«Я иду на твой голос во тьме, И сутулая чёрная ива Что-то шепчет воде о тебе, Иногда завывая плаксиво. Под ногами шумит огнецвет, Я тебя не найду за ветвями…»
Саша пишет стихотворение уже месяц и всё никак не может закончить. Снова и снова перечитывает строки, уверенный, что, разбуди его кто-нибудь посреди ночи, он в любом состоянии сможет наизусть прочитать этот отрывок с правильной расстановкой всех пауз и интонаций. Он постоянно останавливается на последних двух строчках, почёсывая затылок или кусая карандаш, и пытается подобрать ту самую концовку из огромного множества вертящихся у него в голове, но никогда не находит нужную. — Эй, поэт, — Женя, шаркая худощавыми ногами, подошёл к парню и опустился на табурет возле него, — если ты все выходные собирался просидеть за моим письменным столом, то мог бы сказать. — И что бы ты сделал? — оживился Александр, повернувшись к парню и пожёвывая деревянный карандаш. — Выбросил стол? — Убедил бы тебя не приезжать, — Женя устало выдохнул и положил гудящую из-за мигрени голову на плечо Саше. Парень не ответил и только слабо погладил худую кисть Калинкина, чтобы тот не уходил. У Жени в глазах был огонь. Довольно яркий, чтобы ему самому страшно стало подходить к зеркалу по утрам и видеть в мерцающей глади своё отражение, но, наверное, слишком тусклый для Саши. Калинкин пахнет шершавыми страницами новой книги, пахнет чернилами фиолетовой ручки, пахнет пылью и деревом, словно он сам — тот грязный и старый стол, из которого тщетно пытается Саша вытянуть хоть немного вдохновения. И он знает, что общего у этих вещей, знает, что и книга, и страницы, исписанные вдоль и поперёк лиловой пастой, и дерево будет хорошо гореть; словно вещи больше не делились ни на какие другие группы, только те, что сгорят, и те, что покроются чёрной копотью. Саша и не помнит сам, когда именно стал дольше смотреть на огонь, чем на Женю. Щёлкать зажигалкой, жечь ненужные мелкие бумажки на столе, чтобы только насладиться коротким танцем красных язычков пламени в своих руках. — О чём ты думаешь? — спросил Женя, приподняв свою тяжёлую голову и с надеждой вскинув глаза на парня. — О нас, — Саша врёт. Как всегда. Ему не хочется, чтобы Калинкин знал о его приступах странных и глупых размышлений. Причины он и сам не находит. На самом деле, Женя бы всё понял. Они оба, как два больных человека в этом грязном мире, встретились и привязались друг к другу, словно если они будут переживать свои неудачи вместе, то станет легче. Это, конечно, неправда. Легче не станет ни тощему сутулому Жене, что пьёт таблетки по часам и в тайне от Саши пишет короткие наброски предсмертной записки, ни совершенно невменяемому тому же Саше, который вот уже месяц не может дописать своё стихотворение и сам тлеет, как маленький окурок в пепельнице, при одной только мысли о пламени. Ветер подул в приоткрытое окно и подбросил тюлевые оранжевые занавески к потолку. Ткань заметалась, взмыла ещё выше и задрожала, покрываясь мелкими волнами. Саша запрокинул голову назад и немного прищурился. Занавеска скользнула по гладкой стене вниз и коснулась дрожащим краем деревянного стола. Ветер стих. В больной Сашиной голове вспыхнула какая-то идея. Совсем рано утром, когда даже солнце ещё не взошло, Ваш сел на электричку до дома и ещё долго смотрел на мелькающие за окном постройки, прежде чем уснуть. Он делает так каждые выходные, когда суббота выпадает на нечётное число. Женя приезжает в чётные субботы. Саша прикрыл глаза. Ему нравится пушистая зелёная роща, и парень пускает в памяти картинки, как старый-старый фильм, того, как ходил он в детстве за грибами с дедом, которого, конечно, давно уже нет в живых, но парень, несмотря на это, всё равно вспоминает его доброе морщинистое лицо. И думает о том, что вряд ли смог бы дожить до такого возраста, ведь сейчас юность так и горит в нём самом, заставляя совершать безумства. Ради одного из таких он выйдет сегодня на одну остановку раньше и пройдёт через небольшой лесок по знакомой протоптанной тропинке от станции до старенькой заправки, где сможет купить немного прозрачной жидкости с едким запахом, что казалась ему сейчас самой необходимой вещью. Керосин — воск, если переводить с древнегреческого; а с языка сумасшедших Сашиных мыслей — «то, что мне поможет». Он чувствует, что ему нужна помощь, но двигается прямо в противоположном направлении. Парень даже не считал деньги, отлистывая их плотному красному мужику за стойкой. — Вам куда так много, если не секрет? С машинами работаете? — мужчина нахмурил брови и скрестил руки на груди. — А? — переспросил Саша, быстро раскладывая бутылки по пакетам. — Да-да, с машинами. У друга бизнес. Забрав монеты из чашки, Ваш крепко сцепил длинные пальцы на ручках пакетов и, сжав кулаки до побеления костяшек, направился в сторону дома. Женя в этот момент ещё спал. Спал в своей тесной серой квартире где-то на окраине крупного города, запутавшись в одеяле. На самом деле, не только в нём. Настанет утро, и Женя нехотя поплетётся на кухню, примет свои таблетки и позавтракает в молчаливом одиночестве. Потом наденет свою широкую толстовку, в которой никто не видит, какой он стал тощий, возьмёт телефон и потёртый рюкзак и выйдет из квартиры. Спустится по сырой лестнице, встретит соседку снизу в белом халате, курящую в подъезде, и закроет нос, сядет на метро, толкаясь с потными педофилами, что осматривают тебя изучающим взглядом из-под какой-нибудь книги о политике, и толстыми смердящими женщинами, постоянно наступающими на ноги и никогда не извиняющимися. Потом выйдет, жадно глотая свежий воздух, и проникнет в высокое здание, пройдя через турникет по карточке. Просидит в офисе до обеда, пытаясь как-то собрать свои мысли в кучу, а потом пойдёт один в столовую напротив и закажет себе самый дешёвый ланч. Примет таблетки. Оплатит, уйдёт снова работать до вечера, потом, когда уже совсем стемнеет, сядет на метро, где будут заливисто смеяться какие-то подростки, и доберётся до дома. Выпьет таблетки, съест ужин, посмотрит какое-то время с балкона на шумящий мерцающий город, а потом ляжет в постель, вычеркнув понедельник из своего календаря, и немного подумает о Саше, к которому он стал ближе на один день. Но это всё ещё только успеет произойти, а пока Женя спит. Ночью он может забыться. Саша распахнул железную калитку, и та, скрипнув, ударилась о бочку позади. Послышался лай. Это, конечно, Зоя, повизгивая, побежала поприветствовать его. Парень поставил тяжёлые пакеты на землю и запустил пальцы в кучерявую чёрную шерсть, тихонько бормоча