— А где она, любовь? Вы ее
видели? — вопрошает этот негодяй и подонок, кусая ее мимолетным взглядом за зрачок, лихорадочно и колко, наотмашь, усмехаясь увечно оборванно, сколото, одним уголком нервно поджатых губ, и, то ли следуя циничной привычке, то ли мелочно желая унизить, неспешно пройдясь по острым и бледным ключицам, опускает глаза к тяжело и часто вздымающейся от гнева и волнения груди — тошнотворно черство и ядовито, отравы хватит на десять королевств.
И спасительное негодование как-то разом обрывается, воздух в заледеневших легких внезапно кончается, а кровь вязко густеет, утягивая к земле, голова наливается мерзостно теплой болотной мутью, в висках колотится барабанный бой, и мир вокруг, плавно уползая за горизонт, потихоньку чернеет и истлевает.
«Да, » — говорит себе Эмилия. — «Да, видела. Много-много лет назад. Уверовав в нее, мы оба причинили друг другу нестерпимую боль и расстались. Чтобы долгие годы перебирать воспоминания, безмолвно рассуждать, спорить до хрипа с собственным отражением, выдумывать оправдания и не ждать встречи.»
Замерший вместе с Охотником в штриховатой багрово-винной тени Эмиль взирает на скрупулёзно вытачиваемый Его Величеством беспредел с заостренным до ломкого треска, болезненным вниманием, точно в нелепой надежде обрести в его благополучном финале счастливую развязку
собственной трагедии. Безвозвратно потерявшая светский лоск и — пусть и напускную — цветочную нежность дама с беззащитной ясностью находит в каждой складочке его истончившегося, пенно-прозрачного лица страдание.
Свое. То, что, прошагав сквозь время, из безудержной непримиримой ярости оборачивается неизлечимой туманно сырой и неуловимой грустью.
«Нас не спасти.» — понимает она, сжимаясь в комочек и почти что скуля, до крови кусая костяшки пальцев. — «Мы убили друг друга. Мы все потеряли.»
Администратор врывается на пепелище чужого сердца с пистолетом наперевес и, дрожа с головы до ног, наугад выпаливает в полузанесенную мышастым песком со вкусом гари, равнодушно распростертую фигурку, которая, с трудом поднявшись, пошатываясь и вся искривившись от боли в искрошенных ребрах, ковыляет к нему с узкой, чудовищной и стылой, как поцелуй трупа, улыбкой, просительно протягивая в исцарапанной обжигающей ручке обугленный по узорчатому краю, облачно-белоснежный полевой цветок из того букета, что нарвала у реки возле дома самого настоящего волшебника буквально пару дней-вечностей назад.
Польщенный невообразимой удачей пройдоха выносит ее к ним, как дорого доставшийся трофей, прижимая к груди опасливо крепко и в перерывах между вульгарно-хвастливыми откровениями ревностно щерясь на подобравшихся чересчур близко. Принцесса смеется и плачет, приоткрыв рот на парализованном вздохе и застывше уставившись прямо перед собой, вся искажаясь и беззвучно воя, когда ее беззастенчиво целуют в исколотую шею, и не отвечая на озадаченные расспросы отца — в горле витиеватым изящным почерком выжжена каждая буковка непростительного невозвратимого признания Ему, с безумными почерневшими глазами выбегающего из комнаты, стиснув руку смятенно оглядывающейся, путающейся в юбках, но покорно спешащей следом Оринтии чуть ниже гладкого, отполированного браслетами запястья, и заговорить она больше никогда-никогда не захочет, панически страшась все сметающих ошибок и поспешной честности.
Эмиль, качая головой, но не смея отвернуться, отступает в закрашенный тенью угол, словно вырезая себя, как некую смертоносную опухоль, из их исчерканного всполошенными приготовлениями к свадьбе, несуразно громкого и предательски
неправильного мира.
Король дергает ее за рукав, с довольной физиономией твердя о каких-то подсвечниках и музыкальном сопровождении.
Она отворачивается буквально на секунду, чтобы выплюнуть ему в блаженно разомлевшую морду: «Безвольный ублюдок!» — но, оборачиваясь, ловит в трепетно собранные лодочкой ладони только торопливые шаги по коридору, вверх по лестнице —
скользящий капельный удар по всем клавишам пианино, как тогда, ровно за мгновение до ухода, когда она, сверкая ехидными крыжовенными глазами, вертела в тростниковых пальцах филигранно расписанный тигровыми лилиями веер, прилежно игнорируя все его громогласные обвинения (зря, следовало треснуть по загривку ее саму, спустя столькие годы это удивительно легко признать!):
Ти-та-та-та-та-та-тааммм.
