Улыбка

Когда они, усталые и потрепанные, возвращаются из тюрьмы Корифея обратно в Киркволл, Варрик сразу же отправляется в свой номер в «Висельнике» — разбирать корреспонденцию, скопившуюся за прошедшие дни, а Андерс уносится в свою лечебницу, несмотря на все уговоры и просьбы отдохнуть. И тогда Гаррет уже и не настаивает особо, и ничего не говорит по поводу того, что «дома» — в его особняке в Верхнем Городе, младший брат так и не снимает свой тяжелый латный доспех. Карверу тяжело находиться в этом доме, где все напоминает ему о матери, а вместе с ней и о других потерях. О гибели Бетани, о смерти отца. И он ничуть не удивляется тому, что дверь второй комнаты на верхнем этаже всегда заперта: как иначе еще Гаррет смог бы здесь жить, он и не представляет. Ему тяжело находиться здесь, тяжело смотреть на портреты на стенах, на родовой герб у двери, но все же он не уходит. И совсем не потому, что кто-то его об этом попросил. — Останься, — просто говорит ему Гаррет, протягивая серебряный кубок с подогретым вином. Не просит, просто говорит обыденно-спокойно, и Карвер остается — после вступления в орден, после смерти матери и лавины взаимных упреков, в глубине души он все же жаждет примирения со своим непутевым старшим братом. И в библиотеке, служащей одновременно Гаррету рабочим кабинетом, они пьют — сперва за мать и отца, потом — за упокой души Бет, которая навсегда останется для обоих "нашей маленькой младшей сестренкой", потом просто молча. Ни у кого не хватает сил предложить тост за семью, потому что они двое теперь все, что осталось от рода Хоуков, а их отношения все еще оставляют желать лучшего. И хоть путешествие, позволившее узнать одну — и не самую приятную, подробность из отцовского прошлого, и сблизило снова — точно тонкие нити протянулись над пропастью, но все же этого все еще мало, слишком мало. — Переживаешь из-за того, что наш отец был магом крови? Мрачное совместное пьянство в тишине понемногу перетекает в вечер, ночь воспоминаний. Карвер пьет мало, все больше роется в собственной памяти, и говорит — о матери, о Бет и об отце, раз старший в кои-то веки не перебивает. А Гаррет слушает его — какое-то время молча, потом — вставляя в их общую картину воспоминаний что-то свое. Но стоит только — с его же вопроса, почти «подначки» — Карвер уверен, что «предательства» в виде храмовничьих обетов старший так ему и не простил, заговорить про больное… — Ничто не лечит душу лучше, чем вино, женщины и музыка. Гаррет, еще не пьяный, но уже захмелевший, вновь превращается в того невыносимого старшего брата, которого Карвер временами просто не может терпеть. Гаррет смеется, и, не слушая недовольных возражений, просит заглянувшего к ним на шум Бодана принести из спальни лютню и позвать заодно «единственную в этом доме, кто только умеет на ней играть». Орану, хозяйку инструмента. Бывшую тевинтерскую рабыню, которую Гаррет зачем-то подобрал — однажды забрал к себе в дом. От этой идеи Карвер совсем не в восторге, но музыка и правда лечит душу — лишь только длинная цепь из нот, начало музыкальной фразы слетает со струн из-под тонких женских пальцев. Орана, расположившаяся на маленькой деревянной скамеечке — видимо, выточенной специально для нее, нежно обнимает гриф лютни и берет первый аккорд. И музыка — удивительный, незнакомый напев, песнь без слов, околдовывает слух и сердце. Мелодия, схожих с которой Карвер не слышал даже в долийском лагере на Расколотой горе, не будит старых светлых воспоминаний и не заставляет померкнуть недавние — скорее вырывает обратно, в реальный мир. И Карвер просто слушает красивую музыку и смотрит на красивую девушку, на тонкие пальцы, ласкающие струны. И все бы хорошо, если бы не одно маленькое «но», одна крошечная, но