Не летать - а ползать

      Ларин заливается горячими слезами, но Олег его даже не слышит.       Олег ничего не слышит.       Олег тоже плачет.       Рваные толчки разрядами бьют съеженное тело. Савченко наваливается всем весом, прижимает к постели и все шепчет: «Рома, Рома, Рома».       Но Дима — не Рома.       Ларин судорожно вьется от движений члена, упирается руками, а Савченко перехватывает их, прижимает к груди, крепко стискивая, и все вколачивается — движения механические. Мертвые.       Это не тот Олег, которого знал Ларин. Тот Олег умер вместе с Англичанином — а это его искаженная тень, ищущая спасение в такой же искаженности.       «Рома, Рома, Рома».       — Савченко! — срывает голос Ларин, пытаясь докричаться до разумности. — Отпусти, Олег, отпусти!       Но Олег не слышит Ларина. Ведь под ним — не Дима Уткин, не Дима Ларин, а Рома Сащеко, Рома Англичанин. Такой родной, любимый… и живой. Савченко растягивает искусанные губы в счастливой улыбке, роняя крупные капли слез на обнаженную грудь любовника, и обжигает дыханием впалую щеку. Рома такой худой — мелькает в мыслях. Потакая прихоти, Олег оглаживает указательным пальцем тонкую шею и широкий, выпирающий подбородок с ямкой посередине.       Почему же он плачет? Ведь он жив, ж и в. Ведь это — прекрасно.       Рома всегда был таким странным — отрешенно думает Савченко и сжимает его ладони крепче. Такие холодные, боже — да он весь дрожит.       Дурачок.       Ларин тонко всхлипывает, выгибается от грубых, тяжелых толчков — и контрастной нежной ласки. Олег слизывает дорожку слез с мягкой щеки, шепчет что-то утешительное.       Рома, Рома.       Ларин хочет закричать, что он не Рома, что ему больно и тяжко, что Англичанин умер, а Дима тут ни при чем… Но голос сорван, силы иссякли, а картавое «Хгома» не трогает Олега.       ЛСП — лучше сторчись или спейся.       Олег выбрал и ЛСД, и выпивку. Рожденный не летать, а ползать.       Дима обмякает и перестает сопротивляться — лишь безвольно трепыхается на каждое движение, пронзающее болью все внутренности. А Савченко все долбит и долбит ослабевшее тело, продирает через силу тугие сжимающиеся мышцы, словно стремится разорвать и передать хоть каплю той боли партнеру, что испытывает сам.       Грудь распирает безмолвный, отчаянный вопль — но оба молчат, дыша прерывисто.       В глазах застывает молчаливая, тягостная мольба — не надо, прекрати, нет. В потускневших зеленых глазах застывает беззвучный болезненный ужас — остановись, хватит, нет.       В зеленых глазах.       «У Ромы — голубые», — напоминает внутренний голос, и Олега будто окатывают водой. Внезапно разум — и взор — проясняются.       Савченко в ужасе отпрянул от жертвы, вынимая член из разорванного ануса, выпустил его руки из своей как ошпаренный. Ларин — тот самый Ларин, что скорбел вместе с Олегом, что согласился помочь, что не бросил в тяжкую минуту и поддержал, искренне и чисто — хрипло стонет, едва вздыхая, и притягивает колени к груди, пока Олег в беспамятстве хватается за голову, пытаясь остановить бешеный поток мыслей.       Дима тихо рыдает, закрыв лицо ладонями, дрожит, все старается успокоиться и не замечать гнетущую, разрывающую боль. Но он сам превратился в натянутую струну — в тело, что тупо болит.       Олег шепчет тихое «прости» и хватается за него, как за последнюю соломинку, что удерживает в реальности — что не дает с головой нырнуть в мир щемящей тоски и оглушительной боли.       Прости,       Рома.