что-то ласковое собаке. Она смотрела на него во все свои блестящие чёрные глаза и виляла хвостом туда-сюда, скуля и вдыхая запах людного города. Саша подошёл к железной двери дома и, подняв ржавый белый таз и достав из-под него ключ, открыл замок. Затхлый запах застоявшегося воздуха ударил в нос. — Эй, Наш, — окликнул кто-то Сашу из-за спины. Он, конечно, знал, кто это, потому что только один человек на всём белом свете называл его так. Муха был худощавым высоким пареньком, лет так семнадцати, с тёмными длинными волосами, которые тщательно он убирал под капюшон толстовки, и светлыми, всегда горящими искорками рвущейся вперёд юности, глазами. — Привет, Муха, — радостно воскликнул Саша, пожимая руку товарищу. Такая кличка прибилась к нему давным-давно, и даже самому её носителю, наверное, не было известно, почему именно, а даже если и было, то он всё равно никогда бы об этом не сказал. С Сашей немного понятней, и, хоть он и не любил, когда этот невысокий человек с кривой ухмылкой называл его «Наш», Муха всё равно делал это. — Я надеюсь, что ты кормил Зою сегодня, потому что у меня не осталось денег, — проговорил Ваш, прикрывая ногой пакеты, полные пластиковых бутылочек с керосином. — Как там Женя? — Муха, отойдя от калитки, облокотился о шаткие перила лестницы. — Женя? Женя… — Саша оттащил пакеты в свою комнату и, гремя шкафами и ящиками, искал, что бы дать путающейся под ногами собаке. — Нормально Женя. Таблетки пьёт и жив. Муха обвёл глазами силуэт парня и убрал выпавший локон куда-то в капюшон. — Я не об этом, — он говорит негромко, но Саша отлично слышит его, несмотря на шум, который сам же поднял, — ты говорил, что у вас какие-то проблемы. Он и правда говорил. Говорил вечером, прижавшись горячим лбом к рубашке Мухи, насквозь пропахнувшей ладаном, и чуть ли не рыдая. Говорил ещё много чего помимо этого, умолял остаться и дрожал, засыпая в его руках, сцепив пальцы на ткани одежды друга. А наутро никогда не позволял даже намекнуть на это, словно сам боялся вспоминать. Саша не собирался рассказывать о трудности отношений на расстоянии. Потому что такими они ему совершенно не казались. Невыносимыми — да, но не трудными. — Мы отдаляемся, — бросил коротко Саша, даже не замечая, что сухой корм попадает мимо миски и разлетается по всему полу, поднимая резкий и довольно громкий треск на кухне. — Ваш, — резко окликнул его Муха, когда Зоя стала истерично скулить в ногах парня. Сию же секунду шум прекратился, и Саша остановил дрожащую руку. Муха подошёл к нему и, опустившись на колени, стал подбирать просыпавшийся корм. — Не надо, не трогай, — затараторил Ваш, — я сам уберу потом. — Он тяжело вздохнул и с тоской посмотрел на друга, — пойдём курить? При Жене Саша никогда не брал в рот ни сигареты, поэтому совместные выходные превращались в своеобразное испытание. Сейчас он щёлкал металлическим колечком в зажигалке и смотрел на мгновенно вспыхивающий, а затем угасающий огонёк. Курение расслабляло его нервы, натянутые, словно пружинка, всегда готовая отрикошетить тебе в грудь или голову. — У вас ведь ничего не наладилось, — констатировал факт Муха, выдыхая серый дым и рассматривая домики, находящиеся по ту сторону решётчатого забора. — Совершенно, — Саша устало потёр глаза, смотря за тлеющей сигаретой. Ему горько это осознавать хотя бы потому, что эти пять лет, что были они знакомы с Женей, очень многое дали обоим парням. — Вы уже говорили об этом? — снова спросил Муха, отводя взгляд, чтобы не смущать. — Нет, — протянул Саша, снова разжигая огонь и проводя над ним пальцем, — я даже и не уверен толком, что Женя вообще заметил изменения. В этот момент Ваш ошибся. Женю тревожили такие отношения ещё больше, наверное, чем самого Сашу, вот только Калинкин при этом ещё стремительно терял вес из-за стресса, что было для его жизни, и так висящей на волоске, опасно. Свернувшись на ледяной постели, он дрожал, обвив тощие колени руками, мучаясь каждую ночь из-за длительных кошмаров, которые всегда забывались с первым лучом золотого солнца. И некому было помочь ему, потому что только с Сашей ночь казалась короткой и спокойной, и не нужно было прятаться под одеяло, чтобы огромные чёрные тени не достали его там. Саша выплюнул комок грязного дыма и кашлянул негромко. — Давай продолжим проект, а потом пойдём на свалку жечь покрышки, — сказал Муха тихо, но Ваш с лёгкостью уловил основную мысль сказанного, и у него загорелись глаза. — Пойдём, — он встал с плетёного кресла и направился в дом, где на широком деревянном столе разбросаны чертежи и инструменты. Под одной из множества бумажек есть след от стёртой Сашей надписи, которую он сделал когда-то за работой: «Получишь свои десять тысяч и купишь канистру бензина». Тёмная жидкость поможет любому желанию загореться, словно спичке. Саше скрутило живот, и руки стали ледяными, словно у мертвеца, но он ни капли не сомневался в нормальности своего решения, однако не смел никому рассказывать. — Итак, на чём мы остановились?.. — протянул он, закрывая след от надписи листом. Осталось только закончить этот треклятый проект — и свобода. Так близко, как никогда. Если бы керосина не существовало, то Саша сошёл бы с ума. Если бы керосина не существовало, то Саша изобрёл бы его сам. Он заставил бы и воду гореть, если б было нужно. И сейчас, смотря на полыхающие под слоем керосина покрышки, он был в затуманенном состоянии экстаза, пока маленькие оранжевые искорки блестели, отражаясь в его стеклянных глазах. Зрачки резко увеличились и, как казалось в ночном полумраке, растеклись чёрными пятнами за пределы глазных яблок, хотя, конечно, это были всего лишь мелькающие тени от пляшущего на земле пламени. Муха стоял поодаль и молча наблюдал за этой немой сценой, переводя взгляд то на Сашу, то на огонь. Они стоят посреди какой-то глуши, где вокруг царит ужасный холод, и синие тени деревьев пляшут по мокрому песку, а подпаленная резина дымит, словно паровоз, несущийся по рельсам вдвое быстрей, чем обычно. И Саше здесь хорошо. Лучше, чем в тесном доме, в угнетающей тишине, лучше, чем в объятях Мухи, лучше, чем с Женей. Ему нравится видеть, как полыхает и плывёт перед глазами действительность. Всё утро следующего дня Саша просидел над проектом — доделать нужно было к концу месяца, и сроки поджимали, а Муха, как назло, сегодня весь день проводил в компании светловолосой кучерявой Тани — его девушки. Саша был очень рад, что его друг наконец-то нашёл свою родственную душу, но именно сейчас ему нужна была помощь товарища как никогда. А вечером, когда солнце перекатилось