Чёрный

— Что с ним сделаешь? — выплевывает однажды Есения Андреевна, глядя на очередного чуть живого преступника, — снова самосуд? Меглин от её голоса невольно горбится. Кажется слабее, чем есть. Впрочем, только кажется. «Этот, кажется, насильник» — с трудом припоминает истерзанное тело нынешней жертвы. Её наставник лишь еле заметно качает головой и, медленно разворачиваясь, удаляется прочь: подальше от злополучного пустыря. Она скалится совсем недобро и, наверное, чего-то не понимает, потому что менять свои планы — не её стиль, а в венах — черное золото разрывает стенки. Сосуды не могут выдержать желание стереть в порошок. Сердце не может перебороть импульсы головного мозга. Жить, расти с мыслью о всесильном карающем правосудии — почти что глупо, но отпустить её спустя столько лет кажется Стекловой сущим абсурдом. Пусть даже сама её жизнь, каждая точка маршрута — лишь частные случаи знакомых девиаций. Есения. Так приторно звучит. Сладко и, совсем немного — романтично. Она, пожалуй, вполне готова признать, что понимает причину для выбора столь необычного имени. Ведь шизофреникам всегда нужно что-то прекрасное, правда же? Меглин всё видит. Замечает едкую усмешку — совсем не ту, которой должна бы улыбаться приличная девушка из хорошей семьи и просто любимая доченька уважаемого человека; замечает и блеск азарта в таком родном янтаре. В глубине её зрачка плещется целое нефтяное озеро — обычных людей это пугает и притягивает одновременно, заставляет подчиниться и молча последовать за ней… и, кажется, Меглин наконец нашёл подходящую вышку. Потому что чернота — безумие. А безумие приведет к могиле. Не такого он для дочери любимой женщины желал. Отнюдь. Но судьбу не изменить — наверное, — Родион думает так всякий раз, когда видит приступы безумия, которые с завидной регулярностью стали посещать его маленькую черноглазую красавицу. Черный у неё в крови, черный расходится по капиллярам и переливается на свету; и с этим ничего уже не поделаешь. Меглин старше, конечно, да только как это влияет на текущую ситуацию? Как поможет уберечь Есеню от беды? Новый глоток из потрёпанной временем фляжки, казалось бы, проясняет всё, кроме самого главного: «А что дальше-то?» А дальше только смерть. Медленная. Родион усмехается всякий раз, когда вспоминает обеспокоенное лицо Бергича, который как обычно советует новые бесполезные пустышки, работающие исключительно благодаря самовнушению. Бергич молодец, старается. Зря, правда. Потому что Меглина ведь уже не спасти. Он в своё спасение не верит. А Есеню ещё можно. Потому он и показывает ей все стороны своей жизни, делится самым важным, по сути, своим «методом» — на деле, обыкновенной интуицией, — учит всему, что умеет сам. Не так-то просто заставить себя успокоиться, не переживать, что Стеклова может последовать за матерью, но с некоторыми усилиями всё же выходит. Шутка. Просто очередной глоток делает своё дело. Есеня с каждым днём всё чернее, её затягивает — карандаш в волосах заточен всё лучше, а реакция столь мгновенна, что однажды она на полном серьезе убьет очередного незадачливого поклонника одним метким ударом в сонную артерию. Сегодняшний вечер она снова проводит в окружении знакомых уже кактусов: почти каждый знает в лицо, предыстории — через одного. Она к ним давно уже привыкла, даже полюбила по-своему. Можно сказать, что она у Меглина почти что прописана, только по-настоящему и без документальных свидетельств. Ни к чему они здесь. — Правда глаза колет? — почти выплевывает её отцу своим привычно-насмешливым тоном, от которого у больших кошельков кровь приливает к голове, а у Есени снова по спине мурашки. Андрей Стеклов этого, конечно же, не знает. Перед ним — убийца жены, совратитель дочери… друг, в конце концов. Правда, бывший. — Прошу по-хорошему: отпусти её. Ей здесь не место. Воздух сегодня отчего-то колючий; пылинками забивается в легкие, разрушает сложившийся привычный мир. Есеня наблюдает за падающими с неба каплями и думает, что весна — чудесное время. Пусть даже ей нравился запах его сигарет. Которые он, сколько б ни пытался, сегодня никак не может поджечь. Действительность кажется невыразимо-блёклой, как гротескные фрески конца света, нарисованные на потолке черепной коробки. Родион их давно уже не видит, честно говоря. Родион и не смотрел. — Где ей оставаться — сама решит. Она ведь уже не маленькая, — смеется Родион совсем тихо, почти в пустоту. Ему так, наверное, проще, — к сожалению. Стеклов понимает, правда понимает, поэтому молча уезжает. Сегодня. Не то, чтобы он сдался. Просто ещё рано. Отец убежден, что дочь ещё вернется в родное гнёздышко, просто позже. Когда время придет. — Надо будет тебе уже ключи сделать. А время увязло где-то в насквозь черной дыре, потому что у Меглина всё ещё теплые руки и фляжка совсем уже опустела.