Она мчится следом, слепая от ужаса, наощупь, врезаясь в двери, чучел и стойку, минуя укрытый скромной ситцевой скатеркой, трогательно коротконогий стол, по разные стороны которого они ютились всего полчаса назад, стирая закостеневшие обиду и упрямство едва ли не проступающим на деревянной поверхности сладкой росой, пленяющим ароматом неизвестно откуда взявшихся в горах нарциссов в простой стеклянной вазочке в аккурат посредине, задыхаясь в железных объятиях корсета и напрочь лишившись сомнений — спасти и любить до гроба, не выпуская ни на мгновение. Возникший, как водится, из пустоты, с угрюмой решимостью спешащий мимо на извращенное празднество Волшебник бросает на нее молниеносный полынно-горький соболезнующий взор, каким обычно удостаивают безглазых, бесхвостых, с отгрызенными ушами котят — и в руки, вроде, не возьмешь, противно,
но мы же лю-ю-юди, совесть внутри копошится, хоть глазами «кисю» приласкать! Боковым зрением Эмилия различает пораженно оцепеневшего, словно прерванного на половине фразы Медведя, машинально прикрывающего широкой грубой ладонью воспаленно пылающую, будто растертую кипятком или исхлестанную стеклолапым бураном щеку, но с озверевшим упрямством, стиснув челюсти, сжимающего за талию все так же бестолково мотающую головой, чернокудрую фрейлину. А потом, споткнувшись о подол, падает и, с хладнокровной собранностью поднимаясь, небрежно, как в солнечной юности, во время их совместных драгоценных уроков верховой езды вытирая строгим бутылочно-агатовым кружевом с разбитых губ кровь, слышит сухой, вспарывающий буре брюхо выстрел. Отрывистый и короткий, как отказ от новой жизни и заведомо провальных попыток, как безжалостно прямодушное, не смягченное сожалением «нет», как выкрик всей муки, что накопилась за героически выдержанный срок — разрывающе и стремительно.
Она захлебывается слезами и отрицанием. С бескостно уродливым, сплавленным в единую словесную многоножку «нетнетнетнетнет» тащит себя к винтовой лестнице, ослепляюще, вдруг осознавая, что все эти годы не способна была заснуть, не убедившись, что на тумбочке по-прежнему мерзнут в лунном сиянии неувядающие веточки розмарина, и более всего на свете желая лечь на резную пику лакированного столбика перил и проткнуть себе навылет грудную клетку. Но у подножья запятнанной потухшим мраком спирали ее — как непредсказуемо! — поджидают зыбкая змеиная улыбка из-под светлых, заботливо подстригаемых всякое утро усов, пристальный взгляд и укрощающие цепкие руки.
— Не надо туда ходить. — шепчет Министр так понимающе, ласково и твердо. Эмилия истерзанно путается в ловчей сети обволакивающих, заслоняющих явь объятий и вяло барахтается, уткнувшись перекошенным лицом в его некогда изысканно фиалковый жилет и с безгранично презирающей самоиронией оставляя гранатовые разводы поверх хищно отсчитывающего ненадежно скоротечные секунды до блистательной всенепременной победы сердца, предусмотрительно обернутого бессменной — лютее, чем снаружи — серебряно-алмазной, ибо золото опасно броско, безучастной зимой.
— И не стоит так себя истязать. Лучше посудите сами: человек, вспылив и не выяснив причин и обстоятельств, покинул для него якобы единственную и неповторимую, избранную, чтобы пройти бок о бок через всю жизнь возлюбленную
на два десятка лет! Следуя веяниям моды, подался в горные отшельники, осознав свои ошибки, назвал в ее честь открытый трактир и вместо предполагаемых поисков хотя бы ради того, чтобы принести извинения, месяцы напролет тосковал и хандрил на своей оторванной от суетно земного вершине, а, милостью судьбы вновь обретя свою ненаглядную, махнул рукой на вторые шансы и, даже не дав себе труда задуматься о ее чувствах, величественно отправился на тот свет!
Ей бы расквасить этому лицемерному выродку физиономию, отсчитать с полсотни звонких пощечин за каждую нагло исторгнутую каплю желчи, выдрать с корнем смехотворно лелеемые усишки, сломать парочку ребер и вывихнуть до кучи пальцы за одно лишь упоминание неподвижно раскинувшегося прямо над ними, этажом выше, в кляксе железистого рубинового сока Эмиле. Но защитить
его память о нем — как ответить на зов, признать свою верность и, стало быть, неминуемо скорчиться после, перегрызть себе артерии, все до единой, самозабвенно превратить внутренности в бурлящий клюквенный омут и в душе умереть за того, кто уже не вернется. Кого она знала, будучи беззаботно ехидной, любопытной и прыткой восемнадцатилетней девчонкой в поисках своего уголка в этом завораживающе неисследованном, манящем до дрожи, прирученно бегущем рядом с окном ее кареты мире.