за узенькую полоску горизонта, Ваш надел свой тёмно-серый свитер, иногда неприятно колющий шею и руки, штаны и ботинки, начищенные чуть ли не до зеркального блеска, взял в руки толстую папку с вырезками и листами из книг и, пригладив торчащие в разные стороны чёрные волосы, вышел из дома и направился прямиком в небольшой театр, где будет сегодня проходить «Литературный вечер». В полумраке тёплой майской ночи стрекотали кузнечики, и негромко шелестела под ногами мокрая от росы трава. Саша полушёпотом поздоровался с полным мужичком, внезапно поровнявшимся с ним, и крепче прижал папку с любимыми стихами к себе. — Добрый вечер, товарищ Ваш, — усмехнулся в ответ старый военный, покряхтывая, — красивая нынче ночь, не правда ли? Саша оглядел застывшие в тенях деревья и расслышал рядом какое-то тихое клокотанье незнакомой птицы. — Прекрасная, — вдохновлённо прошептал он, вдохнув ещё не остывший воздух, насквозь пропитанный запахом цветущей яблони. — А про что сегодня стихи, если не секрет? — с любопытством в голосе поинтересовался спутник, прищурившись на один глаз и тихо хлюпнув носом. — Как всегда, — улыбнулся Саша, — про любовь. Старенькое здание театра давно выцвело и отсырело, сейчас, в сумерках, от него пахло влажным деревом. Молодые девушки в лёгких платьях приветливо встретили взглядом Сашу и поздоровались, кокетливо смеясь. Он радостно ответил им тем же. В тесной гримёрке он взгромоздил свою папку на высокий узкий столик и вытер тыльной стороной ладони влажный лоб. На пороге появилась Марина — организатор подобных вечеров и по совместительству отзывчивая переполненная идеями девушка, за которую Саша благодарил свою судьбу, потому, что, не будь её сейчас рядом, то не было бы и всего этого — и «вечера», и тесной гримёрки с затхлыми пыльными вещицами, аккуратно разложенными по шкафам, которые не трогали, наверное, со времён Ленинской революции, и шумящего в ожидании зала. — Видел, сколько народу набежало? — бодро проговорила она, опираясь о стену с пошарпанными отслаивающимися обоями. — Ага, — отозвался Саша, вытирая влажные ладони о брюки, — отличный выйдет вечер, нутром чую. — Это они все на тебя поглазеть пришли, — Марина взяла какой-то листок со стола и стала вчитываться в строки, — да стихи послушать немного. — Ну что за чушь! — возразил Саша, внезапно раскрасневшись то ли от духоты в гримёрке, то ли от этих слов. — Там же и Лёша будет, и Матвей. Марина ничего не ответила, лишь покачав головой, и, пританцовывая, отправилась вновь хлопотать с билетами у входа. Саша опустился на табурет, пытаясь унять волнение во всём теле, скользя глазами по гладкой покрытой лаком поверхности стола и обводя взглядом две хилые стопочки бумаг, в которых едва ли есть по три листа, а возле скрепок красовались две небольших записки: «Матвей Ватников» и «Алексей Грачевский». Короткий монолог Матвея был окончен, и тогда Саша, поправив воротник своего свитера и напоследок сделав пару глотков воды из гранёного стакана, поднялся по деревянным ступеням на тускло освещаемую сцену. Он сел на высокую деревянную табуретку и, вынув первый лист, начал читать. Читать для пожилых женщин и мужчин, замерших в ожидании, читать для худых подростков, подпирающих побородки смуглыми руками, читать для высоких девушек, от которых даже с некоторого расстояния пахнет свежим весенним парфюмом, читать для облокотившегося о стену Мухи, держащего за руку Таню и не пропускающего ни одного сказанного со сцены слова мимо ушей, читать для Марины, застывшей в дверях и скрестившей руки на груди, внимательно следящей за каждым движением Саши из-под своей пышной чёлки.«Приближается звук. И, покорна щемящему звуку, Молодеет душа. И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку, Не дыша. Снится — снова я мальчик и снова любовник, И овраг, и бурьян, И в бурьяне — колючий шиповник, И вечерний туман. Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю, Старый дом глянет в сердце мое, Глянет небо опять, розовея от краю до краю, И окошко твое. Этот голос — он твой, и его непонятному звуку Жизнь и горе отдам, Хоть во сне твою прежнюю милую руку Прижимая к губам».
Саша слышит, как его голос дрожит в тишине заворожённого зала. Но дрожь эту унимать не нужно — лишь ей одной все чувства красятся в разные цвета. Весь вечер в старом театре звучит хриплый голос Саши, с придыханием читающий всё новые и новые произведения, жадно глотая воду в перерывах между ними. Ближе к полуночи Марина закрывает дверь, чтобы не дуло с порога, и не мешал шум веселящихся пьяниц где-то на задворках. Дети, что помладше, засыпают, а те, что старше — устало трут слипающиеся глаза рукой. Влюблённые кладут друг другу на плечи затуманенные головы, старики мирно сопят, прикрыв глаза, но слушают внимательно.«Когда я уйду, Я оставлю мой голос На чёрном кружке. Заведи патефон, И вот Под иголочкой, Тонкой, как волос, От гибкой пластинки Отделится он. Немножко глухой И немножко картавый, Мой голос Тебе прочитает стихи, Окликнет по имени, Спросит: «Устала?» Наскажет Немало смешной чепухи. И сколько бы ни было Злого, Дурного, Печалей, Обид, — Ты забудешь о них. Тебе померещится, Будто бы снова Мы ходим в кино, Разбиваем цветник. Лицо твоё Тронет волненья румянец, Забывшись, Ты тихо шепнёшь: «Покажись!..» Пластинка хрипнет И окончит свой танец, Короткий, Такой же недолгий, Как жизнь».
На этой ноте Саша закончил, поднялся с табурета, взял папку под мышку и, сказав негромкое «спасибо», удалился под благодарные аплодисменты и посвистывание слушателей. В гримёрке его настигла Марина в вечерней безмолвной задумчивости. — Спасибо за вечер, — говорит она привычную фразу после подобного мероприятия. — Надо будет как-нибудь похожее устроить, только со стихами твоего авторства. — Да перестань, — отмахнулся Саша, — люди классиков послушать приходят, а не мои каракули. — Ты себя недооцениваешь, — Марина села на краешек стола и задумчиво пригладила свои взъерошенные волосы, — я читала твои стихи. — Даже разговаривать не буду, — отрезал Саша, потрепав девушку по голове, — увидимся в субботу. Он вышел из гримёрки, а Марина лишь состроила притворную обиженную гримасу ему вслед, а потом рассмеялась сама с собой и завела за ухо выпавшие прядки тёмных волос. Саша шёл неторопливым шагом, совершенно не желая оказаться дома, и мимо проходящие люди часто останавливались возле него, чтобы поблагодарить за прекрасный вечер. Он отвечал им тёплой улыбкой и всегда благодарил в ответ за то, что они пришли. Однако остывшая тропинка рано или поздно должна была обогнуть двор возле