— Ты потерялась, прелесть моя? — Я? Потерялась? Ну вот ещё! — Как тебя зовут, прелестный ребенок? — Хистер. — Просто Хитер? — Да, просто Хистер. А как вас зовут? — Эллохар. — Просто Эллохар? — Нет, Даррэн Эллохар. — Вы потерялись, прелестный взрослый?
— Твоя младшая сестра выросла такой сукой, — у Эрхи голос глубокий и протяжный, словно гоготанье уток, такой же противно-липнущий. Хистер лениво качает головой и усиленно трет уши, потому что слышать её голос — свист и птичьи вопли — это испытание. Самое настоящее испытание. Тери подслеповато щурит глаза на ярком вечернем солнце и подставляет бледное лицо под ласковые солнечные лучики, улыбается одними краешком красивого рта. Невыносимо пахнет чем-то сладко-приторным, она даже облизывает губы, словно это поможет не чувствовать, не осязать вкуса-запаха, но это труднее всего. Солнце большое и теплое, вкусно-розовое, разлитое по белому лицу, словно вялый земляничный морс, липнущий к пальцам. — Это не твоё дело, Эрха, — Влад фыркает. Хистер поворачивает к нему голову и улыбается, потому что он трясет головой, словно собака, отряхиваясь. Он ухмыляется ей в ответ и разводит руками. Хистер думает, что ему двадцать один (или двести один?), то, что он очень взрослый, и, наверное, желает напиваться в своей компании, а не выгуливать её как какого-то щенка, потому что ему приказал Эллохар. Тери скрещивает худые ноги в лодыжках и на Влада больше не смотрит. Когда ей было лет десять, она, наверное, была даже влюблена в своего старшего брата, потому что это нормально, что младшие сестры считают старших братьев идеальными. Они ели сахарную вату в тринадцать, и это самое счастливое воспоминание в тот год. А ещё они любили весну. Ну, Хистер любила — и цветастые венки, и легкие летние платья, и разнотравье лугов во владениях Благодати, а Влад не любил, он говорил, что весна-невесна, не зима и не лето, что-то глупое и ненужное посередине. Эта пятнадцатая весна была последней. Точнее, Тери знала, что эта весна была для них последней. И Влад знал, поэтому они сделали её невероятно вкусной — такой же влажной, как земляничный морс. Весна была их маленьким секретом, и они не могли в нем лгать. Секрет с враньём — никакой не секрет. Хистер лениво щёлкает пальцами, не замечая ног, увязающих в песке, а перед ней скачет черный матовый шарик. Тери улыбается, когда темно-синие и эбонитово-черные огоньки скачут между пальцев, пролезают вдоль фаланг и стелятся так мягко, будто бархат, а ещё пахнет весной и дровами. — Плохое настроение? — Влад ласково обнимает её за плечи и целует куда-то в макушку. — Отличное, — в усталости течет кисель, розовый-розовый, как жвачку у неё под языком. Фальшиво кривит губы. — А мне кажется, что плохое, — он смотрит очень внимательно, а ей словно снова четырнадцать и хочется сбежать куда-то подальше, потому что глаза Влада такие синие-синие, как у Эллохара и смотреть совсем не хочется, как и лгать самой себе. — Когда кажется креститься надо. Разговор не клеится. — Я домой, — Хистер улыбается невесело, поднимается на ноги и отряхивается от песка. И перед ней тут же расступается пламя — синее-синее, как её волосы в двенадцать и как глаза Влада. У брата взгляд, как у всеми кинутой псины, жалостливый, тоскующий, но Хистер не видит, только выше задирает голову, вглядываясь в голубые всполохи.***
— Дядя придет? — Тери изучает взглядом спокойное лицо Благодати, которое тут же мрачнеет и съёживается, словно горящий листочек, сморщивается, как у гневливой старухи. — Не придет! — Рявкает Благодать, но не на неё — злится она на Эллохара и тут же поясняет нехотя, — очередная человечка у него. Дэ-эя, — и сплевывает, как будто о чем-то мерзком говорит. — Какая? — Хистер ставит локти на стол и засовывает в рот кусочек сырого теста. Благодать ухмыляется и подсовывает ещё. — Красноволосая. И темноглазая, — улыбается хитро-хитро, ведь обе знают, что им нужно. — Волосы, что ли, покрасить? — Тери накручивает фиолетовый локон на палец и смотрит мечтательно в сторону, как будто перед ней не душная кухня и кадка с тестом, а что-то другое. — В вишневый, — Благодать благосклонно кивает головой и принимается за тесто. В комнате Хистер красит волосы, а потом долго-долго смотрит на получившийся результат — волосы цвета спелой вишни и глаза желтые-желтые, как у оборотня в полнолуние, светятся оранжевым и ещё чем-то странным, она не задумывается. Волосы похожи на клубничный кисель, вязко-длинные, как макаронины, мягкие, словно раздавленные ягоды кариссы. Ей нравится.***
