Стекло баррикад

      Шоичи смотрит на горизонт — а море волнуется… живёт. Дышит. Перекатывается неспешной рябью, прощально лижет высокий мыс. Каждый гребень кажется с такой высоты небольшим — но в каждом гребне роста, наверное, не меньше, чем в Шоичи. И если в каждом гребне волны отсюда почти спокойного океана скрывается по одному Шоичи — получается, в океане даже в такие мирные внешне дни ежеминутно рождаются и умирают десятки тысяч водяных копий его.       Шоичи улыбается чуть заметно, глядя на океан. Наверное, поэтому он так любит этот мыс — дышится легче, вспоминается легче, как мало, если пытаться дотянуться взглядом до края неба, значит одна волна.       — Простудитесь.       И Шоичи оборачивается, уже без того зная, кто стоит сзади. Помня его по голосу. Помня, что он появляется только в мирные дни, не омрачённые нападениями, — и сегодня спокойствие волн бескрайнего океана как никогда обещает мир.       Шоичи поворачивается и улыбается почти прозрачным зеркалам глаз:       — Если и простужусь, то не только я.       Да, пусть на нём фартук с эмблемой закусочной да толстовка — однако и на самом госте лишь серебристый кардиган. И близок закат — значит, скоро им в спину подует береговой бриз.       — Вам как обычно?       Его постоянный посетитель лишь улыбается мягко и кивает в ответ.       А Шоичи перед тем, как опять встать за гриль, смотрит в самое сердце волн — и ему кажется, будто море затихло и будто что-то не так в этой тишине. Она натянутая, как кожа на барабане.       Но почему-то не рвётся и даже не чувствуется напряжённой.       А потом Шоичи смотрит на небо — и солнце уже в опасной близости от горизонта, а это значит, что скоро небо окрасится в багряное золото, а холодный вечерний бриз подует им в спину изо всех сил, и надо будет собирать передвижное кафе, потому что дорога из звёздной пыли пока не зажглась, и клиентов, которые придут на неё смотреть, не будет, и прибыли не будет… Потому что ему просто надо надолго уснуть.       Кто знает, сколько ещё осталось спокойных дней до новой вехи в их с Юсаку виртуальной войне.       А клиент в серебряном кардигане не торопит его, тоже смотрит на горизонт. И совсем невпопад спрашивает:       — Надеюсь, вы не пострадали от недавних действий Ханоя?       Шоичи пожимает плечами:       — Нет, благодарю.       Он своё почти отстрадал.       — А вы? — спрашивает Шоичи больше из вежливости, чем из подлинного участия, принимаясь наконец за хот-доги… Но что-то совершенно не так.       Тишина не напрягается и не рвётся.       Его постоянный клиент молчит и, как будто приклеенный, смотрит на горизонт.       А потом вдруг несмело беспокоит его бок вопросом:       — Кусанаги-сан. А что, если я скажу вам, что в этой войне потери несёт не только та сторона? И что Рыцарей Ханоя тоже кто-то где-то может любить и ждать долгими ночами и плакать без слёз о том, что их больше не вернуть?       И тишина всё ещё сшита, как будто белыми нитями, его светлым и мягким голосом, но Шоичи уже понимает как никогда, что было не так с этой тишиной. Но не оглядывается назад и тем более не встречается со своим посетителем взглядом, то ли боясь увидеть его глаза, то ли не зная, как оглядываться и что говорить в ответ, чтобы не разбить их на двоих тишину.       Только думает: надо перестать приезжать сюда вовсе и обязательно сообщить Юсаку. И полиции тоже, потому что, похоже — явно, — он принадлежит к Ханоям, и, возможно, закрыв его куда-нибудь, изолировав, деактивировав, они смогут избежать тысяч потенциальных жертв. Нужно только нажать сейчас же тревожную кнопку...       Но почему-то Шоичи медлит, внимательно глядя через боковое зеркало своего фургона на чужое лицо.       