Сашиного дома, и это произошло. Парень напоследок оглядел опустевшую улицу и скользнул за решётку забора к себе в сад. Наутро, неохотно потянувшись и поёжившись в своей постели, Саша взглянул в окно. Солнце било за полупрозрачной занавеской и играло жёлтыми пятнышками по всей комнате. Он приподнялся на кровати и, спустив ноги в потёртые тапки, пошаркал на кухню. Старый электрический чайник звякнул и забурлил, хлеб аккуратными крошащимися ломтиками лёг на деревянную доску, а душистый кофе из банки посыпался небольшой горкой на дно кружки. Старые часы, туда-сюда виляя стрелкой, показывали десять часов утра. Позавтракав, Саша направился прямиком к дому Мухи, думая о том, что это всё похоже на начало какой-то глупой сказки. Шагал, чтобы узнать, сможет ли он сегодня посидеть вместе с ним за проектом, потому что работать второй день в одиночку совершенно не хотелось. Низенький деревянный домик с безобразным почти полностью ушедшим под землю фундаментом располагался возле пересечения Комсомольской и Майской улиц и стоял за невысоким забором, калитка которого легко открывалась с полупинка. — Муха! — забарабанил Саша по стеклу. — Ты дома? Через пару минут из-за задёрнутой шторы показалось заспанное лицо. Парень открыл окно и высунулся на улицу. — И тебе доброго, — прохрипел он, потирая затылок. — Ты мне сегодня с проектом поможешь? — поинтересовался Ваш, по-детски покусывая нижнюю губу и переступая с ноги на ногу. — Я постараюсь, — Муха нехотя повёл плечами и, обернувшись назад, стал говорить совсем шёпотом, — если Таня уедет, то приду часа в два. — По рукам, — Ваш кивнул и направился к калитке, а товарищ ещё на некоторое время застыл у окна, словно что-то вспоминая. — Саш! — окликнул его Муха, когда парень уже был одной ногой за пределами участка. — Сегодня ж дискотека ещё, ты пойдёшь? Он немного помялся, но ответил практически без сомнения в голосе: «Наверное. Как и всегда». Какая-то птица, махая широким серым крылом, взмыла вверх и засвистела, бодро поднимаясь ввысь. Откуда-то с дерева раздался ей ответный свист, и тонкие птичьи переклички слились в короткую песню. Саша сидел на плетёном кресле во дворе, положив все нужные чертежи толстенькой стопочкой на неровно обклеенный самоклейкой стол. За ухом мешал пожёванный карандаш, который парень то убирал оттуда после долгих поисков последнего по всему столу, то снова на автомате заправлял за ухо. Он что-то считал, постукивая пальцами по калькулятору в ритм весенней песне московок, мелодичной трели, что слышалась откуда-то с самой верхушки яблони. Пыльные часы, которые поставил он перед собой, пробили три. Муха не пришёл, что не могло не огорчать Сашу. Всё-таки, переносить такую жару за чертежами было делом невыносимым. Но особенно невыносимым в одиночку. Он пожёвывал сигарету и всё никак не мог отвести глаз от бумажек, чтобы хотя бы поджечь её конец. — Александр! — раздался радостный приветственный возглас где-то за забором, и в решётку высунулось раскрасневшееся лицо Милы — полненькой соседки, живущей напротив. — А, Мила, здравствуйте, — не отрываясь от работы и наконец подпалив край сигареты, ответил Саша. — Чем занимаетесь? — всё также склонившись у калитки, протянула женщина. — Да вот, проектирую, — отозвался парень, косо глянув на собеседницу. Она ойкнула, замешкалась, рассматривая что-то возле ног, а затем снова просунулась в щель. — А чегой-то вы проектируете, если не секрет? — Мила облизнула солёные губы и улыбнулась. — За что заплатят, то и проектирую, — усмехнулся Саша по-доброму, не желая посвящать женщину в свои рабочие дела. — Ой, Сашенька, а вечер-то вчерашний, а стихи-то! Я ведь и забыла совсем вам сказать, как мне понравилось! — затараторила воодушивлённо Мила, — до чего прекрасные стихи, диву даюсь, как вы их читаете чувственно! — Спасибо, — коротко и смущённо ответил Саша. Он частенько слышал такие благодарности в свою сторону после «Литературных вечеров», но каждая радовала по-своему. — Может, вам принести чего-нибудь? Фруктов, например, или эскимо? Я на велосипеде, даже нагреться не успеет! — женщина радостно закивала головой, — а то сидите здесь, ни жив ни мёртв. Саша потупил взгляд и снова вынул из-за уха карандаш. — Да нет, что вы, не стоит, — он усмехнулся и прикрыл руку листом бумаги от палящего солнца. — Ну, если только эскимо… Мила широко улыбнулась, и её алые щёки, казалось, ещё сильнее покраснели. Холодное мороженое довольно скоро остудило горло, и Саша, быстро съев весь невкусный шоколад, наслаждался приятным привкусом сливочного пломбира. «Надеюсь, хоть в выходные Таня уедет, чтобы Муха смог поработать за меня» — словил мысль Саша и потянулся в плетёном кресле. Нехорошо, чтобы работа стояла. Вечером, когда колосья луговика окутала тёмно-синяя дымка, а на зелёные листья репейника опустилась роса, в клубе «Рассвет» начали потихоньку собираться люди. Среди таких был и Саша, который не любил пропускать интересные разговоры с незнакомыми людьми перед началом дискотеки. Тут были и девушки в коротких юбках или атласных блестящих штанах, и парни, одетые в удобные джинсы и тёмные футболки, все похожие друг на друга. Саша никогда не понимал дресс-код мероприятия, а потому частенько приходил в чёрной толстовке и совершенно не заморачивался по поводу внешнего вида. У входа он встретил Муху и Таню, зачем-то выпрямившую свои прекрасные лёгкие кудряшки, и радостно поприветствовал их. Но заиграла музыка, и девушка украла товарища, таща куда-то в самый центр танцпола, а потому Саша один побрёл в здание, напоследок оглядев улицу. Смеркалось. Кто-то из-за спины окликнул парня, чтобы поблагодарить за всё тот же «Литературный вечер», а потом скрылся где-то за стендом, громко хохоча и даже не дождавшись ответного «спасибо». Зазвучала какая-то попса, и Саша, скривив губы, пошёл к стойке с выпивкой и взял бокал тёмного вина, не желая напиваться. — Кого я вижу! — раздался из-за спины то ли крик, то ли радостный возглас. — Сашка! Марина подлетела, словно совсем не касаясь худыми ногами пола, и встала возле парня рядом, смущённо улыбаясь. Саша подметил про себя, что девушка сделала новую причёску, ещё более бережно уложив волосы и завив пышную чёлку. Локоны спускались по плечам к груди и магнитились к ткани зелёного лёгкого платья. — Ты такая красивая сегодня, — по-доброму улыбнулся Саша, делая глоток из бокала. — Спасибо, — лицо Марины покрылось пунцовым румянцем, и она отвела взгляд, — за комплимент. — Пойдём танцевать? — предложил парень, протягивая широкую ладонь спутнице. Она охотно кивнула и, схватив его