— Так ты и есть Дэя? — Лижет взглядом смущенную девушку с ног до головы, а она смущается и отводит взгляд. Ну святая невинность, Тери её даже жалко. Потому что она слишком чистая для Эллохара. Хистер раскачивается на шатких качелях, взобравшись на коричневую дощечку с ногами и иногда приседает, а чёрная юбка гораздо, гораздо выше коленей, усыпанных синяками, приподнимается, обнажая тощие ляжки. Влад с хохотом стаскивает её с качелей, а волосы — клубничный кисель, развеваются на ветру, Хистер хохочет громко, когда брат в шутку задирает юбку, когда Эллохар видит худые узкие бедра и черные атласные трусы, и то, что на них тоже синяков много, потому что она падает очень часто. На руки Влада, естественно. — Ну ты и засранец, Влад! — Ну ты и засранка, Тери! Они смеются, как помешанные гиены, сейчас у них нет ничего — только качели, ветер в спутанных волосах и теплые дрожащие пальцы в липком киселе. И ничего больше не нужно, кроме Дэи — желательно, чтобы она испарилась-исчезла-сбежала, а Хистер бы пила земляничный морс и заедала бы его вишнями, которые кидал бы ей Влад. — А ты хорошенькая, — Тери смотрит Дэе в глаза с полным спокойствием. Дед громко смеётся, сидя в кресле, и качает головой; Хистер ехидно смотрит сразу в три эбонитовых зрачка и щелкает пальцами, позволяя огоньку стекать по пальцам. Она щипает Влада за руку и спрыгивает с качелей во второй раз, на этот раз поправляя юбку чуть дольше. — Вы такие скучные. У Дэи волосы — красные-красные, влажные, как земляничный морс, глаза какие-то мокрые, шоколадно-яркие и грустно изогнутый рот. И Дэя нравится Тери настолько, что она хватает её за руку и тащит за собой в сад.***
В саду Благодати цветут васильки и ромашки, фиалки и гвоздики, цветов так много, что Хистер и половины названий не знает. Туфли Дэи вязнут в мокрой почве, и она горько разглядывает сломанный каблук. Девочка жмет плечами. У Дэи платье красивое — белое, длинное и обтягивает её со всех сторон, и оно не нравится Тери. — Я попрошу Влада, он починит тебе каблук, — равнодушно бросает Хистер, продолжая держать её за руку. У Дэи ладонь почему-то влажная, потная, как будто ей страшно, поэтому Тери удивленно косит на неё глазом. — Ты боишься? — Уточняет она, а Дэя отрицательно качает головой. — Просто волнуюсь. Хистер задумчиво кивает, а потом отворачивается. — Ты его любишь? — Кого? — у Дэи широко распахнуты глаза, и взгляд такой доверчивый, как у олененка, лижущего соль с рук охотника; Тери же чувствует себя какой-то слишком грязной, просто стоя рядом с ней. — Дядю, — сердце уходит в пятки, а руки чуть дрожат, как будто она пила огневодку, в горле печет, и ещё голова немного кружится. — Нет! Нет конечно! — Дэя трясет головой и шокировано прижимает руки к белому лифу платья, а Хистер успокаивается. Просто раз — и все хорошо, и волнений нет, и грязи тоже, только весна пахнет дровами и дождём. — Тебе не идёт белый, Дэя, — Тери уверенно держит её за руку, поглаживая пальцами ладонь, — а вот черный или синий в самый раз. Солнце, розовое и теплое, предзакатное, приятно липнет к чистой бледной коже. — Пойдём в дом, малышка Тери, — Дэя лукаво щурит шоколадные глаза, они уходят босиком. Земля холодит ноги, а они смеются, потому что сейчас весна, каникулы и чертова свобода; Дэе двадцать, она совсем молодая, Хистер восемнадцать, и она совсем ребенок, безусловно влюбленный, это весна для них двоих. И коленки у них в синяках, а морс течет по пальцам.***
Они пьют напитки во дворе, розово-красные, Тери плескает молочные коктейли на платье Дэи, они снова смеются, у обеих руки почему-то в шоколаде, волосы скользкие-скользкие, а Эллохар хмурится. Хистер весело, она смеется, а юбка вся в разводах. Тери усаживается к Дэи на колени, облизывает пальцы, испачканные в шоколаде, морсе, сиропе, напитке, уже просто особо неважно в чем, смотрит Эллохару в глаза. Они у него синие-синие; ей почти нравится.***
