***
Она сидит у реки. Руки её покраснели от холодной воды, глаза устали смотреть на восток. Туда, где далеко-далеко, у самой короны восходящего солнца, плещет ручьями алая сладкая кровь. Где сломаны мачты и вырваны с корнем знамёна, где реи поломаны ветром и штормом, где стрелы свистят и поют о доблестной воинской смерти, и небо, жестокое пьяное небо отражается в синих любимых ею глазах. Туда, откуда во сне её тонкая и одинокая лодка плывёт по реке под серебряным лунным сиянием, плывёт, несомая стихшими волнами, вместе с милым её. Ясным и бледным, красивым и светлым и совсем уже… Неживым. Опухшие стёртые пальцы полощут снова и снова хлопок и лён, а губы всё шепчут немолчно своё колдовство. – Будьте добры к нему волны, будьте добры, к нему волны, несите его ко мне. Чужие одежды, которые Аллен берётся стирать за яйца и молоко, давно уже вычищены до сверкающей белизны, а она всё смотрит туда, на восток. Где там, далеко-далеко, у самой короны восходящего солнца, тёплые нежные крепкие руки сжимают кровавую сталь меча. Где падают мёртвые женские слёзы на бурый и втоптанный снег, где катятся головы с плеч, и погибают воинские сердца. Где Канда, забывшись в средине горячего боя, смотрит и смотрит на небо, сквозь чёрные перья хищных и траурных птиц-трупоедов, вспоминая родные глаза. - Встречай меня, Мелкая, поскорее…***
Ей снятся сны. Ни собственный маленький дом, в котором она всё ещё сохраняет уют, ни рыжий и ласковый кот не могут спасти от такого проклятья. Во снах её горы смыкаются над его головой. Волки идут по пятам, настигая, капая голодной слюной поверх кровавых тяжёлых следов. Звенящего синего неба почти не видать, всё затянуто серым туманом, морок стелется по земле, дымом вьётся у ног его, тёмный и непроглядный. И Аллен в слезах просыпается. Тёплый воздух домашнего очага испаряет хрустальные капли, добрый кот мурлычет над ухом колыбельные песни и ластится, прижимаясь мордой к нежной девичей щеке. – Канда… Она помнит горячие руки и хитрую, чуть шальную усмешку. Она помнит, как звенел порой его голос, помнит редкий и удивительный смех, помнит синие, будто море, глаза. И помнит нагрянувших в дом солдат. Помнит последнюю ласковую улыбку его. – Подожди немного, Мелкая. Я скоро вернусь. И Аллен сжимает истёртые и больные пальцы. Аллен свешивает ноги с холодной и непривычно широкой кровати. Аллен дёргает в стороны светлые занавески. Снега сходят с гор неохотно и медленно, вместе с жуткими камнепадами. Горные тропы петляют и осыпаются под усталыми сбитыми сапогами, и хищные острые волчьи клыки подбираются ближе. Аллен не хочет думать об этом. Аллен не хочет знать, какой ему выпадет путь. Аллен ждёт его здесь, у окна, и снова и снова молит, молит не прекращая, вымаливая для себя всего лишь… – Будьте добры, к нему камни, будьте добры к нему камни, ведите его ко мне. Зима идёт по пятам за весной, зима звенит ледяным бубенцом, колдует хрустальный гроб. – Стелите снегами шелковыми, камни, ведите его ко мне. А она расколдует. Она растопит, согреет слезами своими, кинется грудью на лёд… Только бы Канда вернулся, только бы он оказался здесь, только бы, только бы он пришёл, приплыл, прилетел… Только бы дверь в их дом отворил здоровой и сильной ладонью, обнял, прижал бы к себе, и шепнул в тот же ласковый миг: – Я вернулся к тебе.***
Мертвых везут домой. В скрипучих телегах, горячим смердящим летом. Изъеденные язвами трупы, тощие и изморённые, под горестный вдовий вой оставляют у каждого дома. Город молчит, город утопает в огненном чаде и вони гниющего мяса. Город погибает под палящим без жалости солнцем, не позволяя вдохнуть хоть в последний раз, перед смертью, живительного дождя. Тот самый осадный город, в котором Канда сейчас всё ищет, ищет, не может найти хоть кусочек ясного, милого сердцу с душою, просторного и родного неба. Аллен не может проснуться. Стонет, ворочается, сбивая липкие простыни, ищет выход из страшного и тоскливого сна. Домик вздыхает над ней сразу всеми стенами, кот прыгает на одеяло, мечется, просит проснуться, мяукает прямо на ухо и щекочет усами кожу. Аллен всё-таки просыпается. И заливает слезами постель, холодную и одинокую, будто смеющуюся над нею всё больше, с каждым отвратительно-ясным и солнечным днём. Весна уходит, но не настаёт ни