за руку, потащила куда-то вперёд. В шуме и мигании цвета они двигались под пульсации ритма и широко улыбались от всей нелепости происходящего. Марина, одной ладонью вытирая влажные лоб и щёки, а другой касаясь руки Саши, подпрыгивала вверх, зажмуриваясь и подпевая. Парня это смешило, и он забавно щурился от бившего прямо по глазам синего прожектора. Танцующих было мало, но от того и веселей, а когда дело дошло до первой медленной композиции, то танцпол практически полностью опустел. Девушки сделали печальные лица, опустившись на стулья и поправив сбитые причёски, а парни стали приглашать тех, кто посимпатичнее. Марина спрятала глаза, что-то пробормотав себе под нос, а Саша, как порядочный кавалер, вывел её за руку из толпы, и они, обнявшись, медленно закружились в танце. Пальцы девушки неуверенно скользили по спине сопровождающего, то и дело цепляясь за ткань толстовки, а потом резко отпуская её. Марина положила голову на плечо Саши, и её красный подбородок слегка подрагивал, пока парень прижимал её к себе. «Бз-бз» — вибрация телефона в кармане напрягает, но Ваш не подаёт виду. «Бз-бз» — повторяется снова, а затем ещё раз. «Ох уж эти операторы, совсем обнаглели! По три сообщения слать за раз. А у людей дела, может быть, свои заботы есть» — возмутился Саша беззвучно, но затем вновь ощутил вибрацию в своём кармане; на этот раз телефон дребезжал в звонке. — Извини, — парень резко вытянул устройство из штанов, желая демонстративно сбросить трубку, но надпись «Женя» на экране остановила его. Всё вокруг кружилось в ритм песне, но только Марина с Сашей стояли неподвижно, пока парень думал, как лучше ему поступить. Однако выбора практически не было, когда вызов прекратился, и взору предстал целый монолог Жени в сообщениях, обращённых к Саше. «Привет, как ты?» «Ты помнишь, что мы договорились сегодня в девять немного поболтать?» «Не удивлюсь, если ты забыл» «Конечно, уже половина десятого» «Не заставляй меня сидеть до ночи в ожидании звонка. Мне завтра рано вставать» «Саша, позвони мне» «Надеюсь, у тебя есть причина мне не отвечать». Саша сжал телефон в руке, глядя на тусклый экран. — Прости, Марин, — он замялся, — это важно. Девушка плавно спустила руки с шеи парня и улыбнулась, как ни в чём не бывало. — Конечно, — она отошла немного назад и опустилась на стул возле одной из множества никому не понравившихся девушек. Саша выскочил из клуба в мгновение ока и набрал Женю. Голос в трубке раздался, оборвав первый гудок. — Я скучаю, — протянул Калинкин сонным голосом, и Ваш успокоился. — Прости, я забыл позвонить… — Ты скучаешь по мне? — перебил его Женя, посапывая в трубку. — Да, — с уверенностью в голосе произнёс Саша. — Мне тебя не хватает. Это было правдой, потому что больше, чем Женю, Саша не любил никого. Они оба знали, а потому теперь так редко стали говорить об этом. И так зря. — Ты там как? — поинтересовался Ваш, шагая по влажному асфальту возле забора и слушая тихое хлюпанье ботинок по земле. — Нормально, — отмахнулся парень в трубку, явно не желая что-либо разъяснять. Да и нечего было, собственно. На минуту между ними повисло какое-то напряжение, словно соединены этой невидимой линией сквозь километры были не давние влюблённые, а совершенно чужие друг другу люди. — Если ты продолжишь дышать мне в трубку, то я её повешу, — недовольно проворчал Женя. — А что мне говорить? — парень машинально развёл руками. — Не знаю. — Так и я не знаю тоже. — Расскажи что-нибудь. Саше было что рассказать, но он промолчал. И Женя бросил трубку, оставив короткие гудки резать слух, а сам ещё недолго посмотрел в экран телефона, снял покосившиеся набок очки и вытер влажные глаза дрожащим пальцем. Он стиснул до боли в худых руках край одеяла и, издав то ли всхлип, то ли стон, зарыдал, нырнув под мягкую ткань и скрывшись от пристального взгляда чёрных теней. А Саша убрал телефон в карман и в задумчивой молчаливости побрёл окольными путями к своему дому. Как только тоненькой золотистой струйкой луч солнца несмело нырнул под занавеску и пробрался в дом, то тут же застал Сашу за усердным корпением над стихотворением, в котором не хватало лишь последних двух строк. Он что-то бормотал себе под нос, записывал фразу, а потом жирно зачёркивал карандашом, оставляя вмятины в листе. Луч, как будто бы смеясь, пустил маленький блик Саше в глаза, но тот даже не обратил внимания. Кофе в старой кружке с надписью «Ямайка», непонятно откуда вообще взявшейся в этом доме, давно остыл, но его запах стоял в комнате и оставался привкусом хорошего утра на губах. Зоя спала возле двери, иногда взрагивая и ведя широкими ушами, когда стайка птиц щебечущей гурьбой взлетала с куста. — Наш! — раздался радостный возглас под окном, и пальцы быстро-быстро забарабанили по стеклу. Собака подняла голову. — Доброе утро, — выглянул из дома Саша, потирая глаза от резкого света. Улица обдала жаром. — Утро добрым не бывает, — Муха смешно сощурился и помахал широкой ладонью возле шеи, — ты чего дома сидишь? — Муха, ты погоду-то видел? — поморщился Саша, — тебе всё нипочём. Парень был в одних тёмных плавках и безразмерной белой футболке, что особенно контрастировала со смуглой кожей. Он пожёвывал какой-то колосок, отделяя от него пальцами тонкие зелёные ниточки, и прикрывал глаза рукой от палящего солнца. — Пойдёшь с нами купаться? — спросил парень, почёсывая затылок и улыбаясь. — А то ведь сваришься дома. Узкая тропинка вела прямо через поле к речке, извиваясь по знакомому пути. Золотые колосья шуршали под стопами, иногда неприятно касаясь кожи, и ломались под босой ногой в резиновом сланце. — Помню, мы здесь бегали в детстве и жуков ловили, — хихикнула Таня и поправила широкополую соломенную шляпу на голове. — Майских. Таких больших, жужжащих, с блестящей чёрной спинкой. — Ты их домой приносила, а мама тебя ругала всегда, я помню, — Муха рассмеялся, перешагнув через нагретый широкий валун. — Их всё равно потом моя кошка съедала, — отмахнулась Таня и завела за ухо пушащийся локон. Муха передёрнул плечами и поморщился. Саше, идущему позади и наслаждающемуся ярким солнцем, всегда казалось забавным то, что парень недолюбливает насекомых, и сейчас он весело улыбнулся такой реакции. Таня, видимо, тоже поняла и звонко рассмеялась, а может и не из-за этого вовсе, а просто потому, что было хорошо. И ведь действительно было. Шумящие ветвистыми кронами деревья бросали тени на холмы, а рассеянные светлые облака плавно текли по небесной глади. Горячий ветер дул в лицо, принося запах текущей неподалёку речки. Быстро скинув ненужные вещи на