— И это Ваша великая, единственно значимая, все-на-свете-затмевающая
Л Ю Б О В Ь? Сжальтесь над самой собой, сударыня! Отрекитесь от столь губительного мировоззрения, смените мнение, переосмыслите, как это часто и бывает с возрастом, прежние приоритеты, иначе, право слово, удавите себя виной и раскаянием здесь же, у меня на руках!
У нее нет сил, нет слов и нет больше смысла. Пусть ее гладят по голове, умело распутывая неприступно тугой, едва ли не морской узел лаконично суровой прически, бережно целуют в виски, лоб и щеки, с неожиданной чуткостью промокают батистовым платком глухо саднящие, разодранные в клочья губы и вкрадчиво внушают, упоенно растягивая заветный момент и один за другим нащупывая обнаженно выпирающие, скалистые позвонки:
— Девушка с Вашей стойкостью, восхитительным упорством, здоровым себялюбием, неповторимым темпераментом, редчайшим умением постоять за себя и безусловным вкусом к жизни попросту не имеет права как в варварских южных странах сжигать себя вместе с отдавшим концы супругом, тем более, что этот недостойный так и не успел им для Вас стать!
Метель за слюдяной корочкой стекла беснуется и скребется, ненасытно рвясь к мистически опрокинутой и ныне безвольно марающей ткань промозгло-серым, топким пятном, скромной вазочке и будто в мольбе на защиту раскинувшимся волнистым полукругом, львино-золотым, янтарным нарциссам. В оставленном позади зале что-то тихо и смущенно бормочет, похоже, уже безвозвратно подчинившаяся чужому желанию Оринтия, а лестничный оскал неиссякаемо сочится кромешным обсидиановым клеем из толченой аспидной чешуи, так что Эмилия, быстрокрыло, добито, подкошенно сдавшись, в животном бессознательном страхе стискивает его шелково-скользкий рукав и тянет, мелко пятясь прочь, к канделябру, полуденно цветущему беспрестанно трепыхающимися пергаментно-облепиховыми каплями. Ее палач и растлитель запрокидывает голову, с зыбкой соленой усмешкой помешивая флегматично упрекающим взглядом натекающую траурно-восковыми клыкастыми сосульками, парящую тьму, и, успокаивающе накрыв кинжально узкой ладонью рифово проступающие лопатки, покровительственно уступает ее дерганой просьбе.
— Я бы забрал Вашу боль, не колеблясь, если б только был способен… — шелестит он, склоняясь к жертве с грациозностью почуявшей добычу и красующейся перед прыжком дикой кошки, не целуя, а буквально крадя у нее два-три мига хаотичного сиплого дыхания.*
Ватно запотевшая гладь с визгом брызгает голодно рыскавшими и таки дорвавшимися до поживы перьями северных стимфалид, и распахнутые в немом крике кракеновы клювики-лепестки покинутых отпрысков Флоры в мгновение ока съеживаются старческой бурой коростой.
Придворная дама, вздрогнув, круто оборачивается, с выпитым безразличием отмечая, как мелькает наперерез, заслоняя ее, изящная, внушительно властно воздетая кисть, и отстраненно чувствуя пульсирующую вплотную к правому боку набухшую шишку привычно сжавшего кинжал кулака. По полу, вскидываясь на дыбы пока еще прощупывающими границы дозволенного волнами, ползет и стелется ощетинившаяся звонкая стынь. Опустошенно комкающая шершавую от пыли ткань дорожной юбки Эмилия кожей ощущает наконечником копья упершийся в ее горячую тускло-алую скулу, встревоженный испытующий взгляд натянуто собранного Министра.
— Уйдем отсюда, — решительно предлагает он наконец, одним отточенно умелым тягучим движением накидывая ей на плечи свой невесомый, как вторая шкура, клетчато-малиновый пиджак. — В Вашей ситуации не хватало только еще подхватить воспаление легких — тогда и впрямь может показаться, что осталось только брать рубашку и ползти на кладбище, а этого я категорически не хочу.
Откуда-то из глубины распотрошенно ветхого, изможденного дома выстреливают, налету затухая до невыразительных отголосков, замороченно сиплые, одуревшие крики. «Где жених? Куда подевался?». На самом гребне этой гомонящей неприручаемой какофонии то и дело взмывают истончившиеся почти до бесследного исчезновения, росисто вспыхивающие воззвания Принцессы, чудовищно, полумертво не знающей то ли надеяться на безосновательное бегство, то ли корчиться от все откладывающейся кружевно-светлой самоказни.
