freak show

- Я же уродец, - говорит Минсон без какой-либо интонации вовсе, а потом смеётся, гортанно и некрасиво, тягуче, как смола. - Да ладно тебе. Смола остывает, застывает и прилипает к пальцам. - Да ладно тебе, - повторяет Джесон и улыбается почти заискивающе. У него ямочки, у него ямочки на щеках, вообще-то. Обычно такое подкупает своей зашкаливающей милотой, но всё дело в том, что Минсон замечает вокруг себя плюс-минус ничего. - Ты хорошенький. Минсон слышит это, и смеётся так, что буквально через полминуты у него начинает першить в горле, поэтому скрипучий смех сменяется сухим кашлем. - Да, - говорит Хёнтэ и очень грустно пожимает плечами, в ответ на вопросительный взгляд Джесона, - он всегда такой. Кажется, это не лечится. Минсон фыркает, как полный достоинства уличный кот, и кривит покрасневшие у уголков губы. - Я не заставляю никого… - Наша песня хороша, начинай с начала, - вздыхает Хёнтэ, и улыбается так хорошо. Хёнтэ умеет улыбаться, как все ангелы разом в одном, и у него глаза светятся, немного нелепо, как у иконы. Он, вообще-то, любит Минсона, но тому, конечно, невдомёк. Минсон обрывает сам себя, и он хотел бы обидеться, но разве обижаются на персональных Ангелов-Хранителей? - А мне ты нравишься, - словно дуркуя, заявляет Джесон, и у него ямочки, и от глаз, прищуренных в улыбке разбегаются морщинки-лучики, и не так, чтобы он сам был красавец, но что-то в нём есть, и, кажется, оно где-то в районе солнечного сплетения. - Ещё про любовь мне спой. Минсон плюётся, кусается и тычет пальцем в самое нежное, и этого у него не отнять, он колючий, как чёрт знает что. Колючий и холодный, точнее – настолько замёрзший, что малейшее тепло грозит гибелью. От таких толщ льда не оттаивают, ребята. Только гибнут, обнажаясь. Минсон плюётся злым, клюёт и кусает, и у людей вокруг него от него кровит, а ещё синяки и ссадины, от которых он сам довольный, сытый и очень спокойный. Если тебя никто не любит, то никто и не разлюбит, не так ли? Минсона никто никогда не разлюбит, вот в чём вся соль, и эта мысль делает его почти счастливым, извращённо и болезненно счастливым. А Джесон не обижается почему-то, только смотрит очень-очень внимательно, сцепив пальцы перед собой, и оперевшись на них подбородком. Смотрит, смотрит, и Минсон не выдерживает, отворачивается. - Не спою, - легко говорит Джесон после долгой паузы, - я понятия не имею, что это такое. Хёнтэ смотрит на них обоих, то на одного, то на второго, и только вздыхает, в какой уже раз. Что-то между этими двумя есть, словно нитками они прошиты насквозь, одной длинной ниткой, совсем не красной, конечно – коричневой и колючей. Наверное, как в давно забытой сказке, сплетённой из крапивных стеблей чьими-то нежными терпеливыми руками. - В таком случае, не городи чушь всякую, - бурчит Минсон, - я каждое утро в зеркало смотрюсь. Минсон не любит себя ни капли, ни крошки, уже очень-очень давно, а может быть и всегда. Он может проводить бесконечные часы пред зеркалом, и просто смотреть, смотреть, смотреть на своё уродливое лицо, вечно простуженные кривые губы, на злые свои глаза, неровные пальцы, покатые плечи, кривые короткие ноги. Он даже не пытается полюбить. Просто смотрит, и всё. Пирсинг не помог, татуировка тоже, как не помогали когда-то длинные волосы, женские шмотки, как не помогали вечно галдящие в голове Мэри и Кико, которые теперь мертвы, мертвы, мертвы. Сам Минсон пока ещё жив, и он спокоен как Будда в самой своей