весомая деталь: Орана его боится. И как бы низко ни наклоняла она голову — над лютней ли, в учтивом ли полупоклоне, это все равно заметно, почти физически ощутимо. Она почти не смотрит Карверу в лицо — только куда-то в пол, в ноги или на меч, пылающий на доспехе. Упрямо не отводя глаз от символического рисунка всякий раз, когда Карвер обращается к ней — даже с самым мелочным, ничего не несущим за собой вопросом. Сперва он злится из-за этого и думает дурное на старшего брата. Зачем Гаррет вообще забрал Орану к себе, почему не отпустил на все четыре стороны? Клан Мерриль ее бы принял, может быть. Или мама, когда она еще была жива, могла бы отвести девушку в Церковь. Но Гаррет оставил эльфийку в своем доме. Оставил в качестве служанки потомственную рабыню, которая едва ли отличает первое свое положение от второго. Кем вообще надо быть, чтобы поступить с ней так, что вообще надо думать?! Неудивительно, что Орана так реагирует на него и, наверное, на любого другого, кто вообще приходит к Защитнику Киркволла домой — как на еще одного хозяина! Однако потом он подмечает иное. Орана улыбается старшему брату, смеется над его шутками — тихо, чуть прикрывая рот ладонью, но легко и непринужденно. Когда Гаррет что-то спрашивает у нее или о чем-то просит, она старательно исполняет просьбу или поручение — старательно, но без рабской покорности в глазах. В ее взгляде восхищение, преданность и забота — искренняя, неподдельная. И тогда Карверу кажется, что Орана просто изо всех сил старается, сделать так, чтобы в доме Защитника и после смерти их матери по-прежнему ощущалась женская рука. Женская рука, присутствие женщины, смотрящей за домом, создающей тепло и уют. Легко, так естественно, непринужденно — только кажется, что чуть вкуснее приготовленная ею пища, что огонь в камине горит чуть ярче и дает чуть больше тепла. Едва заметно, но что-то неуловимо меняется — теплее, спокойней, так, что дом по-настоящему становится домом, а не временным жильем, которое всего лишь роскошнее предыдущего. Орану нельзя упрекнуть в посягательстве на роль хозяйки — это было бы оскорблением памяти Лиандры, и девушка бы первая ужаснулась даже одной только мысли об этом. Орана простая служанка, очень верная и преданная и лишь изо всех своих слабых сил старающаяся сделать особняк Амеллов тем местом, куда Гаррету Хоуку хотелось бы вернуться, оставив за порогом все свои — как Защитника Киркволла, проблемы и дела. Чтобы Гаррет мог называть это место домом, чтобы оно стало ему тихим пристанищем — хоть ненадолго, в череде суетливых безумных дней. Дом Амеллов, родовой особняк для Ораны — маленький мир, который она оберегает как только может, заботливо и неизменно, точно нежная мать малолетнее дитя. В этом доме всегда чисто — ни следа пыли, нет ни единого развода на полу — сколько бы грязи сюда ни нанесли спутники Гаррета или чужие посыльные на своих сапогах. Орана, тоненькая, миниатюрная, слабая женщина по-своему защищает и этот дом, и его владельца. "Вы так добры ко мне, мессир". А его она боится и Карвер неожиданно понимает, почему. Почему эльфийка смотрит только на пылающий меч на его груди, избегая смотреть ему в глаза. Она не видит за доспехами человека — только грозный символ. Младшего брата Защитника для нее не существует — есть только мрачный храмовник, с которым Гаррет беззаботно пьет вино, а может завтра этот же человек под конвоем поведет его в Казематы. Оране нет дела до политики, ее мир ограничен домом Гаррета, рынком в Нижнем Городе да Церковью, где она иногда бывает. И ей и не нужно большего, но этот человек в доспехах ордена — для ее маленького, хрупкого мира он опасен, опасен, опасен... Вот так и сейчас. Она боится Карвера — боится символа, пылающего меча на его