, полный обожания и … любви: — Видишь, я знаю и другие русские магазины… Через два поворота будет неплохая закусочная, останови, пожалуйста, я еще сегодня не ела… Бесконечный южный хайвей, кажется, ведёт в сам рай… Прямо по курсу — многоликое, слепящее закатными лучами счастье… Когда она так рядом. А за их спинами жмурится от солнца общая - одна на двоих - надежда.