Его тут нет

Дазай не думает о других. Зарывается в свою голову и там благосклонно существует. Временами что-то шепчет себе под нос. Редко, необдуманно, случайно. А когда просят повторить, лишь улыбается, поправляет плащ и начинает свою шарманку про последнее в Агентстве дело. Гладко ускользает от нападок и попыток влезть в его голову. Он туда никого и никогда не пускал. Стучаться не стоит. Осаму торопится. В неуловимый момент оказывается постоянно там, где ему надо быть. Без каких-либо промахов и ошибок. Слишком до блеска идеально. И из-за этого раздражающе рационально. Дазай имеет эгоистичные мотивы. Не дает места в своей черепушке на тех, кто за него жизнь отдаст. Теснит эту всю заботливую брехню мыслями о веревке и реке. Думает, что быстрее и когда лучше по времени дня. Когда многолюдно или не очень? Хочет ли он исхода спасения или криков от Куникиды-сана? Хочет ли он умирать в этот раз или это снова внеплановая репетиция? Он просчитает, вычислит и снова прошепчет слишком тихо для посторонних ушей. Он водит Чую за нос, обводя вокруг пальца. Искусно, маневренно, незаметно для него самого. Рыжий матерится, шипит, огрызается, а потом делает. Отменно так выполняя поручения Осаму. Подчиняясь, покладисто под него ложась. А Дазай лишь удовлетворенно скалится, слишком неправильно по-детски радуется, что он снова был прав. Дазаю дела нет до тех, кто рядом. Он лезет в пучину событий, сталкивает себя с обрыва в руки мафии, потому что знает, что справится. Знает, что в этот раз, сегодня, он снова возьмет своё. И Чуя бесится. Постоянно крутит в руках ручку ножа, вот-вот готового перерезать перебинтованному горло. Накахара ежедневно врет себе. Нагло, притворно, не по-настоящему. Ставит в списке дел первым пунктом пустить пулю в висок Дазая. Зачеркивает. Снова пишет. Оставить тело суицидника голодным собакам. Опять зачеркивает. Убить Дазая. Размашистым движением обводит синими чернилами ручки, зависая на буквах голубыми, словно океаническая гладь, глазами. Отрывисто стучит концом колпачка о стол. Стучитстучитстучит. Громко, нервно, неспокойно. Ловит свою же кисть с пишущим предметом, перехватывая дробь. И теперь слышит, как пульсирует в висках кровь, оглушая, заставляя морщиться и трясти головой из стороны в сторону, в надежде, что всё исчезнет, вот-вот и рыжий снова станет обычным. Забудет глаза цвета виски, мягкость каштановых прядей и шрамированное насквозь тело. Возможно, даже вычеркнет Осаму из своей жизни после выполнения всех трёх пунктов. Но Чуя вновь терпит крушение. Потому что вот он здесь, прямо за его худой спиной, стоит в своем длиннющем плаще, привычно засунув перевязанные руки в карманы, непрерывно смотрит на огненно-рыжую макушку, заставляя глазные яблоки поднывать. Его тут нет. Накахара тянется к ящичкам в столе, резко хлопая каждым, не находя шуршащих пластинок покрытых блестящей фольгой с разноцветными таблетками. Каждый новый удар закрытого ящичка глушит эхом помещение комнаты. Ему хочется кричать. Он шепчет: - Я знаю, что тебя здесь нет. Ему хочется взвыть. Глаза предательски мутнеют под пеленой наполняющей их воды. Он шепчет: - Уходи. Его пальцы судорожно чеканят по столешнице, отбивая какой-то невозможный ритм. Чуя часто хлопает глазами, промаргивает реальность, бежит от неё к себе в голову, но ничего не выходит. Крупные соленые капли одна за другой стекают по острым скулам, покрывают его худые избитые костяшки. Щиплет, но он не чувствует. Он кричит: - Я тебя ненавижу. Вскакивает, разворачивается к Осаму. Судорожно стучит по кремовой рубашке своими кулачками, под ней чувствуя рельефные бинты, в попытке достучаться. В попытке услышать его. Отталкивает Дазая к стене, заключая его в ловушку, создавая собственную клетку для того, кто от него никогда теперь не сможет сбежать. Того, кого он так желал убрать из своей жизни. Парадокс. Чуя ломается. Говорит тише, чем в первый раз. - Я тебя ненавижу. Утыкается в отшпаклёванную