А он подходит ещё на какой-то шаг и спрашивает:       — Кусанаги-сан. А что, если я скажу вам, что в этой войне вы сражаетесь не столько с тем, что устроило Инцидент? И что в позиции того, с чем вы сражаетесь, тоже есть своя правда?       И Шоичи вмиг раздумывает нажимать на тревожную кнопку, которая есть в любой сигнализации для закусочной, прямо сейчас, и хочет лишь одного: как следует вмазать своему постоянному покупателю.       Вот только слишком он далеко, слишком натянута, но не рвётся, тишина и слишком чисты его зеркала-глаза.       Отражение которых ловит его разъярённый взгляд в автомобильном зеркале. Но он не отшатывается и не замирает. Подходит ещё на шаг:       — Кусанаги-сан. А что, если я скажу вам, что вы и тот, за кого вы настолько горой, уже безвозвратно отняли у меня всё самое-самое важное? Не меньше, чем у вас самих отнял Инцидент?       ...и сердце в груди Шоичи против воли пропускает удар.       Потому что он знает, и Юсаку знает тоже, что же такое боль. Потому что он начал сражаться — и Юсаку начал сражаться тоже — для того, чтобы боль эту погасить. Внутри и вовне, отныне и впредь делать так, чтобы в мире с каждым их шагом становилось чуть меньше боли.       Их призвание — рассеивать боль, а не приумножать.       И постоянный посетитель кафе Наги больше не идёт вперёд, останавливается. Будто ждёт чего-то. Какой-то его реакции. И глаза его, голубые зеркала, которые не пускают вглубь, блестят в лучах почти уже заходящего солнца прозрачнее, будто на ресницах солнечные лучи преломляются тоже. Будто он…       Будто бы ему вправду больно, и он гордится своею болью, не прячет её, не врёт.       Впервые за всё то время, пока является его постоянным покупателем.       Не врёт. Слишком искренний, чтобы врать.       — Мы ведь знакомы, — скорее утверждает, чем спрашивает, Шоичи.       Улыбка на его губах расползается так же, как трескаются зеркала.       — Со мною? Частично. Опосредованно. Можно сказать, не со мною. С тем, кого вы уничтожили?..       Что-то в мозгу его щёлкает, и Шоичи бьёт почти по наитию, больше предчувствием, чем логикой бывалого кодера:       — Доктор Таки?       По его щекам расчерчиваются прозрачные дорожки.       Шоичи едва слышит чужое:       — Она была мне как мать. А вы себя выдали, когда вломились к ней в дом в поисках доказательств.       И Шоичи готов смеяться и выть, вцепиться мальчишке напротив в глотку, разорвать себя самого на клочки… Что угодно, вообще что угодно — только не говорить Юсаку о том, что всё же подвёл. Скрыв все треки онлайн — не заметил самого главного, позволил найти их по единственному реальному следу.       А этот мальчишка, связанный с Кёко Таки, лишь дрожит в поднявшемся ветре, обнимая свой не греющий серебряный кардиган.       И что-то в нём заставляет Шоичи дрожать неуютно, будто в этом уравнении можно прояснить ещё одну константу. “Голос, голос, у него слишком мягкий голос”, — подсознание шепчет, но Шоичи не понимает, о чём. Понимает только внезапно, вглядываясь в глаза, будто фокус настроил: он ведь почти мальчишка. Едва старше Юсаку и точно младше него.       И сердце его сдавливает ненужной жалостью. И он не должен этого делать, но спрашивает:       — У тебя кто-то остался?       — Брат.       И сердце Шоичи пытается выпрыгнуть из груди, потому что он не хотел знать, что между этим — Ханоем — и им самим есть такое важное сходство. Что у него и у этого — Ханоя — самым последним и самым святым осталось одно.       Шоичи точно знает, что не расскажет Юсаку об этом, когда поворачивается, находит зеркальные омуты глаз и предлагает:       — Тогда беги с ним. Бери его в охапку, сохраняй всё, что осталось, — и скорее прочь, прочь от этой войны.       