Никто

      Иногда у Обито сдают нервы.       Он глупо моргает, отходя от своего «сна», запускает руку в волосы и считает время — короткие, значит, того прошло мало, длинные — он засиделся на одном месте. Тогда Обито вскакивает на ноги и быстрым пружинистым шагом покидает пристанище — на сердце скребет то ли печать, то ли что другое. Он медленно приходит в себя, потерянный во времени и опустошенный. Реальность воспринимается нечеткой картинкой, а горящая внутри боль притупляется, словно обитая твердой материей и очерченная, что это чернеющая зона — сгусток тех сотен испепеленных эмоций — остается в изоляции и жарит нутро, напоминая, в полсилы. Внезапно проснувшись, он не может собраться, и еще меньше сил остается на то, чтобы надеть маску на лицо и вернуться к намеченному плану. Та давит, и Обито, рассматривая спиральный рисунок, не спешит выпускать ее из рук. Ткань плаща шелестит от ветра, и он долго осматривает засушливый каменистый каньон. Песчаный сухой воздух режет похлеще лезвий, Обито давится накаленным кислородом. Тот иссушает горло, забивается в рот и теплится в легких вперемешку с тяжелым песком.       Секундой позже маска цепляется ободком на край ремня.       В такие дни он до одури хочет домой.       Домой. Он тоскует, и это чувство похлеще черной утраты, поселившейся внутри. Обито давно лишился места, куда бы мог вернуться, и собственное жалкое существование смеется над ним, ведь на деле отказаться от Конохи куда сложнее, чем выпустить лиса наружу. Внутри скребут когтями то ли кошки, то ли что похлеще, и Обито не уверен, что хочет встретиться с ним лицом к лицу. Иногда оно ноет, и сварливая жалостливая печаль расползается на сердце жирной кляксой.       Одним днем Обито понимает, что ноет это оно — он сам. Израненный пустой монстр.       Одним днем камуи закручивается, и с полоборота Обито ступает на мягкую траву. Его плащ мокрый и липкий, непрекращающийся дождь в деревне Дождя почти выбивает те слитые воедино воспоминания о том месте, где он родился и рос. Но стоит ступить ногой на знакомую тропу, как этот шквал обрушивается на него и давит, давит, давит. Чувства горят огнем, и внутри больнее обычного. Обито думает — это печать, но он делает шаг вперед и еще, еще, еще, но черные ленты не расползаются по сердцу и не велят остановиться.       Обито думает — это жестоко. И медленно бредет по знакомой с далекого детства тропе. Верхушки сосен цепляются колючими наконечниками за синеющее небо и злостно колют пушистые облака. Небо чистое, и Обито не может вспомнить, когда бы так ярко светило солнце.       От света у него слезятся глаза, и скребет внутри уже жалость к самому себе. Какое унижение. Плакса.       Обито больно. Всегда. Иногда он теряется на месте остановки и рассеянно моргает, стаскивая с себя руки дремы. Он не может точно вспомнить, почему жив, к чему идет и что произошло тогда, сейчас, потом. Он теряется на мгновение, но этого достаточно, чтобы печать зажглась на сердце и белесая половина тела напомнила о себе ноющей болью.       Больно — всегда. Обито устал, и тут не наберешься сил, не воспылаешь зарядом энергии и воодушевления. Он находит себя посреди пустого водохранилища с потрескавшейся от жары землей. Проросшая трава засохла и поникла, сеть трещинок сплетается в паутинку. Хочется рассмотреть ее целиком, отыскать тайный смысл, но ничего нет. Обито тихо выдыхает, духота накрывает его с головой и селится жарким пламенем где-то в груди.       Миг проходит, и он вспоминает все, но лучше от этого не становится.       В один из дней, когда томоэ закручиваются в причудливый узор, а после и пространство сворачивается по часовой стрелке, а сам Обито ступает на тонкую тропу, он застывает на месте. Напротив него стоит мальчишка, едва ли достигший десяти лет. Его большие глаза уставились на Обито, рот чуть приоткрыт, кудри закрывают лоб. Вопрос он задает быстрее, чем Обито понимает, что случилось и что делать с ребенком — никакого чувства самосохранения.       — Ты кто?       Обито медленно выдыхает.       Леса близ Конохи — красивые, сама деревня — развивается и растет, и он легко еще может вспомнить десятки маршрутов от места до места, узкие ходы сквозь щели валунов и промятую ногами осоку, по бревнам через мелкие ручьи. Он помнит широкие площади деревни, неровные улочки и забитые торговые ряды, что всего в паре кварталов от них спальный район — тихий и безмолвный, ни капли шума деревни не просачивается на ту землю. Он может вспомнить все, но это — больше не его жизнь, и в родном доме он боле не желанный человек и даже не гость.       С юга дует жаркий ветер, шепчет тихо напевы листва. Обито грустно улыбается и говорит — тихо, отрывисто, и честно:       — Я — никто.       Обито хочет домой, но печать скребет на сердце и, если честно, возвращаться ему уже и некуда. Рукой он стаскивает с ремня спиральную маску и осторожно надевает на лицо, жар внутри стихает и Обито вновь встречается с ним — ужасающим одиночеством.       Обито хочет домой. Жаль только, что дом уже не тот, а шквал воспоминаний найдет себя в мире иллюзий.