сердцевине. Повторять фрик-шоу с трассой ему не хочется совсем, но и жить дальше как-то тоже. Ему вообще ничего не хочется. Конечно, ему нравится танцевать. Кричащее, пошлое, откровенно женское и очень вульгарное, такое, чтобы до отвращения. Всяким девицам, конечно, приходится по душе, ну так и на уродцев смотреть в цирк тоже ходили не по принуждению. Минсону нравится танцевать, и даже всё равно, смотрят на него, или нет. Ему нравится учить танцевать, нравится тренироваться до полуобморочного состояния, чтобы валиться с ног, чтобы не думать ни о чём, чтобы едва ли быть, и замирать в этом состоянии мушки в янтаре. Минсон отворачивается ещё сильнее, почти спиной к этому доставучему парню, прикуривает тонкую ментоловую, и, зажав её между средним и безымянными пальцами левой руки, принимается между затяжками ковырять корочки вокруг никак не заживающего прокола в нижней губе. Проколы никак не заживают, ни один, ни второй, и это уже начинает бесить. Минсон бесится, и ни Джесон, ни Хёнтэ не решаются заговорить с ним снова. * - Слушай, - шипит Минсон, и, если честно, кажется, что глаза у него чуть более влажные, чем он сам того хотел бы, - послушай меня, я тебя умоляю. - Я слушаю, - мягко улыбается личный Ангел-Хранитель, и даже коротко касается холодной неказистой ладони своего подопечного, - можно подумать, что был хоть раз, когда я не слушал тебя, Солли. Минсон делается белым, как бумага, в один миг делается синюшно-белым, и это, если честно, выглядит очень пугающе. Вечно припухшие, красные простуженные губы на фоне белой кожи выглядят ещё более нездоровыми, словно на них никак не заживут следы побоев. Зрелище так себе. Минсон делается бледным, и всё же позволяет себе зажмуриться. - Сука. - Твой дурацкий спектакль никого не спасает, - говорит Хёнтэ, - он не спасает тебя самого. - Хансоль умер. Он сдох, ты понимаешь?! Хёнтэ хочется его обнять, очень крепко обнять, гладить по голове, и пусть кусается, пусть клюётся с непривычки, Хёнтэ бы потерпел, и всё равно бы гладил. По беспокойной, горячей, наглухо безумной голове. - Я не для того спасал его, - вместо объятий говорит Хёнтэ, и вдруг перестаёт улыбаться, и от этого вокруг делается очень холодно и неуютно. – Я не для того спасал его, Минсон, чтобы ты его губил. - Это только наше с ним дело, - огрызается Минсон, стараясь дышать, хоть как-то дышать. Упоминание старого имени выбивает его из колеи очень сильно. - Но он и есть ты. И, знаешь, он мне нравился куда больше, чем вечно агрессивный Минсон. Хансоль умел улыбаться, и плакать тоже умел, и ныть мог, хотя был тем ещё гордецом. Минсон думает, что Хёнтэ, конечно, Ангел, только не Хранитель вовсе, а Судия и Палач одновременно. Кто ж его, проклятого, просил появляться тогда, на трассе, словно из ниоткуда, и спасать, так увлечённо спасать, словно у того, кто решился завязать со всем этим дерьмом раз и навсегда, может что-то измениться. - Можешь проваливать, я не держу. - Не могу, - говорит Хёнтэ как-то тихо, и, вообще-то, это больно, очень больно слышать такое. – Не могу, я за тебя в ответе. - Это ты так решил. - Это я так решил, - соглашается Хёнтэ, - так что не мешай мне. С Минсоном до того сложно, невыносимо сложно, и Хёнтэ нужны все муми-тролли и все кошки мира, чтобы каждый раз набираться сил для того, чтобы родолжать бороться с ним за него же. До того он больнючий, и нет от него лекарств, остаётся только стиснуть зубы и терпеть. Потому что отречься – не вариант. - Что ты хотел