***
Перед глазами качаются маки. На тонких стеблях — алые цветы с чёрными сердцевинами, испускающие дурманящий запах — сладкий, такой сладкий, но приятный. Его хочется вдыхать полной грудью, лёжа посреди макового поля в примятой траве. Солнце висит прямо над головой, нещадно печёт. Спасают только маки, склоняющиеся над измученным телом, отбрасывающие пусть слабую, но тень. Спасает сладкий запах цветов и горький — полевых трав. Спасает мягкость и прохлада нежных лепестков, гладящих иссушенные губы, словно целуя. Так хочется спать… Спать без жара во снах — пусть солнце хоть на миг закроют тучи! Спать в сладости и неге, и пусть дышать будет легче. Пусть маки склоняются над головой, целуя лицо и обдавая своим ароматом. Пусть небесный свод не давит невыносимой тяжестью, вращаясь и роняя огненным дождём расплавленные звёзды. Пусть слабость рук и ног станет приятной истомой, как после ночи любви.***
В комнате душно, но шторы спасают от солнца. У изголовья сидит мама. Меняет компрессы и читает книги вслух. Гладит по голове, легко сжимает пальцы сына, улыбается и обещает: — Ты скоро будешь здоров, милый. Через несколько дней доктор разрешит тебе встать. От мамы пахнет цветами и молоком, помадой и пудрой. Она встаёт, чтобы раздвинуть шторы, и в спальню врывается солнечный жар. Солнце светит в лицо, и мама остаётся силуэтом в его золотистых лучах. Её окружает горящий ореол. Губы не слушаются, голоса нет — и нельзя попросить закрыть окно. Что за пытка! Мама не слышит, не понимает слабого хрипа, словно в издёвку: — Смотри: всё зеленеет, солнце светит сегодня так ярко! И всё теплее с каждым днём. Скоро ты сможешь выйти в сад, к тому времени как раз распустятся первоцветы. Мы пойдём туда вместе, ты и я. Мама — в её лучшем платье, а лицо кажется мраморным из-за слоя белил. Словно фарфоровая кукла, она красива и неподвижна, стоящая там, у окна. И вдруг она шагает ближе, совсем близко к кровати, дохнув резким запахом лилий — удушающим, тонким и стылым. И страшно, до ледяного пота страшно, что она подойдёт и сможет взять за руку своей мраморной рукой, увести в сад к первоцветам, к испепеляющему солнцу. Голова кружится от жара и запаха лилий, и всё пропадает — остаётся лишь слабая вспышка в сознании, прежде чем его накрывает темнота: мама мертва уже много лет.***
Солнца нет. Снова спальня, на этот раз — ночь, вокруг горят свечи, испуская густой и тяжёлый запах. Дышать всё труднее, горло дерёт сухой воздух, в груди полыхает пожар. Сердце глухо бьётся в клетке рёбер — слишком быстро и тяжело. Перед глазами всё плывёт от слёз, горячие веки опускаются сами собой. Под ними не чернота — ярко-алые пляшущие пятна. Звуки шагов теперь яснее — неровный глухой перестук по коврам, металлический звон. В комнату входят двое. — Почему меня не известили сразу? — звучит первый голос, молодой и приятный, словно бархатом гладящий кожу. Знакомый, любимый голос — но чей? Не узнать. Не поднять отяжелевшие веки, не взглянуть. — Я не думал… — дребезжит второй, такой же знакомый, но неприятный. Старческий, резкий, шершавый. — Почему же позвали теперь? — нетерпеливо перебивает первый. — Он умирает. Я решил, что вы хотели бы проститься. О ком они? Запах горячего воска давит сильнее, забивает рот и нос — не вздохнуть. — Что за бред! — зло и резко. Звон металла становится ближе, к свечному запаху прибавляется мешанина других: порох, сталь, вино, конский пот и сырость ночи. Ещё ближе — и проминается постель, движется застоявшийся воздух. Теперь различимы горьковатые нотки полевых трав, точь-в-точь как те, что растут среди маков. И ещё что-то необъяснимое, солоновато-пряное, тёплое, но не удушающее. Свежее, знакомое, родное. — Откройте окно, здесь нечем