лета, положенного после неё, ни зимы. Аллен выходит из дома. Босая, растрёпанная, заплаканная, она бредёт по зелёной и сочной траве, она раскрывает калитку, месит ногами дорожную пыль, шагает к реке, в одной лишь рубахе, едва прикрывающей бёдра. Она вскидывает вверх руки, плачет, и воет, и просит, просит снова и снова, вымаливает пощадить, уберечь, привести, дорогу выстелить под ногами его. Соседи смотрят ей вслед, качая серыми пепельными головами. Шепчут расхлёстанными языками, шипят об очередной сумасшедшей, которую породила война. К соседям давно уж вернулись – и мужья, и братья, и сыновья. Аллен не слышит. Аллен не обращает внимания. Аллен молит ветра, молит реки и горы, молит птиц, молит каждого зверя о том лишь, чтобы Канда вернулся домой. И падает на колени в холодную реку. На жёсткие камни встаёт без боязни, и тянет руки к огненным ярким лучам на восходе. – Так будьте добры к нему, ветры, будьте добры к нему, ветры, вынесите на крылах его из гибнущей тверди.***
Её будят шаги. Тихие и знакомые, родные шаги босых ног по траве, устлавшей мягким ковром их маленький дворик. Дверь в их дом почему-то не заперта, и Аллен лежит, не смея поверить себе, но чувствуя его всей душою своей. Поют под ступнями его половицы, колышется полог над нею, и к устам её припадает ласковым поцелуем вернувшийся. Стоит в изголовье её, касается пальцами щёк, ласкает совсем невесомо. – Проснись, дорогая. Проснись, ну же выйди ко мне… Аллен вновь открывает глаза. Уставшие красные веки она раскрывает уже по привычке. Спускает холодные ноги с кровати на грустные половицы, совсем без хозяина затосковавшие, заскрипевшие и занывшие, и выходит на улицу. В старой и серой рубахе, по предрассветной росе бредёт она за калитку, оставляя распахнутой настежь дверь. Белые волосы, совсем поседевшие за год, волнами лежат на плечах, лишь ласковый ветер с востока играет в серебряных прядях. Аллен идёт на дорогу. Сухие её глаза высматривают в сизом тумане случайные силуэты, холодная дорожная пыль оседает на бледных ногах, руки тянутся, она умоляет снова и снова, беззвучно: без слёз и даже без слов, только лишь шевеля искусанными губами. – Так будьте добры к нему, волны, будьте добры к нему, камни, будьте добры к нему, ветры, ведите его ко мне! Она не чувствует холода, и мелкие камушки, впивающиеся в нежную плоть, не доставляют ей боли. Она не слышит злых слов, летящих ей в спину, её не трогают грубые жадные взгляды на обнажённые бёдра… – Чертовка. – Дрянь! – Сумасшедшая… – Вы подумайте только, всё ждёт! Все уж вернулись давно, чего же позориться с задницей напоказ! Она молит все воды, молит ветра, молит камни, молит даже переплетённые между собой пути и дороги. Слёзы давно не капают в пыль, давно не способны смыть кровь с чужих рук, только лишь волосы… Белые-белые волосы всё сильней поднимаются на ветру, а старая и изношенная мужская рубашка не прикрывает уже почти ничего. И у изгиба дороги, у самого изворота в деревню, она видит вдруг странный чужой силуэт. Он сияет в лучах восходящего солнца. Капли тумана оседают на широких плечах, пыль поднимается от изношенных старых сапог, и ветер, ласковый добрый ветер с востока дует в спину ему, разметав тяжёлые пряди давно уже не знавших расчёски волос. И Аллен забывает своё последнее колдовство. Она бросается, сдирая кожу с исцарапанных ног, бросается против ветра, сквозь туман, по камням, по грязи, не стесняясь своей наготы. Падает на его грудь, обнимая за шею, и снова, впервые за долгие месяцы, плачет, чувствуя на своих плечах крепкие, огрубевшие за год тяжестей, руки, давно позабывшие что-то кроме рукояти меча, кроме древков тяжёлых вёсел и обдирающих пальцы верёвок. Канда подхватывает хрупкое, иссушёное горем тело, прижимает к себе, целует бледные щёки и шепчет, шепчет, не разбирая ни смысла, ни слов. – Ну же, глупая, глупая Мелочь. Не плачь, не реви, я вернулся, вернулся к тебе. Были добры ко мне воды, и камни, и ветры, были добры ко мне даже дикие звери, и привели к тебе. И тёплый их домик вздыхает, встречая хозяина, и ласковый рыжий кот всё трётся об усталые, стоптанные его ноги, едва позволяя войти. Горячие пальцы смыкаются на худеньком плечике, давно забывшая ласку ладонь опускается Аллен на поясницу, и губы её наконец обжигает горячий живой поцелуй.