— Когда сменишь фамилию? — Хистер балансирует на балке; Дэя крутит в пальцах ленточку, выдранную из собственных волос. — Когда-нибудь! И улыбается веселой белозубой улыбкой.***
Потом они все встречают рассвет, долго-долго, Хистер вскоре идет спать. Эллохар сидит у неё в комнате. Тери пьяная, вся в эльфийском вине, которое они пили вместе с Дэей, смотрит на него, а директор её школы совсем не улыбается. — Волосы перекрась, — недовольно просит он, — скоро семестр начнется, — Эллохар говорит очевидное, но она слишком пьяна, чтобы хоть что-то понять. Только смотрит нетрезвыми желтыми глазами, как щенок на хозяина, побившего его палкой за невыполненную команду. — Конечно, — и для пущей убедительности кивает несколько раз, а потом кусает губы. И больше не помнит, что происходит, только Эллохар целуется очень хорошо, даже лучше, чем Влад, а ещё жарко, волосы почему-то не клубничный кисель, а черничный сок, фиолетовые, мокрые и намотаны на его кулак, но он не смеется, глядит очень серьезно и очень внимательно. — Ты же знаешь, что это только твой выбор? Хистер кивает, как болванчик, и целует его сама: весны очень много, пальцы путаются в белых волосах, а Эллохар крепко дергает за распущенные пряди и не спешит увеличивать поводок из фиолетового цвета. — Маленьким девочкам пора ложиться в кроватку. — Как скажете, директор, — действительно ложится, сворачивается в клубочек и сопит мило, словно спящий котенок. Только с утра волосы, словно черничный сок; губы все в крови, засос на шее. За спиной распускаются крылья, словно майские цветы — с блестящей структурой, эбонитово-черные, с черничными вкраплениями. Эллохара нет. Дэи нет тоже. Хистер ревет, как какая-то безмозглая дура, разбивает костяшки пальцев, плачет постоянно и утыкается опухшим носом в заслюнявленную подушку, затихает, как будто силы кончились и реветь больше не получается. В зеркале бледное лицо облепляют черничные волосы, глаза желтые-желтые, щеки впалые, острые скулы и на душе так горько, что дышать не получается. Тери так устала плакать и страдать, словно влюбленная идиотка, что просто забывает. Забывает и про Влада, уехавшего на практику, про Эрху, надоедливо смеющуюся, про Благодать, раскатывающую тесто, про деда с бабкой, про целующего её саму Эллохара. Про все забывает, кроме Дэи, у которой волосы — земляничный морс, а глаза, как у олененка.***
Вроде бы забывает, а все равно плачет, а потом новый семестр, и Тараг, хитро шевелящий раздвоенным сливовым языком, немедленно требует: — К директору, адептка! Живее, живее! Она идет, как овца на заклание, идет; Эллохар встречает её полубезумным голодным взглядом, как у мантикоры, смотрит жадно, а она осмысленно смотрит на него в ответ. Хистер не помнит, как оказывается у него в спальне, не помнит, как он сдирает с неё одежду, ничего не помнит, потому что Эллохар зажимает её рот ладонью и дергает за волосы, а ноги оказываются широко распахнуты, она почти что ничего не понимает, только довольное рычание над ухом.***
— Назови меня по имени. — Даррэн, — у него руки чуть шершавые и горячие, губы лениво целуют шею, а Хистер подслеповато щурит глаза на солнце, а оно такое жаркое, палящее, а вокруг все розовое и вялое, как вкусные арбузные корки. И ей не пятнадцать, ей едва ли исполнилось семнадцать, у неё новая весна, Дэя воспитывает своего сына, а у него глазищи черные, а Тери хохочет в ответ, потому что она не Риате, а Тьер, и когда-нибудь наступило всего через два года. Дэя смеется тоже, потому что у неё есть Риан и малыш, а ещё Хистер облизывает пальцы, испачканные в шоколаде, лукаво сверкают желтые глаза, волосы — спелая черника, а Эллохар целуется круче, чем кто-либо другой. — Когда сменишь фамилию? — Дэя обнимает мужа за плечи, а Тери весело корчит ей рожи, улыбка цветет на её лице. — Когда-нибудь! Солнце растекается где-то у неё в зрачках, она улыбается так счастливо, земляничный морс, клубничный кисель и черничный сок, все вместе — напиток, а Хистер пьет, горячо, течет по пальцам, а они смеются. Смеются, хотя все коленки у них в синяках.