дышать даже здоровому человеку. — Чей же это голос?.. Впрочем, неважно. Пусть он звучит как можно дольше. — Ему нельзя охлаждаться! Это лишь усугубит болезнь. — Ночь тёплая, но будь по-вашему. Сделайте тогда хоть что-то, в этом жаре невозможно находиться. Откройте двери, уберите свечи от изголовья — зачем они так близко. Принесите свежей воды, наконец! Эта уже нагрелась. Даже злой и раздражённый, этот голос приятен. Мягкая хрипотца не царапает — гладит, пробуждая в груди лёгкую дрожь. Сердце торопится биться — от жара ли, от необъяснимой радости? Уголки губ растягиваются в слабой улыбке, ломаются сухие корки, язык чувствует соль и металл. Всё ещё нечем дышать. Воздух густ и неподвижен, наполнен запахами и звуками. Голову кружит сильнее, слабость не даёт пошевелиться — и снова тянет во тьму. Как же хочется спать…***
Маки колышутся под горячим ветром. Солнце приближается, словно готово вот-вот сорваться с неба, упасть и расплавить, сжечь, обратить в прах. Хочется дышать, пока ещё есть возможность… Но грудь сдавило железным кольцом, и вдохи гаснут. Едва удаётся захватить воздух, разрывающий лёгкие — его слишком мало, он слишком горяч, но без него не прожить. И снова ловить его ртом, подобно утопающему, превозмогая боль в груди. И снова тонуть в тёмном жаре.***
Свечей не видно — две смутные тени заслоняют их огоньки. — Он всегда был очень болезненным — как и его мать. Я даже удивлён тем, что он дожил до совершеннолетия, — вздыхает старческий голос. — А я удивлён тем, что он ещё держит вас при себе, — резко отвечает второй. — Вы отвратительный человек и никчёмный лекарь! Вы готовы сдаться уже сейчас, позволить ему умереть… Готовы похоронить его заживо, даже не попытавшись спасти! — Я делаю всё, что в моих силах. — Вы бездействуете. — Я…***
Маки обжигают своей яркостью. Они не целуют — клеймят, и хочется выть от боли. Сладкий запах сгущается, затопляя всё существо. Поверх горящего поля разносится мелодичный смех. Это смеётся мама, но её не разглядеть за алыми бутонами. Мама весело зовёт: — Где же ты? Хватит прятаться, милый! Я всё равно тебя найду! Звонкий голос всё ближе, вместе с ним приближается запах пудры и лилий — пробивается сквозь маковую сладость, горчит на языке. Маки склоняются, закрывая собой — обжигая, но лучше уж это, чем мраморный холод. Неважно, кого ищет мама; пусть она никого не найдёт.***
— Нужно отворить кровь, ему становится хуже, — дребезжащий голос раздаётся над головой, и это почти больно. Холодные пальцы касаются локтя, но тут же исчезают, отброшенные другими. — Вы и так выпустили не меньше половины, такое лечение убьёт его вернее. — Пусть он говорит дольше, пусть так же нежно гладит руку… — С него достаточно, он уже белее простыней — этого не должно быть при лихорадке. — Следует освободить тело от жара. Я медик, а вы, сударь, — нет. — Вашими стараниями он истечёт кровью! — Вы обвиняете меня в бездействии, но не даёте мне его лечить! — От возмущения шершавый голос взвинчивается до предела, становясь слишком высоким и резким. — Что же мне делать? — Неужели вы не знаете иных способов справиться с жаром? Он говорит что-то ещё, но слов уже не разобрать. Только бархатная мягкость звуков пробивается сквозь черноту и пляску пятен под опущенными веками. Всё качается и кружится быстрее, приятный голос затихает, и вновь приходит темнота.***
Смех мамы всё громче, запах лилий всё гуще и горче. В маках не спрятаться, не спастись. Голос мамы звучит совсем близко, мраморные руки раздвигают цветы, холодная тень почти заслоняет солнце. Огненный ореол ослепляет, не даёт разглядеть черты лица — знакомые и чужие. Жар сменяется холодом, возвращается и снова отступает. Мама совсем рядом — в окружении алых цветов, слишком белая и холодная для обжигающего поля. Смотрит с любовью и нежностью, тянется коснуться… Нет сил, чтобы отпрянуть, а хочется подняться и убежать. Слабый рывок — и вновь всё кружится перед глазами, звенит в ушах. Запах лилий — острее, но вот сгущается тьма. В ней нет ни звуков, ни запахов.***