груди, и играет все ниже склоняясь к лютне, по-прежнему избегая смотреть в его сторону. Играет на удивление красиво и легко, ее музыка чарует и от этого только горше печальный контраст — так, что скоро слушать нежную мелодию и видеть испуг девушки станет совсем невыносимо. Но к счастью хозяин дома еще не настолько пьян, чтобы этого не заметить. — Орана, милая, ты, наверное, уже устала, — Гаррет ласков с эльфийкой, и говорит с ней не просто как с равной — как говорят обычно с кем-то из семьи. — Сегодня, похоже, у нас у всех был тяжелый день. — Но вашему брату же завтра на службу? Он заночует у нас? Я приготовлю западные комнаты. Там очень уютно, можно хорошо отдохнуть... — отставив лютню, девушка, наконец, смотрит на Карвера — растерянно и испуганно. И впервые чувствуя себя за весь этот вечер гребанным рыцарем, Карвер поднимается на ноги: — Не надо. Мне нужно вернуться в орден, и чем раньше, тем лучше. Не стоит злоупотреблять пониманием и добротой рыцаря-командора. — Почему-то я так и знал. Ну что ж, иди, раз служба зовет, — Гаррет усмехается и салютует ему бокалом с недопитым вином. — Да хранит вас Создатель, сэр Карвер. — Я вас провожу, мессир, — Орана поспешно вскакивает со своей скамеечки и, подхватив тяжелую масляную лампу, идет вперед, освещая для него лестничные ступеньки. Она вряд ли уже сочла его настолько пьяным, она излишне предупредительна и мила все из того же страха, и от этого неприятно, тошно, почти что больно, но все же Карвер следует за ней. Вслед за тонкой, изящной фигуркой, вслед за золотым огнем в гранях старой стеклянной лампы, огненным светом, что переливается мягким, нежным отблеском на аккуратно уложенных женских волосах. Орана, милая, нежная, детски тонкая и хрупкая, немного робкая, немного наивная — живое воплощение всего того, что так привлекает Карвера в эльфийских девушках. Особенные, необыкновенные, красивые чарующе тонкой женской красотой — среди людей не часто подобную встретишь. И чем это так особенно прекрасно Карвер не в силах объяснить, но Орана, даже выросшая в рабстве, среди людей, а не в гордом долийском клане, несет в себе эти удивительные черты. Очарование, внутреннюю нежность, магию, не имеющую ничего общего с Кругом. Ту, что свойственна всем женщинам в мире, но эльфийским женщинам — особо. Она удивительно красива — для него. И вопреки собственным словам о необходимости вернуться в Казематы как можно скорее, Карвер старается идти за ней чуть помедленнее, а заодно и не обращать внимания на понимающее хмыканье старшего брата в спину. За порог дома, который никогда не станет ни ему, ни Гаррету по-настоящему родным, Карвер выходит вместе с ней, неловко коснувшись хрупкого женского плеча. — Чем я могу тебя отблагодарить? Он до сих пор совершенно не умеет ни заигрывать с женщинами, ни говорить им мягкие, располагающие комплименты — те, что так легко превозносят особ прекрасного пола в их собственных глазах. Он смущается не меньше удивленной, ошарашенной этим вопросом эльфийки, но, слава Создателю, в неровном свете старой лампы не видно румянца на щеках. И голос не прерывается от смущения, и ему удается, не уронив достоинства, пояснить: — За игру на лютне. Ты прекрасно играла, я никогда не слышал ничего подобного. — Я рада… вам понравилось, — свободной рукой Орана комкает край своего платья, и, неожиданно подняв низко опущенную голову, смотрит ему в глаза — прямо и с какой-то отчаянной решимостью. — Мессир, я... — Не бойся, — он старается улыбнуться, едва касаясь ее руки, маленькой изящной ладони. — Я искренне, это правда было волшебно. И могу я... могу что-нибудь сделать для тебя? Лампа покачивается в ее руке, Орана смотрит на него — долгих две секунды, как будто бы что-то пытаясь прочесть в его лице. А