Зелёная дверь

      Юген бежал от кошмара, разразившегося над Арн-бей. Кошмара, от которого небо над городом почернело от копоти костров, корабли больше не заплывали в бухту, а жители попрятались по домам и носа не высовывали на улицу. Кошмара, от которого из города на кладбища нескончаемым потоком тянулись телеги с телами, крысы, кошки и даже собаки безжалостно истреблялись, а на домах тут и там полыхали чистейшей меловой белизной круги. Знаки смерти. Знаки чумы.       Всё началось неделю назад… Или две… Никто не мог точно сказать, когда именно на берег недалеко от Арн-бей море вынесло этот корабль. Мертвый корабль. Когда именно с него на берег спустились маленькие серые меховые комочки, разносчики всякой заразы, крысы.       Поветрие началось внезапно и распространилось очень быстро. Неделя — и вот уже больше половины города отмечено этими страшными белыми кругами. Люди умирали от него быстро, почти не осознавая случившегося. Два дня лихорадки, жар, беспамятство, смерть.       Улицы опустошались в считанные дни. Чумные доктора в своих носатых масках почти ничего не могли сделать, только рисовать знаки на зараженных домах, которые потом предстояло сжечь.       Город обезлюдел. По улицам ходили лишь патрули да мортусы, которые собирали с улиц и домов страшную жатву.       И их дом, дом Югена, тоже посетил ужас.       Сначала слёг отец. Он два дня и две ночи метался в бреду, хрипел и рычал от боли и жара, молил Единого, грозил небу и под конец что-то бессмысленно бормотал. Затем затих и уснул. Уснул ли?       Мать, находившаяся неотлучно рядом с ним, перекружилась и выдохнула обессиленно: — Отмучался, наконец.       Вскоре дом посетили страшные люди в черном и забрали отца. Тело отца. То, что осталось от некогда мощного, сильного мужчины. Они так напугали маленькую Инге, что та забилась в угол и расплакалась. Юген по выражению лица матери, успокаивающей сестрёнку, понял, что он остался единственным мужчиной в доме, главой семьи.       Назавтра заболела Инге. Она болела меньше, чем отец, раз — и сгорела. Ночь. Одну всего ночь болезнь мучила её.       Когда умерла мама, Юген уже не видел. При первых же признаках болезни она ушла из дома. Он долго бежал следом, умоляя остаться, не бросать его, но она шарахнулась, когда он вцепился ей в юбку, оттолкнула и убежала прочь. Мальчик остался один.       И сейчас он брёл по опустевшему городу, задыхаясь от дыма, то и дело вслушиваясь в своё тело, осматривая его на появление наростов, которые он успел заметить, когда уносили отца. Он знал, что из города ему не выбраться — город окружили цепью солдат, никого не выпускали, никого не впускали, а тех, кто стремился вырваться любой ценой, убивали без жалости.       Всё, что он мог — это идти без цели, пока не свалится от усталости или от болезни, идти по улицам города, ночевать где придётся — возвращаться к себе домой у него не было никакого желания.       И он шел. Сначала звал маму, кричал, срывая голос, рвался в переулки, если ему казалось, что там мелькнула знакомая фигура. Но всё было без толку. Мамы нигде не было. Когда же мальчик основательно выбился из сил и сел на землю возле какой-то стены, до его слуха еле-еле донеслась тихая, но очень красивая мелодия. Юген поднял голову и огляделся, но не увидел ничего и никого, кто мог бы играть эту мелодию. Но она была. Она звала его за собой, обещала что-то хорошее, тянула. Он не заметил, как встал и пошел вслед за музыкой.       Шел он недолго. Только успел заметить, что свернул в совершенно неизвестный ему квартал города, где совсем не пахло болезнью и дымом, где оказалось, что сейчас вполне себе яркий день, а не вечер, как он сначала думал, введённый в заблуждение черными клубами дыма, затянувшего весь город.       Музыка привела его к длинной белой каменной стене, окружавшей густой сад. Стена была высокой и без каких-либо отверстий, так что Юген не мог ни взобраться на неё, ни просто посмотреть, что же за ней находится. Только верхушки высоких деревьев с интересной резной листвой.       