Сквозь жар и темноту пробиваются те же голоса. Приятный и мягкий зовёт кого-то — ласково и нежно. Другой мерзко дребезжит: — Он вас не слышит и не узнаёт. Его душа уже не здесь. И хочется поморщиться, но не слушается даже лицо. Удаётся лишь разлепить пересохшие губы и втянуть воздух, обжигая лёгкие. — Чушь! — зло восклицает первый. — Пока он жив… Сквозь мокрые слипшиеся ресницы видны трепещущие рыжие огоньки свечей — дальше и бледнее, чем раньше. К изголовью склоняется кто-то, касается щеки. Ладонь прохладная, шершавая от сухих мозолей, но не грубая. Она сразу исчезает, ко лбу прижимается что-то влажное и ледяное. Резкий холод — почти до боли, но странно приятной, быстро утихающей, уносящей часть жара с собой. Вместо стона блаженства из горла вырывается хрип. Хочется обратно — к алым макам, к их сладкому запаху, к волшебным сказкам, что шепчут цветы на полях, качаясь под ветром. Пусть прекратится сухой и мучительный жар, испепеляющий тело. Губы шевелятся сами собой, горло раздирает болью. Как же трудно дышать… — Он никогда не видел маковых полей — это бред угасающего разума. Агония, — гнусавит голос того, другого. — Он не умрёт! — уже тише, но по-прежнему зло. Дыхание касается лица, как сладкий ветер, и маки вновь склоняются над головой, целуя губы. — На всё воля Господа нашего. Медицина не всесильна, сударь. Воскрешать мёртвых не умеет никто, равно как и запрещать живым уходить в иной мир… — Неясное бормотание удаляется, чтобы через миг вернуться снова: — Прикажите послать за священником. Его ничто уже не сможет спасти. — Я послал за своим личным врачом. После его прибытия вас рассчитают.***
По коже проходят волны холода — это роса окропляет тело. У неё странный и резкий запах. Ледяная вода неприятна до боли, хочется укрыться от неё, согреться, но она быстро высыхает, и постепенно становится легче. Один бутон, прижимаясь к губам, даёт напиться росой. Жар отступает, размыкаются обручи, сковывающие грудь. Запах маков дурманит сильнее, кружит голову, если вдохнуть его глубже. Как же сладко дышать! Воздух влажен от листьев в росе. В маках тепло и спокойно. Жар солнца слабеет, тени цветов сгущаются, охлаждая. Всего лишь тепло — не опаляющее пламя, не огненная преисподняя. Рядом, в примятой траве, кто-то есть. Лежит совсем близко, держит за руку, переплетая пальцы, и шепчет что-то едва слышно. От него веет терпким запахом тела, порохом и потом. Рядом с ним спокойно и легко, и не страшно снова падать в темноту.***
Стены больше не кружатся, огни свечей горят ровно и ярко, тянутся к потолку. Над головой склоняется любимое лицо; в ясных глазах — тревога: — Ты очнулся? Узнаёшь меня? Слабость ещё не отпустила, но удаётся кивнуть. Так вот чей голос звучал в душных кошмарах… Нежные пальцы гладят щёки, лоб и спинку носа. Меняют высохший компресс. Холодная вода стекает по вискам за уши — неприятно, но приходится терпеть. Хочется закрыть глаза, проваливаясь в уже привычную темноту, но страшно. Страшно не вернуться к огню свечей и ласке тёплых рук. Страшно уснуть среди маков и не проснуться. — Всё хорошо, милый, спи. Тебе нужен покой, — тихо убеждает голос, которому хочется верить. — Ты проснёшься здоровым. Ничего не бойся, я буду рядом. Спи. Тяжёлые веки опускаются, губы обжигает мимолётный поцелуй. В темноте нет маков и лилий, нет жара и холода. Нет дребезжащего голоса, пророчащего смерть. Есть лишь сладкий покой.