полотенца, ребята стянули с себя остатки одежды и побежали в воду, шлёпая босыми ногами по мокрому песку. Холодная зеленоватая гладь приятно коснулась кожи, оставляя прозрачные влажные разводы на груди и руках. Парни окунулись сразу, тяжело дыша и умываясь холодной водой, а Таня ещё пару минут постояла, моча ноги и по-девчоночьи визжа каждый раз, когда в её сторону прилетали свежие брызги. Но потом она медленно сделала несколько шагов вперёд и, звонко рассмеявшись, быстро пробежала расстояние до Саши и нырнула, намочив ярко-красный купальник в горошек полностью. — Тёплая же вода! — усмехнулся Ваш, смотря за Таней, широко улыбающейся и клацающей зубами. — Тебе всё тёплая! — воскликнула девушка, легко задев рукой небольшую волну, и прозрачная капля прилетела Саше прямо в глаз, отчего парень начал смешно щуриться и тереть веко. — Что, Саш, тёплая вода в глаз попала? — залилась смехом Таня и шутливо толкнула его в плечо. — Ах так ты, значит! — захохотал Ваш, рассекая зеркальную водную гладь и поднимая высокую волну, окатившую девушку с головы. Та охнула и принялась отбиваться. Но Саше прилетело ещё со спины — внезапно откуда-то вынырнул Муха, брызгами поливающий парня. — И ты, Брут? — воскликнул он удивлённо, — предатель! Сашу окатило с двух сторон. Жёсткая ткань покрывала шуршала под спиной, оставляя маленькие песчинки липнуть на влажное тело. Время близилось к вечеру, а потому Таня, открывшая корзинку со свежими вафлями и шоколадной пастой, положила свою широкополую шляпку на ткань и придавила рукой Мухи, чтобы не улетала. Ребята принялись с удовольствием уплетать перекус, наслаждаясь сладкой ноткой догорающего вечера, приятно таявшей на языке. — А вы помните, как Женя впервые сюда приехал? — спросила Таня осторожно, поглядывая на Сашу искоса. Тот не был против подобного разговора. — Ему тогда всё это было новым, — Ваш протянул руку к банке и зачерпнул немного шоколадной пасты. — Мы много гуляли, и сюда ходили, и в лес, и на озеро, — проговорил Муха хрипло. — А-а, это рыбачить-то? — усмехнулась Таня, забавно щурясь и широко-широко улыбаясь. Теперь, когда девушке сняли брекеты, ей нравилось делать это намного больше, а потому весь вечер она просто сияла улыбкой. — Ой, не вспоминай, — отмахнулся Саша, прикрывая рот рукой и проматывая в голове картинки того лета. — Это было то ещё зрелище! — не без тонкого оттенка осуждения воскликнула Таня. — Просто месиво, — подтвердил Муха. — Давайте просто не будем это вспоминать, — захохотал Саша, пытаясь предупредить начало стыдного рассказа. — А вы тогда с Женей же не были вместе ещё? — спросила Таня, откусив большой кусок вафли и тщательно пережёвывая его. Муха бросил короткий взгляд на девушку. — Не были, — произнёс Саша сквозь стиснутые зубы. — Конечно не были! — воскликнул Муха, убирая мешающие волосы за уши, — ты не помнишь что ли, как всё началось? Саша хотел произвести на Женю впечатление… — Ну пожалуйста! — взмолился Ваш сквозь смех, подняв глаза к небу. — Вы эту историю долго мне ещё припоминать будете? — Но ты прыгнул в воду за рыбой! — расхохоталась Таня. — Я прыгнул к Жене! — Ты нам врёшь, Ваш, — Муха сощурился, кусая вафлю, — в любом случае, вышло нелепо. — Ты там чуть не утонул, — девушка хихикнула, прикрывая рот рукой. — Женя пнул меня, — сам уже заливаясь смехом, возразил Саша. — Но он сделал это случайно, — Таня всплеснула руками. — А вот в воду ты специально прыгал! — уточнил Муха, и все трое вновь засмеялись, спугнув какую-то причудливо изогнутую птицу с дерева. Солнце скрылось за прозрачной водной гладью, пуская маленькие искрящиеся блики по воде, и песок остыл. Стало так по-летнему прохладно, затянули низкую гортанную песню лягушки, и что-то тихонько затрещали кузнечики. Пришло время покидать место привала. Таня что-то взахлёб рассказывала о том, как они с ребятами в детстве этих кузнечиков ловили, прямо так, в ладоши, а потом отпускали снова прыгать в траву, а Муха с Сашей шли позади неё и несли остатки пикника, завёрнутые в пёстрое покрывало и корзину, то и дело насвистывая какую-нибудь песенку, получая за это упрёк от девушки и слова «Вы совсем меня не слушаете!», сопровождающиеся лишь наигранным огорчением и лёгким ударом небольшого кулачка в грудь обоим, а затем продолжением рассказа. С Сашей их пути разошлись, как только дорога завернула куда-то к Комсомольской, и дальше Ваш был вынужден идти в спокойном и тихом одиночестве. Ему нравилось то, как шелестела под ногами сухая трава, нравился песок, пылью поднимающийся вверх при дуновении ветра, нравился облезлый рыжий кот, сидящий на заборе соседского дома, на которого постоянно с таким рвением лает Зоя. Вечереет, смеркается. Тонкой белой полоской поднимается месяц и тускло светит откуда-то свысока. Саша наблюдает за ним из-за полупрозрачной кружевной занавески. Он отодвигает её, смотрит, а затем ткань снова спускается к стене. Почти полночь, и он сидит над стихотворением, зачеркнув практически подходящую (но совершенно не ту) рифму. Он нервно стучит карандашом по поверхности стола и клацает зубами, раздражённо прищурившись. Парень резко двинул стул назад и встал, пару секунд ещё помедлив. Огляделся, сорвав занавеску, убрал старое ржавое ведро откуда-то из-под уже не протекающей крыши и, кинув в него ткань, распечатал бутылку с керосином и слегка смочил жидкостью кружевной тюль. Поджёг спичку, бросил. Смотрит. Ладони влажные почему-то, но сердце так радостно колотится, что Саша готов спалить хоть весь дом, лишь бы насладиться этим чувством дольше. Маленькие оранжевые лепестки пламени поднялись вверх, обдав жаром кожу, а алое свечение заблестело где-то внутри ведра. Переливаясь, словно ткань, огонь мерцал в полумраке комнаты, и только месяц из открытого окна, сощурив своё невидящее око, наблюдал за пламенем с насмешкой. Ему-то всё было нипочём, но не Саше, живому и чувствующему, тянущего свои дрожащие руки к огню. Месяц знал, что рано или поздно парень всё-таки обожжётся. А пока пускай смотрит. Пусть тянется к пламени. Наутро горло болело, а в комнате стоял сильный резкий запах керосина, который Саша даже не почувствовал сначала, бывший под впечатлением самой сладкой из своих грёз. «Утро с привкусом керосина?» — задал с порога вопрос Муха, пришедший наконец поработать над проектом. Саша что-то невнятное пробормотал в ответ и заварил себе крепкий кофе в кружку с красной надписью «Ямайка». — Что хоть поджёг на этот раз? — Занавески. — Зачем? — Не нужны были. Обычное душное утро. Саша не удивлён. Муха немного быстрее начинает рыться в бумажках, словно