(song) tove styrke - liability
arrested in a springtime
Время тянется, словно патока, застывает на его пальцах вязкой скукой. Луиз вздыхает, лениво перелистывает очередной безвкусный выпуск «Vogue», насмешливо фыркает прямо в лицо молодого парня, который в этом месяце чем-то приземленно заурядным заслужил главный разворот. Ха, да разве он похож на модель? Луиз бросает краткий взгляд на размытое отображение собственного профиля на отполированной стойке, которую Джордж заставил его чистить вчера более трех часов, «Луи, разве ты не понимаешь, что покупатели судят все по первому впечатлению Чистота – обещание, что они вернутся»; чертов реднек, как и все, кто когда-либо попадают на эту старую дешевую заправку; и кивает сам себе. Да, ему бы даже не пришлось стараться, чтобы получить фотосъемку. Электронные двери разъезжаются в стороны с тихим скрипом шестеренок и старой резины, и Луи недовольно вздыхает, поднимая взгляд. Он никогда не запоминает их лиц – они все одинаковые: огромные крепкие руки, дешевая клетка рубашек, огромные мокрые пятна вокруг ворота и по дуге плеч, рваные грязные джинсы и огромные ботинки, которые словно пытаются проломить плитку, укрывшую пол. Луиз выпрямляется, оставляет журнал в стороне и натягивает на лицо привычную профессиональную улыбку – когда-то у него весь вечер болели мышцы лица после первого месяца работы в этой дыре – Джордж везде расставил камеры и все направил на него одного; «Улыбайся, Луи, клиенты любят улыбки и чистоту». Абсолютный идиот этот Джордж. Никак не может запомнить, что он терпеть не может, когда его называют Луи. Реднеки или мало говорят или болтают без перестану, словно впервые за много месяцев видят кого-то кроме кукурузы; Луиз мысленно благодарит бога за то, что этот молча расплачивается и так же быстро возвращается к собственной машине, пока Луиз желает ему хорошего дня прямо в гигантскую спину. Он вздыхает устало, переводит взгляд на часы, тихо сводящие его с ума с противоположной стены, и прячет озябшие ладони в карманы джинсовой куртки. Джордж пару недель назад впервые установил кондиционер и теперь обдувает его холодом так, словно они посреди Техаса, плавятся в августовской жаре. Ладно, всего лишь шесть часов осталось. Это он точно переживет. К тому же, у него еще остались свежие выпуски «Playboy» и «Time». Усталость поглощает его с каждой секундой, что раздражающе щекочет циферблат старых часов, и Луиз лишь закатывает глаза. Чертов Джордж, что все еще живет в прошлом столетии с его любовью к старым вещицам. Кондиционер, кажется, ненавидит его так же сильно, как и все здесь: ледяной воздух циркулирует под старым потолком, на котором остались следы десятков потопов и дырявой крыши, и Луиз вздрагивает, когда воздух оседает, падает на него, словно опять вернулся ноябрь. Ему кажется, что его кожа замерзает, покрывается инеем, а он лишь раздраженно дышит в озябшие ладони и думает, сколько сможет отсудить у Джорджа за обморожение. Еще один час. Господи. Еще один реднек, который грязно скалится ему – его дыхание надолго остается тучей прямо посреди заправки: смесь старого дешевого виски и кровавого стейка, застрявшего в зубах. Кондиционер мерно гудит в углу у шумного холодильника, полного темных бутылок пива, Луиз смотрит на него, прищурившись и сжимает губы. Нетерпеливость сжимается в его позвоночнике раскалённой пружиной, отдается ударами тока в беспокойные пальцы. Он едва ли сдерживается, чтобы не считать вслух каждую проходящую минуту – до закрытия всего полчаса. Полчаса. Сквозь затемненные окна видно лишь грязный асфальт, бензин, разлитый рядом со следами шин, и крошечный клочок неба, которое медленно затягивает закат – Луиз не видит оттенка, но представляет кроваво-красный у самой кромки. Двадцать девять минут. Он стучит пальцами по отполированной стойке вместе с дерганым передвижением секундной стрелки, преждевременно прячет журналы и закрывает кассу, спрятав ржавый маленький ключ под прилавок. Джордж говорит ему так