мне сказать? Минсон молчит долго, а потом поворачивает голову, и смотрит прямо в глаза, словно с вышки в ледяную воду бросается взглядом во взгляд. Растягивает рот в кривом, то ли болезненном, то ли животном оскале, и губы у него коричневые, как запёкшаяся кровь. - Хотел сказать, чтобы ты завязывал, Сейлор Мун. - Но он нравится тебе. - Мне никто не нравится. - Это я знаю, - Хёнтэ примирительно кивает, - и ты сам в первую очередь. А Джесон нравится. - Это невозможно, просто-напросто невозможно, господи, спустись уже со своих небес на землю! Не про меня это всё дерьмо, не про меня. Хёнтэ молчит, просто молчит, скрестив руки на груди, а Минсон скалится, и, так-то, ему прямая дорога в психиатрическую клинику. На постоянное место жительства. - Червяки. - Что? – Хёнтэ хмурится, запутавшись в скачках мыслей своего дурного подопечного. - То. Черви, это всё, что у меня в сердце есть. Оно крохотное, каменное и червивое. - Червивых камней не бывает. - Да иди ты ко всем чертям сразу! Ты что, не слышишь меня?! Не могу я все эти грёбаные ваши чувства, не хочу я их, не умею, нет у меня в груди нихрена, ничего, только пустота и черви. Мне место в музее уродов, в банке со спиртом, с разрезанной грудиной, чтобы всех мутило при одном взгляде. Какого чёрта ты вытащил меня тогда? Вот кто тебя просил? Ты правда считаешь, что я могу испытать благодарность за это? Ты заслужил куда лучшего подзащитного, знаешь ли, и мне жаль, что у тебя я. Это звучит примерно как «мне жаль, что у тебя рак», или что-то в этом роде, и Хёнтэ всё же подходит и обнимает. Сгребает в охапку, и обнимает. Терпит, терпит, терпит, призывая на помощь всё своё человеколюбие. Потому что Минсон брыкается, обзывается и очень злится, сквернословит и стучит своими маленькими злыми кулаками, куда придётся, и это больно, и потом у Хёнтэ будут синяки. Но он терпит и просто держит в руках. - Отпусти! - Только когда успокоишься. - Не смей больше называть меня тем именем. - Хорошо, хорошо, я не буду. - Я курить хочу, - через несколько минут напряжённого сопения говорит Минсон, - отпусти меня. - Ты успокоился? - Немного. Хёнтэ нехотя отпускает. Потом Минсон курит, курит, курит, курит, курит и молчит. * - Чтобы ты больше не употреблял слово «хорошенький» в мой адрес, - шипит Минсон и проводит рукой по лбу вверх, поднимая чёлку. Джесон смотрит, невольно начиная хмуриться. Хорошего и доброго Хёнтэ нет рядом, и как-то приходится справляться самому. На том месте, где ещё вчера были каштановые брови, красуются бледно-серые пятна и несколько мелких царапин. Прокол вокруг серёжки припух, явно задетый лезвием, и выглядит очень болезненно. - Сам сбрил? – только и спрашивает Джесон, продолжая рассматривать. - Нет, чёрт тебя подери, в салон ходил, -паясничает Минсон, - конечно, сам. Без бровей и с этими ссадинами на лбу, с никак не заживающими проколами, с распухшими губами Минсон похож то ли на размазанную по асфальту трассы жабу, то ли на трупик крысы недельной давности, то ли на жертву фашистского концлагеря, и всё это довольно паршиво, если признаться. - Наверное, это немного поможет, - Джесон сначала сам опускает руку Минсона, возвращая густую чёлку на место, а потом роется в кармане и достаёт светло-зелёный тюбик, - это заживляющая мазь, может, твои дырки в лице заживут быстрее. А ещё я знаю хорошее средство от простуды на губах, надо будет купить для тебя… - Я хочу тебя ударить. - Знаешь, - говорит Джесон, резко выдохнув, - я не твой