желая в них что-то закопать. Резко пахнет керосином. Почти весь день парни просидели за проектом этого треклятого дома, перебирая старые чертежи и усердно работая над новыми. Закончить хотелось в срок, а, учитывая, что в выходные производительность вновь уменьшится вдвое, стоило напрячься. Саша лишь изредка тянул Муху за рукав красной клетчатой рубашки курить на улицу, и тогда они обменивались короткими разговорами не по работе. Двор расцвёл, осыпав кусты мелкими белыми цветками, а землю — нежными помятыми лепестками, упавшими с яблонь. Пахло с соседского участка яркими синими васильками, к которым, жужжа и шатаясь из стороны в сторону, подлетали пушистые шмели. До самого вечера стоял запах свежей скошенной травы и беспечно протекающего лета. Муха ушёл ближе к полуночи. В пять утра прозвенел будильник, заставивший Сашу испуганно подскочить на кровати и начать оглядываться спросонья по сторонам. Он непонимающе взглянул на календарь и изумился. Суббота. Почему не замирает больше внутри ничего при мыслях о выходных? «Суббота, суббота, суббота» — повторил Саша, касаясь липким языком нёба. Ничего. Парень поднялся с ледяной кровати и неохотно натянул свитер. За ночь он остыл и сейчас совсем не согревает. Плеснув кофе в чашку и выпив в пару глотков, он обулся, захватил пустой рюкзак с собой и вышел за дверь. С тихим скрежетом вставил ключ в замочную скважину и провернул, зацепившись пальцем за пластмассовый брелок с надписью «Ямайка», снова недоумевая, откуда последний мог взяться. Дорога была ещё холодной, и слегка влажный асфальт отблёскивал под светом низкого утреннего солнца. Саша, спрятав нос под воротник свитера, мысленно ругал погоду за такую резкую перемену и, вспоминая, как купался вчера, передёргивал плечами от резких порывов прохладного ветра. На станции было тихо. Высокая тёмная трава колосьями пушилась в разные стороны и мелькала перед глазами пёстрыми цветами. Зашумели рельсы, и лёгкий стук раздался под платформой. Вдалеке засветился едва заметно огонёк электрички. Поезд, медленно покачиваясь, проскользил до станции, остановился и под бормотание диспетчера распахнул двери. На два вагона дальше Саши с железной лестницы спустился Женя. Выпрямился, расправил худые плечи и обернулся в сторону парня. Ваш в три шага сократил расстояние между ними и крепко обнял Женю, но тот едва ли коснулся пальцами его спины. Калинкин смотрел не на парня, а как будто сквозь него. — Всё нормально? — поинтересовался Саша несмело и почувствовал себя некомфортно в присутствии самого близкого человека. Женя не ответил, потому что не знал, что отвечать. Вчера он, свесившись с балкона и болтая худыми руками в воздухе, смотрел за шумящим и тающим в свете вечерних огней городом и хотел рыдать. А наутро смеялся шутке, услышанной по радио, и радовался знакомым лицам в ящике телевизора. Женя выдохнул накопившийся в лёгких воздух и замедлил шаг, взглянув уставшими красными глазами на сопровождающего. — Саш, тебе не кажется, — с этих слов оба парня поняли, что кажется. Даже не нужно было продолжения, чтобы понять, что последует дальше, но Женя договорил, — не кажется, что всё, что было между нами до этого времени, теперь отдаляется? То есть не думаешь ли ты, что мы становимся словно чужими друг другу, и наши отношения стремительно катятся куда-то в тартарары, стирая разные моменты из памяти? У меня никого нет кроме тебя, а у тебя? Я больше не могу доверять тебе, понимаешь? Понимал. Саша понимал. Эти слова были словно повторением его собственных мыслей устами любимого человека, что делало их восприятие ещё болезненнее. — Да, — проглотив ком, застрявший в горле, ответил парень на все вопросы разом. — Хорошо, — вздохнул Женя. Слова давались ему с трудом, однако, видимо, он твёрдо решил покончить с сомнениями и непонятными мыслями, не дающими ему спать, раз и навсегда. — Я боюсь отпускать тебя, это глупо, ты же знаешь. Я не протяну один. Саша улыбнулся, и стоящему напротив парню стало легче дышать, словно огромный великан разжал давно сдавливающую горло руку. «Если ты улыбаешься, значит всё хорошо» — так думает Калинкин всегда, и это так. Саша не улыбается по пустякам. Хорошее не наступает без его улыбки. — И не нужно, — парень потрепал свои чёрные волосы и погладил Женю по руке, на что тот лишь опустил взгляд и немного подался вперёд. Саша всегда производил на него одурманивающий эффект. — У нас всё в порядке, да? Парень кивнул в ответ и расплылся в нелепой улыбке, оставившей небольшие ямочки на его щеках. Домой они не зашли. Шелестящая под ногами выгоревшая трава, лоснящаяся на солнце, щекотала щиколотки и тяжело пригибалась к земле под давлением стопы. Женя, заливисто смеясь, бежал куда-то вперёд, сверкая босыми пятками. В одной руке он держал потёртые кроссовки, в другой — расстёгнутый рюкзак с торчащим оттуда краешком футболки, с которой смотрел насмешливо на всё происходящее напечатанный глаз Курта Кобейна. Саша нёсся следом, и под ним испуганно пригибал свои тонкие стебли чистотел, пестрящий жёлтыми цветками. Перед глазами раскинулся зелёный луг, волнами поднимающий колосья под натиском ветра, и не было ему, казалось, ни конца ни края, только тонкой кромкой где-то далеко-далеко виднелись чёрные деревья. Женя побежал быстрее, рассекая плотные шумящие заросли, и повалился на землю, сжимая стебли душистой травы до боли в худых дрожащих пальцах, и вдыхал свежий воздух глубоко, поднимая грудь и в блаженстве закрывая глаза. Саша упал рядом, хохоча громко, и голос его поднимался куда-то высоко над землёй и улетал далеко от шумящего тёмного поля. — Когда я впервые приехал, — отдышавшись, проговорил Женя, — мы побежали в поле. Тогда была уже осень, и повсюду стояли стога сена, такими собранными выгоревшими кучками, обвязанными тёмной верёвкой… — Я помню только, что было очень холодно, — протянул Ваш, уставившись блестящими глазами на собеседника, которого было видно сквозь решётку зелёных стеблей. — Ты мне тогда куртку свою отдал, романтик, — усмехнулся Калинкин, потягиваясь и шмыгнув носом. — В тебе и так жизни не было почти, — рассмеялся Саша, вспоминая худощавого бледного Женю с фиолетовыми синяками под глазами и дрожащими пальцами, как у старика, — помрёшь ещё чего доброго, после простуды-то. — Это всё из-за таблеток, — нахмурился парень в ответ, — мой организм отталкивал. Оба немного помолчали. — А помнишь, Саш, когда я впервые тебе сказал, что у меня ВИЧ? — прищурился парень, ласково поднимаясь пальцами по стеблю василька и осторожно трогая лепестки. — Ты о чём тогда подумал? — Да я