Потерянный, на миг зажмурившись, стискивает зубы и, истрепанно устало прикладывая ко лбу ее ладонь, кривя губы и морщась, тихо поправляется, с беспомощным раздражением сутуля плечи:
— Идите одна. Поспите. Без снов, без мыслей, без вычислений. Как камни, как пьяные. Не посещайте этот навзрыд фальшивящий фарс — «радость» объявления всей торжественной шушеры я беспроблемно повешу на шею кому угодно иному. До встречи.
Он широкими шагами рассекает комнату, на мгновение оглядываясь и кивая в дверях, и тут же растворяется в сумраке коридора, жестко и резко одергивая жилет и придирчиво, с недоверием приглаживая волосы.
Эмилия, с досадой колыхнув плечами, сбрасывает гадливо бесполезную тряпку и, в бессвязно лепечущем колыхании юбок подойдя к пробитому окну, без усилий распахивает смерзшиеся створки. Повозившись с обременяющим избытком ткани, по-мальчишески ловко спрыгивает с подоконника и, сцепив руки в замок, рассеянно, точно во время прогулки по саду, бредет куда-то в бок, подальше от маслянистой прорези света. Опускаясь в сугроб, обнимая колени и подставляя лицо колким переливам звездного блеска, она все же в глубине души противится принятому выбору и потому избито, из последних сил вопрошает у неба: «
Что же мне еще делать?».
— Возвращайся в дом. — отрывисто рекомендует опершийся о балконные перила, инкрустированный инейной сединой и разъеденный тенями Волшебник. — Прими то, что предлагают, вышвырни в канаву или сожги наконец все письма, портреты и засохшие букеты — в особенности тот, розмариновый, на тумбочке. Подбрасывай в королевский палисадник сорняково шустрые семена неприхотливой руты, бойся вечеров, топи отвращение в пузырящемся шампанском — мне ли учить, ведь это вы, люди, в совершенстве познали науку искоренения в зародыше самого себя и обезболивания!
Фыркнув и помолчав, он кладет подбородок на чуткие жилистые руки и, едко скаля зубы, рокочуще сообщает:
— Я вот буквально три минуты назад на этом же месте беседовал с Принцессой. Посоветовал Ее Высочеству укрыться в другой сказке. Провалиться на столетие в заколдованный сон, растерять все воспоминания и очнуться на руках у обвороженного спасителя. Думаешь, согласилась? - цокает языком, хмурясь, и, безнадежно тряхнув косматой головой, наотмашь рубит стайку доверчиво прянувших навстречу снежинок. - Черта с два! Треснула ухмылкой самоубийцы и, всхлипывая, унеслась. Вот-вот, с минуты на минуту себя прикончит. Кольцо на палец, мерзавца в мужья, душу и сердце в сточные трубы. От холодных поцелуев нелюбящего все прекрасные принцессы рано или поздно превращаются в надменных апатично тупых и скептичных лягушек. Уж поверь, я-то в этой подковерной правде на свое горе весьма-а-а и весьма сведущ...
Ладно. Пойдем хоть мы с тобой, право слово, подремлем. Тут, на третьем этаже, есть восхитительный четырехлапый диванчик. Поднимайся, не мешкай. Быть может, пока мы будем с наслаждением плакаться Морфею, кто-то более прозорливый и разумный перепишет мои черновики, вычеркнет лишних героев и наконец приведет в чувство все это шаткое обезумевшее измерение…
====================================================================================
*Вот тут закончились мои бумажные труды. Не считая всяческих последующих подправок и дописанного абзаца про метель.
Ну да, да, самое тупое! "Твой любимый пустил в голову пулю? Вокруг творится полный трындец? Пошли спать, бэйби!)". Как представилось, медвежата, как представилось!
Маковка, я все еще в неистовом восхищении от того, что ты благосклонно оставила "зарубку" и на Шварце, все с замиранием сердца ждала, каким же образом сама сунусь в эти заповедные степи! Что ж... разочарована х)
Конечно, трогательного и чуткого Эмиля/Эмилию я тоже жажду. Их дуэт внезапно по оформлению напомнил мне "бело-светлые видения Патрика", как когда-то изволила выразиться Ксанночка. Юношеская любовь сквозь годы, переосмысливание ошибок и путей - это так опьяняюще прекрасно. Конечно, они блистательны. Кого же здесь еще нежить, как не их?
Марго. Морти. Решайте, когда мы (после прогулки, канешшшна, подушечки!) вместе устроимся на диване и будем смотреть "Обыкновенное чудо". Уж от него-то точно вы у меня не отвертитесь!