Ангел, я не ангел вообще, и если ты будешь дальше добиваться того, чтобы я возненавидел тебя, я просто свалю. Минсон прикуривает тонкую ментоловую, встаёт в позу «да мне глубоко похер, что ты говоришь, дорогуша», и медленно выдыхает струйку дыма почти в лицо собеседнику, глядя с прищуром. - Что, ждёшь, что я заплачу? - Вообще-то, ты почти, - говорит Джесон, и Минсону резко становится нечем дышать. Поэтому Джесон тихо спрашивает «к тебе, или ко мне?», и Минсон выдыхает «ко мне», сам не понимая, почему говорит именно это. Впрочем, он говорит ещё многое, но они оба уже в маленькой захламлённой квартирке, где только плитка, холодильник, маленький стол, кровать и ни одного стула. Поэтому Джесон справедливо рассуждает, что говорить хозяин апартаментов может всё, что ему заблагорассудится. - Я не люблю секс, - говорит Минсон, открывая единственное окно, выходящее в небо, и прикуривая, - я много раз пробовал, мне не понравилось. От чего-то он звучит не столь агрессивно, как до этого, и Джесон просто садится на подоконник, без разрешения берёт сигаретку из только что открытой пачки, и сам медленно курит. - Всяко пробовал? - Пожалуй, - Минсон пожимает плечами, - почти всё, что можно представить без крови, детей и животных. Не нравится. - Тогда, можно без секса. - Получается, ты зря приехал. Джесон подходит ближе, очень близко, почти вплотную, и осторожно гладит по неровной, бледной щеке, а потом по краю царапины на том месте, где была бровь. - Я не трахаться приехал. В смысле, я бы не против, но не обязательно. - А зачем ещё? - С бровями всё же немного лучше. Пусть отрастут, хорошо? - Зачем ты приехал? - Нет, если тебе нравится так, то пусть, я в принципе, не против. - Зачем ты приехал? – уже с серьёзным нажимом повторяет Минсон, и смотрит прямо в глаза, цепко и зло. Джесон молчит какое-то время, подбирает слова. А потом решает, что с такими, как этот странный парень, нужно быть предельно честным. Поэтому сначала он целует искусанные нервные губы, безо всяких там предисловий, без священного трепета, безвозвратно потерянного где-то в семнадцать, без сбоя в пульсе даже – просто мягко прижимается своими губами, и всё. - Потому что ты чуть не заплакал, - говорит он, и Минсон дёргается, как от пощёчины. – Потому что ты хорошенький, даже без бровей. Как-то так. И если ты искренне хочешь, чтобы я ненавидел тебя, я смогу, пожалуй. Но мне нужно время, а тебе придётся постараться. Минсон слушает это, слушает всё это, и курит, часто-часто затягиваясь, до боли в лёгких, до звёздочек перед глазами курит, пытаясь выбрать, как ему быть дальше. - Вот же хрень! – наконец, говорит он. – Вот же хрень, Джесон, зачем? Я уже попадался на эту чёртову удочку, нет, нет-нет-нет-нет, я больше не хочу, увольте. Это правда кончилось довольно паршиво. - Ты его любил? - Откуда тебе знать, что его, а не её? - И всё же, - улыбается Джесон, - любил его? - Нет. Я не умею любить. - А он тебя? - Не знаю. Думаю, что любви вовсе нет. Оба молчат, Минсон прикуривает вторую, и курит чуть медленнее. - Я вот тоже никогда никого не любил, и я не уверен, что любовь бывает, Минни, но мне хочется быть с тобой рядом, вот и всё. А у Джесона ямочки. У него ямочки на щеках, когда он улыбается, вообще-то. Минсон смотрит на них, на одну, потом на вторую, и сам себя не слышит, когда говорит такое, к чему сам оказывается не готов: - Хансоль. Меня зовут Хансоль на самом деле. А потом он тонет. Но это уже немного другая история. OWARI