Юген пошел вдоль стены, надеясь найти вход в сад. И он его нашел. Прямо посреди стены была дверь. Небольшая железная дверь, чуть выше, чем мальчик, выкрашенная зелёной краской. И, о чудо! она была приоткрыта. Совсем немного, но такой ребёнок, как Юген, вполне сумел бы пролезть.       А музыка всё звала, всё тянула мальчика внутрь, все изменяясь, но неизменно лаская слух, будто мамина колыбельная, которую она пела ему, когда он был совсем маленьким. Юген нерешительно топтался перед дверью, но все-таки заглянул внутрь. Он увидел там прекрасный сад, озарённый светом ласкового солнца. В том саду журчали фонтаны, стояли столики с фруктами, играли дети, вдалеке за ними с улыбкой наблюдали взрослые. Юген завороженно смотрел на веселящихся детей, пока на него не обратила внимание одна девочка. Она помахала ему рукой, это увидели другие дети и тоже стали звать его. Юген не вытерпел и зашел в сад. Дверь закрылась. ***       Таря хотела есть. Очень сильно хотела. Её животик уже не просто бурчал от голода, но уже болел, спазмически сжимаясь и принося огромные страдания. Она не ела уже много дней. Почти всё, что она могла найти, она отдавала младшему братику, которого несла на своей спине — сам он был настолько мал, что ещё не мог ходить. Много дней… Много — это сколько? Если посчитать, а считать она уже умела до двадцати, загибая пальцы, то набегало три, нет, четыре дня. Почти неделя. Четыре дня назад ей сердобольная женщина сунула краюху хлеба и кружку молока. Часть Таря съела, жадно, чуть ли не урча, как голодный зверь. Часть оставила — для братика. К концу четвертого дня муки голода стали невыносимыми. Её выворачивало наизнанку, а вокруг — ничего съестного. Всё, что можно было найти недалеко от дороги, было уже найдено, выкопано и съедено другими беженцами.       Таря с братиком шли без родителей из небольшой деревушки. Так получилось, что в их деревне никого не осталось — все уехали в город, спасаясь от голода. Этот год для колонии оказался неурожайным. Казалось, на землю упал гнев Единого. Весна была очень холодной и дождливой. Вода с неба лилась не переставая несколько месяцев вплоть до лета. Люди говорили, что начался великий потоп, расплата за грехи (хотя какие грехи могут быть у землепашцев?) Почти никакие растения не смогли вытерпеть такую влажность и гнили на корню. Зерно и семена гнили в мокрой земле. Затем налетевшие тучи саранчи пожрали всё, что всё-таки смогло вырасти, а жара и засуха, начавшиеся сразу после того, как прожорливая саранча улетела, довершили остальное.       Конечно, у людей были какие-то запасы, а в лесу неподалёку водилось зверьё, и можно было бы прожить охотой, но от жары в лесу пересохли ручьи, зверьё разбежалось искать новые водопои, а деревья настолько высохли, что тут и там от малейшей искры возникали пожары.       Да и выжить таким образом можно только летом, на подножном корму. А осенью… Осенью большая часть деревни решила податься на заработки в город. И отец Тари решил. Взял и исчез в один прекрасный день, забрав всё, что мог унести. А мама умерла ещё год назад, когда братишка появился. Вот так сразу после родов и умерла.       Теперь Таря за старшую. Шести лет ещё нет, а уже повзрослела.       Она как могла заботилась о братишке. Сначала жила в деревне, работая то тут, то там за жалкие крохи, молоко или тарелку каши. Потом поняла, что у полуголодных соседей нет желания делиться с чужими детьми, собрала вещи, взяла братишку и пошла. Тоже в город. Долго шла, когда выпрашивая еду у попутчиков, а когда и голодая. Иногда нарывалась на грубости, иногда её даже били.       Девочка с братиком проходили одну деревню за одной. Все они были покинуты, множество людей бежало от голода в города — забрав самое необходимое. В этих деревнях не было даже животных — было съедено всё, что только можно было съесть. Ходили слухи о появляющихся тут и там разбойниках, но Таря их не боялась — всё самое страшное уже давно случилось, так какая разница, от чего умирать — от голода или от ножа. От ножа даже быстрее.       