стену влажным от пота лбом. Длинные пряди облепляют узкое лицо, ухудшая видимость в сотни, тысячи раз. Накахара съезжает неровными движениями по вертикальной плоскости, оказываясь на полу, в углу комнаты. Оказываясь в самой худшей ловушке – своей голове. У Дазая всегда всё шло как по маслу. Непрерывной чередой событий наваливаясь на него победами. Всегда удивительными, поглощающими его в азарт такого противного `ещё`. Только вот видеть это удавалось не каждому. Все так охуительно пряталось за его пушистой головой, плащом в пол и перебинтованными конечностями. Все так прекрасно было спрятано на самом видном месте. От этого становится еще больнее. Чуя давится воспоминаниями о нем. Следом глотает горсть пилюль и прячется в подушке, такой отвратительно мягкой, пуховой, словно пряди Дазая. Накахара спит на полу. У рыжего совсем нет забот. У него непроизвольно проходит год, где он пытается в списке дел не изменять его имя на свое. Часто блюет, несколько раз за месяц выворачиваясь наизнанку, хотя блевать по сути даже нечем, потому что желудок раз от раза наполняется только красным сухим вином. Иногда дополняется чем-то съестным, но лишь иногда, когда он все-таки выходит за пределы четырех стен. Слишком редко, чтобы пытаться прийти в себя. Проигрыш и Дазай понятия не существовавшие в одной вселенной. Только если в параллельных, хотя и там, скорее всего, Дазаи, наверное, олимпийский чемпион, или работник недели, или вот-вот выиграет в очередную партию покера. Наверное, да, так и есть. Ведь Осаму не существовал без побед. Не прибеднялся, всегда указывая на это при любом удобном случае, и снова злил, до звука хруста в сжатых костяшках и невероятного желания вспороть его здесь, прямо тут, не дожидаясь мафии. Но вот он такой здоровый на следующий день тебе ладошкой машет, оголяет в улыбке зубы и приветливо здоровается. Раз-дра-жа-ет. У Накахары возможностей вспороть то самое тело было хуева туча. Дазай ведь никого так сильно не бесит, как Чую, что ты! Никто его так много не проклинал как рыжий. Никто ему смерти не желал так отчетливо и ясно, давая только отрицательный подтекст. Как-то это неправильно получается, не клеится, да? Что вот Чуя уже триста сорок семь дней в агонии от себя самого. Не складывается оно как-то, что диски эти розовые, зеленые, белые выписаны ему психиатром. Вот тут на листочке-рецепте даже подпись его стоит. Красивая такая, крупная, ровная. Но бумага измятая, пыльная, рваная, неприятная. В разрез идет оно как-то с убеждениями и рассуждениями, что комната у Чуи пустая, когда он в пространстве кулаками размахивает. Потом как-то неестественно в стену слишком грубо самого себя притягивает, будто кому-то в грудную клетку упирается. Странно вообще всё это. Нереалистично. Рыжий ложится на пол, притягивает колени ближе к себе, потому что сквозняк обдаёт тело неприятной дозой мороза. Тело даже не реагирует. Чуя не уверен, сквозняк ли это. Белки глаз покрыты красной паутиной. Щеки холодные, соленые, впалые. Патлы сбитые, блеклые, рваные. Накахара хнычет, прерывисто задыхается, даже не пытаясь угомонить свои болезненные вздохи, режущие тишину чем-то очень острым, таким неприятным и ощутимым в районе солнечного сплетения. Утыкается в сложенные костлявые пальцы. Трёт веки, пытаясь навсегда избавиться от слез. Трёттрёттрёт. Раздражает оболочку глаза еще сильнее. И снова плачет. Дазай не думает о других. Зато уделяет внимание Чуе. Изучает его, выделяет из общей массы окружения предметом особого наблюдения. Учит Накахару наизусть. Привыкает к тому, какой он вспыльчивый. Поправляет ему шляпу и говорит комплименты новой паре обуви. Потом снова язвительно шутит и смеётся. Громко, звонко, по-детски. И Чуя зачеркивает имя суицидника карандашом. Нервно, надрывисто, неправильно. Криво пишет над: Чую. Повторяет процедуру, удовлетворенно некрасиво улыбается клочку бумаги, судорожно гладит уголки оборванного по краям листка. Шепчет: - Я тебя ненавижу.