А он смеётся в ответ — и смех его холодный и колкий, как свежий вечерний бриз, но всё ещё не бьёт тишину на осколки.       — А если бы вам, Кусанаги-сан, и вашему напарнику предложили сделать то же самое, вы бы сбежали?       И губы Шоичи искажаются, а руки сами сжимаются в кулаки. Потому что Ханой будто знает, что совсем недавно им предлагали нечто похожее и совсем недавно они дали свой ответ — такой же, как холодный смех и прозрачные дорожки на щеках, только более полный ненависти, а не безнадёжности.       — Это ваш ответ, Кусанаги-сан, — роняет он. — Чувство вины, чувство детской беспомощности, желание мести... Оно воет в груди уже десять лет, оно перекрыло нам кислород и запретило жить, а не существовать, и всё, что нам остаётся, — только пройти по этому пути до его конца… Разве вы, Кусанаги-сан, чувствуете не это? Мы слишком давно на этой войне — слишком давно, чтобы закончить её так просто или ничем, слишком много на каждого из нас близких, смертельно раненных в сердце. Вы видите это?       Шоичи смотрит в его глаза и будто наяву чувствует змеёй сдавившую их — его и Ханоя — горло петлю.       И это ещё громче кричит, что они пусть зеркальные, но — одно.       Ханой улыбается вдруг, но интонации его голоса становится лишь болезненнее:       — Кусанаги-сан, вы ведь тоже мечтали когда-то ничего не знать о войне? Вы ведь тоже успели придумать себе жизнь, которой вы хотели бы жить? Быть лучшим в мире братом или самым прилежным сыном, радовать мир вокруг или продвигать его к свету… А не дешифровывать созданные не мной и не вами электронные алгоритмы, всё надеясь успеть и закончить всё здесь, сейчас, но никак не успевая.       Шоичи трясёт.       Да.       А его постоянный покупатель мотает головой и вскидывает глаза опять, на этот раз яростнее, и голос пронзительнее, и в интонации больше стали… или всё-таки уязвимости, не различить:       — Кусанаги-сан. А если я скажу, что есть люди, у которых нет, нет, нет ничего, кроме этой виртуальной войны? Которые живут только тем, чтобы она закончилась? Чтобы либо выиграть и сделать всё, как должно, как было правильно изначально, — либо умереть, чтобы больше не мучиться?       И Шоичи ненавидит Ханой — но для него дико, что мальчишка чуть старше Юсаку, пусть он трижды, пусть он хоть сто раз Ханой, говорит такие слова.       — А если я скажу, Кусанаги-сан… — Ханой шепчет на грани слышимости, Шоичи почти пропускает его слова за шорохом моря и порывами ветра, которые бьют его в спину изо всех сил, — что, если я скажу вам, что я не хочу воевать? Что тысячи жертв и гибели корпораций, что уничтоженный мир и потеря несметных объёмов данных — не то, чего я хочу, но я не могу отступить, потому что, если не будет защиты, из-за меня жертв будут не сотни, а тысячи тысяч.       И голос его, кажется, твёрд, но зеркала глаз смотрят почти бессмысленно, будто не видя Шоичи больше, и сам он неестественно крупно дрожит на не таком холодном ветру...       ...а слово “голос” в голове Шоичи наконец формируется в мысль.       И Шоичи не хочет знать, но он обязан узнать.       — Я поверю. Но лишь если ты, тот, кто был доктору Таки, освободившей всех Иных и ненавидевшей Инцидент, сыном и вызвал тогда, десять лет назад, спасателей для детей; если ты — тот самый Голос.       Он глядит зеркалами глаз, совсем не мигая. Его голос больше не пытается разорвать тишину.       Тишина рвётся сама, потому что его молчание говорит слишком много.       Говорит: да.       