потом, крепко сжав в маленьком кулачке край своего платья, она просит, тихим, отчаянным шепотом задавая такой вопрос, который Карвер сейчас едва ли ожидал от нее услышать. — Мессир... скажите мне, ваш брат — он здесь в безопасности? Он Защитник, но он же маг, отступник, а в городе говорят... Мессир, скажите, ему ведь ничего не сделают? Мессир, умоляю вас... Он пожимает плечами и вздыхает, отвечая предельно честно — так откровенен он не был ни с братом в темнице Корифея, ни с матерью, когда обсуждал с ней свой уход в орден. — Не знаю. Всё в руках Создателя. И, заметив вновь промелькнувший на лице эльфийки испуг, и сам испугавшись, что его слова, быть может, прозвучали чересчур резко, сурово, торопясь смягчить, сгладить впечатление, Карвер, неловко взяв ее бессильно разжавшуюся руку в свои ладони, говорит, объясняет, обещает — сбивчиво, поспешно, по-юношески горячо: — Не думай, что я за него не беспокоюсь. Я… Я приносил обеты, когда вступал в орден, но не думай обо мне дурно, не бойся... Я не пролью его кровь, клянусь. Не бойся за моего брата. Почему он говорит ей все то, что так и не смог сказать Гаррету — за все прошедшее с ухода в орден время, за один этот вечер, и другими словами, он и сам не может понять. Брату, родному брату он этого так и не сказал, но сейчас, когда он смотрит в удивленные глаза Ораны, Карверу кажется, что стена, возведенная между ним и кровным родственником, рушится. С тяжелым грохотом — от одного неловкого признания. От слов, из-за которых свалились все камни с души, и сразу стало как-то чуть легче говорить и дышать. Он растерян. И когда удивленная, смущенная и одновременно обрадованная его словами Орана, умудрившись пристроить лампу на крюк в стене у входа, накрывает освободившейся ладонью его руку в тяжелой латной перчатке — Карвер только тогда ловит себя на том, что до сих пор удерживает девушку. — Вы… вы очень добры, мессир, — Орана мучительно ищет нужные слова, но, видимо так и не найдя, выдыхает с горячей благодарностью детское обещание, древнюю формулу: — Да сохранит вас Создатель! Я буду молиться за вас. И в этом — смесь женской нежности, детской радости и удивленного восхищения. Потом, месяца четыре спустя, Карвер как-то встречает ее на рынке в Нижнем Городе. Орана идет с корзинкой, до отказа набитой продуктами и, столкнувшись с ним в рыночной толчее, улыбается — приветливо и чуть смущенно. — Добрый день, мессир. В Киркволле немало сочувствующих магам, да и про Мередит ходит все больше дурных слухов, и отчасти прав капитан Каллен — из рыночной толпы в спину иногда летят совсем не добрые взгляды. Ощущается враждебность, недоверие, насмешка, а иногда и откровенная злость — храмовник для многих уже больше не рыцарь-защитник в сияющих доспехах. Но тем лишь ценнее дружелюбная приветливая улыбка — в Казематах, среди чародеев и в казармах, он редко видит радостные лица. — Здравствуй, Орана. Как и тем вечером, Карвер, проходя мимо нее, только чуть касается ее руки. Орана нравится ему, но храмовнику лучше и не думать обзаводиться семьей. У сэра Траска была дочь, оказавшаяся магом, а что в роду Хоуков, что среди эльфийского народа — Карвер хорошо понимает, что и там, и там хватает магической крови. И чтобы ни говорил про него старший брат, да и кто угодно еще, младший Хоук все же умеет думать наперед. Храмовник немногое может дать своей семье. А Орана, милая Орана никак не может быть развлечением на одну ночь. Она славная девушка. И на его службе в Ордене не очень-то много радостного, и Карвер уже не помнит, видел ли он когда-нибудь в Казематах чье-нибудь счастливое улыбающееся лицо, но тем лишь ценнее короткие воспоминания и мимолетная женская улыбка. Ничего не значащая, но подаренная ему, только ему одному.