Сложно было идти. Уже ноги подкашиваться стали, и братик, уже от голода даже плакать переставший и тихо спящий на её спине, стал казаться тяжелым грузом, как небо на плечах героя старой сказки. Таря спотыкалась, но не падала и продолжала идти, смотря в землю. Идти…       Так она случайно свернула с дороги на весьма протоптанную тропинку, которая повела её куда-то прочь. Тропинка шла через лес, пока не уперлась в длинную белую каменную стену с зеленой дверью в ней. Как нарочно, приоткрытой. Когда Таря приблизилась, она услышала отголоски прекрасной музыки, будто зовущей за собой. За стеной ничего не было видно, только музыка и ароматный запах вкусной еды будоражил нос голодной девочки. От запаха проснулся малыш и потребовал еду громким плачем. Таря решила, будь что будет, и храбро шагнула за порог. Дверь закрылась. ***       В Горичан пришла война. Осаждённый город сражался как мог, ожидая подмоги, но сил у него было мало. Война пришла вместе с кораблями Рейо-Нейгро, заблокировавшими бухту, и армиями амиланиек на рапторах, оцепившими город со стороны суши.       Все взрослые работали на войну. Кто в ополчение записался, кто в лазарете работал, кто раненых таскал, кто укрепления строил. Дети, те, что постарше, тоже не ленились, помогали взрослым, служили на посылках, следили за младшими, загоняя их в убежища во время бомбёжек.       Но долго город не мог выстоять. Он был отрезан от метрополии, слишком мало войск было в его распоряжении, враги подошли абсолютно неожиданно и нельзя было надеяться на благоприятный исход. Город могло спасти только чудо или счастливая случайность. Но подмога из Ригельвандо не спешила на помощь, а враги, хоть и напали абсолютно не согласованно друг с другом, не собирались собачиться. Наоборот, дозорными была замечена попытка Рейо-Нейгро договориться с амиланийками. Да разве ж с этими стервами договоришься…       Город держался. Держался под обстрелами с кораблей Рейо-Нейгро. Держался под набегами и диверсиями амиланиек.       Но это не могло длиться вечно, и однажды город впустил их.       Отряд воительниц на рапторах ворвался на улицы через дыру в стене. Во главе отряда была высокая гетербажка в украшенном доспехе и с саблей, которая обычному человеку заменила бы гросс-мессер.       Всадницы влетели в город и понёслись по улицам, сметая всё на своём пути, задерживаясь лишь на небольших баррикадах, которые защищали Синие Маски. Ополчение и солдаты для воинственных женщин были лишь легкой «закуской».       От их взглядов и мечей не мог укрыться никто. Даже трое мальчишек, съежившихся за сваленными в переулке ящиками. От отряда откололось несколько воительниц, направивших своих животных в переулок. Не давать пощады мужчинам, пусть даже ещё маленьким.       Увидев приближающуюся опасность, ребята прыснули со всех ног вглубь переулка. Там он разделялся на три двора, пробежав по которым можно было убежать от погони. Не долго думая, мальчишки так и сделали. Женщины разделились следом. Петляя по улицам, забегая в подворотни, пробегая через проходные дворы, мальчишки пытались убежать каждый от своёй смерти. А воительницы будто забавлялись — со смехом нагоняли свою жертву, били кнутом по спине со всей силы, давали оторваться и нагоняли снова.       Амиланийки играли. Но для детей эта игра была жизнью.       Вито нёсся, сломя голову. Его спину то и дело обжигал кончик хлыста едущей за ним амиланийки, которая с диким, почти демоническим смехом, развлекалась погоней. Нырнуть, прыгнуть, подтянуться, прокатиться, черт, больно! Снова нырнуть, бежать — глаголы забили все мысли ребёнка, бегущего наперегонки со смертью. Бежать, сколько хватит сил или пока не появится дверь, окно, щель, в которую можно забиться.       Свернуть за угол… Нет, не сворачивать, там ещё отряд. Бежать, бежать.       Думая только об одном, о спасении, мальчишка не заметил камешка под ногой. Упал, кувыркнулся, покатился по склону холма и впечатался в стену. Абсолютно ровную, без единого окна каменную стену, выкрашенную белой известкой, часть которой осталась на штанах и рубахе в тех местах, которые были осчастливлены прикосновением с ней.       