не делать, потому что он платит ему даже за последние полчаса, но Луизу абсолютно плевать, что там говорит Джордж. Двадцать восемь. Он прислушивается к каждой машине, что медленно проползает мимо с хриплым рокотом мотора, замирает в напряжении каждый раз, когда рычание замирает слишком близко – о, нет – но старые шины скользят дальше, и Луиз вздыхает, закрывает глаза. Двадцать семь. И электронная дверь разъезжается в стороны – огромная машина скользнула близко слишком тихо, чтобы заметить – Луиз редко видит такие, чтобы привыкнуть к их безмолвию. Он рассматривает её всего пару секунд на экране рядом с кассой с ощущением разочарования, и его щеки сводит судорогой, когда он оборачивается на такие же тихие шаги по старой хрустящей плитке. Двадцать…? Мышцы его лица расслабляются так резко, что Луиз едва ли успевает задержать улыбку на лице – парень напротив улыбается тоже, виновато и мягко, а на щеках западают ямочки. На мгновение у Луиза сводит живот. Мягкие ровные пряди, что кленовым сиропом падают на лоб, цепляются за длинные ресницы, что прячут зеленые глаза – и Луиз не может думать ни о чем другом, лишь о бесконечных летних полях родного Чешира, и беспомощно улыбается в ответ и знает, что откровенно пялится. На незнакомце мягкая белая футболка – без разводов и влажных пятен – широкий ворот оголяет левую ключицу, натянувшую золотую кожу. Большая машина для большого парня, и это все, что Луиз может подумать, дрожащими пальцами пытаясь выудить крошечный чертов ключ, что выскальзывает и падает прямо на пол. Когда он снова выныривает из-за стойки – незнакомец мягко смеется, и его смех теплом солнечных осыпается лучей осыпается вокруг, наверно, ломает к черту старый кондиционер. — Прощу прощения, – говорит он; и это конфликт: его голос звучит как мягкий перелив Миссури, но он пахнет как озеро Мичиган: свобода, ледяная роса на коже и как все те цветы, что заполняют берега. — Знаю, что скоро закрытие. И я не хотел мешать, но мне предстоит слишком далекая дорога, чтобы так рискнуть. Луиз лишь ошарашено кивает, взглатывает, открывая кассу с телевизионным звоном пенни. А еще он пахнет как настоящее солнце, и во всем виноват солнечный нарцисс, что прячется за его правым ухом. — Далекая дорога, м? – бормочет он, дрожащими руками пересчитывает доллары, что непослушной бумагой царапают ладони. Его взгляд непроизвольно притягивают часы, и он вздыхает с паникой, обвившей кадык. Семнадцать минут. Парень кивает, прячет насмешку в огромной ладони, что мягко скользит по его пухлым губам цвета молодого вина. — Да, до самого Нью-Йорка, – говорит он и не сводит взгляда с Луиза. — Бывали там когда-нибудь? Луиз лишь фыркает смущенно, кассовый аппарат со скрипом выплёвывает чек, а он высыпает медные пенни прямо в огромную ладонь и на секунду касается мягкой золотистой кожи. Точно Мичиган. А ведь Луиз там даже никогда не был. Тринадцать минут. Незнакомец улыбается ему, проводит длинными пальцами по мятым обложкам журналов, которые любит Луиз, знающе улыбается – Луиз чувствует жар, что обжигает даже его ресницы. Нетерпеливость скапливается в его позвоночнике обжигающей пружиной, и он распахивает губы, набирает воздуха, слова привкусом солнца и пыльцой нарциссов горчат в гортани. Десять минут. Незнакомец оборачивается у самой двери – она послушно распахивается, но он замирает, смотрит на него, улыбается. Как чертова картина всех этих художников Ренессанса, что рисовали ангелов: в ореоле кроваво-красного света падающего солнца он словно шагнул со страниц Данте. — Было приятно познакомиться, Луиз. – Это все, что он говорит. Дверь медленно скользит, захлопывается и прячет его улыбку. Шесть минут. Снежная пыль от кондиционера возвращается, оседает на ресницах, на дрожащих пальцах. Забивается под язык как настоящий Эверест, взращённый в его грудной клетке. Привкус тепла тает на языке, распадается на молекулы, и Луиз взглатывает все слова. Закрывает кассу, прячет ключ. Переводит взгляд на часы. Минута.