И Шоичи почти что хочется, чтобы зеркало глаз напротив отдало ему хоть часть из того, что таится под серебром и стеклом, хочет почувствовать его боль внутри себя хотя бы из благодарности — но не может. Эти глаза не смотрели на него, умирающего, эти пальцы не дрожали, когда он бился в конвульсиях, этот Голос его не спасал — а слёзы, которые были ему отмерены, он уже выплакал раньше, когда увидел, во что превратился Джин… Шоичи смотрит в зеркальные омуты глаз и даже не знает, как должен себя чувствовать и что ему должен сказать.       Понимает только, что не расскажет Юсаку об этой встрече ни сейчас, ни вообще никогда — слишком уж то, что стало с его спасителем, за гранью доброго, злого… Нет, не так.       Человеческого.       А он улыбается вдруг, на мгновение выдавая гримасу, давя всхлип:       — Кажется, я сегодня так и не получу свой хот-дог.       А Шоичи смотрит на сосиску впервые за эту маленькую смерть — и она, конечно, вовсе не идеал, напрочь горелая с одной стороны и полузамороженная с другой…       Но он берет её щипцами, вкладывает в булочку, приправляет, как всегда просил его постоянный клиент, и протягивает.       Чувствует себя до смешного глупо.       Это чувство доходит практически до катарсиса, когда его пальцев почти нечаянно касаются чужие и весь хот-дог из его ладони плавно перетекает в чужую ладонь.       — Спасибо.       По стойке его фургона весело прыгают, будто кого-то это сейчас волнует, несколько монет в десять йен. Купюра в сто йен лежит, причём довольно степенно. Монеты в десять йен всё никак не хотят замирать — весело бросаются ему под ноги.       Ханой напротив моргает беспомощно:       — Простите!..       И это слишком, слишком, слишком похоже на какой-то нелепый фарс.       И, всё ещё слыша этот весёлый звон, они опять встречаются взглядами и почти вместе выпаливают:       — Я не планировал приходить сюда больше.       — Не приходите сюда больше.       Замирают, осознавая.       Кивают.       — На что вы хотели меня спровоцировать? — всё-таки спрашивает Шоичи тихо, когда его бывший постоянный покупатель почти отворачивается. — Хотели запугать меня? Или Юсаку? Сделать так, чтобы мы перестали путать вам планы?       Он качает головой.       — Разве, имея такие козыри в рукаве, я стал бы настолько просто делиться взамен такими же? Я всего лишь хочу, чтобы наша игра была равной.       И добавляет чуть тише:       — А ещё чтобы вы не вмешивались в неё, Кусанаги-сан.       И Шоичи слабо кивает в ответ, принимая чужие правила.       А затем бывший постоянный покупатель Шоичи поворачивается, чтобы уйти навсегда, — и в его зеркально-голубых глазах Шоичи на мгновение замечает отражением захватившего уже небо заката багряный и золотой. И об этом Шоичи точно не расскажет Юсаку — хотя всё меньше и меньше шансов на то, что Юсаку не узнает сам.       И Шоичи переводит взгляд на море опять, и в десятке метров под его ногами, насколько хватает взгляда, каждую минуту рождаются и умирают тысячами Шоичи, которые тоже не могут ничего изменить.       Сейчас это игра для Плеймейкера и Револьвера. Они загнали теперь друг друга в честный капкан: любой может прекратить игру — но преданный теперь, скалясь зло, в состоянии сдать партнёра и тем самым уничтожить не только партию, но и всю игру, информацию о которой не так уж сложно стереть. Но зачем он сделал это — чтобы заставить их чувствовать вину? Или не зачем, а почему — и чувствует вину сам? Шоичи не у кого спрашивать ответы и некому задавать вопросы, поэтому он поворачивается туда, куда всегда уходил его постоянный клиент, надеясь, что он ещё может выдать что-то сверх того, что сказали его глаза.       Не открывший своего имени Ханой — сейчас уже бело-серебряный силуэт — идёт так, будто ему насквозь пробили сердце — но он, несмотря на это, всё ещё должен идти.       Кусанаги Шоичи не выдерживает и резко отводит взгляд.