Он вскочил и задом стал отступать в сторону от надвигавшейся на него всадницы на жутком доисторическом ящере. Амиланийка скалилась, поигрывая мечом. Она считала, что загнала жертву в угол.       Но жертва наткнулась спиной на небольшую зеленую дверь, которая приглашающе скрипнула и дрогнула, открываясь вовнутрь. Вито не удержался, влетел в сад спиной вперед и упал на задницу. Вскочил, показал язык неизвестно чего испугавшейся преследовательнице и закрыл дверь. *** Дверь закрылась.       Юген, Таря, Вито слышали, с каким мягким звуком, будто какая-то большая, но очень аккуратная тварь закрывала свою пасть. Сад засверкал, стал переливаться яркими красками, как сон предсказателя, употребившего слишком много пряного опиумного дыма.       Музыка, звучавшая всё время, стала громче, навязчивей. Кто-то из ребят, кажется, Юген, рванул обратно к двери, выделявшейся тусклым зеленым прямоугольником на фоне буйства цвета, и дернул её, пытаясь вернуться обратно. Но ничего не вышло. Он лишь увидел, как дверь стала удаляться, пока не превратилась в зеленую звездочку, маняще сверкающую где-то очень далеко.       Другие этого не видели. Они завороженно смотрели вперед, туда, где причудливые растения сворачивались в нечто невообразимое, гротескное сплетение корней и веток, не имеющее формы и одновременно имеющее самую совершенную форму, которую мог выдумать разум.       В какой-то момент все трое поняли, что ощущают друг друга, хоть вошли в дверь в разное время и в разных местах. Они стали единым и одновременно остались собой, познали мечты, страхи и желания друг друга, ощущения и воспоминания.       Музыка звучала из того существа (существа ли), в которое превращались растения странного сада. Он-она-они поняли, что музыка сменила тональность и мелодию. Теперь она звучала вопросительно, повторяя один и тот же отрезок несколько раз. В ней особо выделялись ритмичные удары, перемежающиеся очень странным, не очень мелодичным сочетанием звуков, раздражающих слух — высоких, пронзительных, дребезжащих.       Существо так разговаривает, — поняло (я), которое звали Таря, передавая своё знание остальным. — Что оно хочет? — это второе (я), Вито, оно не очень сообразительное, потому что прожило меньше всего лет. Самого младшего (я) — младшего братишки Тари — не было слышно, видимо, оно ещё не сформировалось или было просто не нужно существу. (Я), которое Тари, всё ещё ощущало тяжесть его тела. — Оно спрашивает, хорошо ли нам было до того, как мы пришли сюда, — (я), которое Юген, оставил бесплотные попытки добраться до двери и прислушался к мелодии. — НЕТ! — ответили все трое одновременно. Музыка снова изменилась. Она вызывала в триединстве воспоминания: о войне, бедности, голоде, тяжком труде, смерти, страхе… О том, что дети пережили совсем недавно. Она будто перебирала мысли пальцами, с любопытством просматривая их. Триединство (я) с удивлением обнаружило, что по их щекам текут слёзы.       Музыка снова сменила мелодию и ритмический рисунок, продолжая терзать слух дребезжанием, скрипом и звуками долбёжки по железному рельсу. Однако, для Триединства детских (я) ничего не было прекрасней этих звуков. Ведь они обещали заманчивые вещи: мир без боли, без огорчений, без войны и голода, болезней и страданий, которыми полнится жизнь любого человека, не облеченного деньгами и властью. Мир, полный друзей, игрушек и радостей. Детям нужно было немного — принять предложение. Дети ещё не знали про мышеловки и бесплатные сыры — на то они и дети, это их родители бы сразу догадались, что нужно бы насторожиться. Но взрослых это существо не любило.       Картины предлагаемого за просто так счастья захватили Триединство детских душ и оно устремилось навстречу существу, в его ласково протянутые навстречу руки-ветви. Существо закружило их, неуловимо меняя, превращая в то, чего они боялись больше всего на свете… ***       Двери открылись. Снова. Открылись, как открывается пасть Бездны, только для того, чтоб выпустить наружу олицетворённые несчастья. Выпустить НЕЧТО, решившее играть обычным миром. Выпустить ИХ — Голод, Чуму и Войну, когда-то бывших маленькими испуганными детьми, бежавшими от самих себя.