и не помню, — Саша почесал затылок, взлохмачивая чёрные волосы. — Испугался только. — «Испугался», — повторил Женя медленно и прикрыл слезящиеся от ветра глаза, — ты выбросил всю сколотую посуду и повесил календарь с распорядком дня. Часы приёма таблеток сам писал, жирно выделяя красным маркером. — Я помню, — усмехнулся Ваш и несмело прокрался сквозь траву к парню, взяв его за руку. — А сегодня будет «Литературный вечер»? — Женя улыбнулся и, заправив цветок василька Саше за ухо, легонько коснулся губами его кисти. — Будет, — ответил парень и поднял искрящиеся глаза в небо, и серые густые облака отразились в них, словно в зеркале, — красивым стихам не будет конца никогда. Медленно шагая по деревянному причалу для старых заплесневелых лодок, парни осторожно поднимали босые ноги, чтобы не зацепиться за какую-нибудь неровность на влажной доске. Вода в речке плескалась туда-сюда, закованная в берега и гладящая своим прозрачным языком сырой песок. Громыхало где-то в небе, грозясь разразиться шумным громом и сильным дождём, просыпаться на землю грязными каплями, шлёпающими по зелёным широким листьям деревьев. Ребята спустили ноги и болтали ими в холодной воде, изредка брызгаясь и смеясь. Они прижимались друг к другу плечами и вздрагивали одновременно, когда птица вылетала из куста, или лягушка прыгала в высокую траву. Ближе к трём часам дня пошёл дождь. Он крупными каплями забарабанил по черепице крыш, по сухой земле, по траве, ручьями потёк по дорогам, огибая камни и корни высоких деревьев. Саша и Женя, накрыв головы рюкзаками, бежали босиком, хлюпая ногами по грязной тропинке, желая только скрыться от разбушевавшейся природы. Остановившись возле старого вагона, брошенного у развилки дороги, Саша дёрнул за ржавую ручку и зашёл внутрь, пригнувшись и впуская за собой парня. Дверца хлопнула за ними. Вода барабанила по крыше и тонкой струйкой капала сквозь щель. — Нам вообще можно здесь быть? — спросил Женя и уселся на потёртое сидение. — Можно, — протянул Ваш, отряхивая влажный свитер и выжимая промокший насквозь рюкзак. — Здесь магазин раньше хотели сделать. Да так руки и не дошли. Женя запустил кисть в рюкзак, желая достать оттуда что-нибудь из съестного, не съеденного в электричке, а Саша попробовал поджечь какую-то бумажку, чтобы согреть руки. — Держи, поровну, — Калинкин протянул кусок яблочного пирога парню и прижался к нему всем телом, дрожа и клацая зубами. Ваш обнял его и улыбнулся, — весь такой мокрый и смешной Женя был таким несуразным и по-детски счастливым, что хотелось смеяться. Вскоре пламя в белом медном контейнере из-под пирога оранжевым языком коснулось бумажки, перекинулось на другую и пробралось вниз к поломанным карандашам, схватившись за деревянную поверхность и запылав сильнее. Женя протянул худые руки к огню и сладко вздохнул. Поднял блестящие глаза на Сашу, обнимающего его и задумчиво наблюдающего за пылающим тёплым огоньком в контейнере, и увидел, как пляшет пламя красными искорками в его глазах. Женя тихо напел отрывок какой-то известной песни «Битлз», которая ни с того ни с сего пришла ему в голову, и дождь, казалось, застучал ритмично и плавно, убаюкивая треском по выкрашенной металлической крыше. Why she had to go I don't know, she wouldn't say, I said something wrong, now I long for yesterday.* Когда тёплое солнце, итак спрятавшееся за громадной тучей, закатилось за полоску горизонта, сверкая алыми лучами, дождь немного стих, но продолжал постукивать по вагону. Сколько времени осталось до начала «Литературного вечера», никто не знал, — часов поблизости не оказалось, а телефон Жени отдал последние проценты зарядки тусклому свету фонарика. Пришлось неохотно надевать обмякшую одежду и, открыв дверцу и впустив в тёплый вагончик запах сырой земли и травы, высунуться на улицу. Дождь неприятно моросил, закрадываясь мелкими каплями под ткань футболок и щекоча кожу. Небо громыхало, и изредка белый свет виднелся между насупившихся серых туч, вспышкой освещая грязную дорогу. Парни шли молча, лишь изредка переглядываясь и передёргивая плечами от внезапно подувшего ветра. Им было холодно, но до того спокойным стало общество друг друга, что не хотелось, чтобы заканчивался и дождь, и дорога, и этот долгий промозглый вечер, наполненный короткими переглядками и мягкими прикосновениями. Им было словно тепло вдвоём, как под одним шатким куполом, который вместе они теперь держали и нести должны были тоже вместе. В доме у Саши тепло, и старые часы, покрахтывая, показывают восемь без десяти, а потому ребята успевают только захватить с собой белый хлеб и сыр из холодильника, да пару полотенец, чтобы хоть немного привести себя в порядок в гримёрке, пока Марина будет ругать их за отсутствие пунктуальности, а Матвей — читать что-то на сцене о войне. Ноги скоро несут по узкой тропинке, шлёпая гулко по грязной земле, размытой и, казалось, пропитанной водой насквозь, так, что ботинки вязнут. У Саши под мышкой папка со стихами, а у Жени — рюкзак и полотенце, и обоим задувает в уши и треплет мокрые волосы ветер. У входа в старый театр Марина облегчённо вздыхает, попутно ругая Сашу за то, что до него совершенно не дозвониться, а тот даже не пытается вспомнить, где сейчас валяется его телефон. Ваш ныряет в гримёрку, толкнув деревянную дверь и встречается взглядом с Ватниковым Матвеем, который, весь раскрасневшийся и нервно вчитывающийся в строки на листе, вытирает белым носовым платком потную шею, складками смявшуюся сзади. — Женя приехал? — спросил тот, картвая на букву «р» и щербато улыбаясь. — Да, — бросил ему Саша, скинув папку со стихами на стол и посмотрев на себя в зеркало. Красное влажное лицо было таким уставшим, а волосы мокрыми прядями падали на лоб, и ручьи тонкими струйками стекали по щекам и по подбородку. — Здорово окатило, — усмехнулся Саша и не заметил даже, что Матвей уже был на лестнице, тяжело ступая по деревянным ступеням. Его монолог или, как любил парень говорит часто при коллегах, «диалог с самим собой» кончился довольно быстро, и публика охотно проводила молодого человека громкими аплодисментами прочь. Он шумно выдохнул и рассмеялся в кулак, складывая тонкую стопку с листами на стол возле зеркала и весело улыбаясь. Деревянный порог блестел под жёлтым светом лампы. Саша был готов. Откуда-то из-за спины подкралась Марина и, положив осторожно руки ему на плечи, шепнула негромко: «Давай». Быстро подняться, сесть, улыбнуться приветливо залу. Сказать слово «здравствуйте». В этих простых движениях столько чувств, любви Саши к поэзии и поэзии к Саше, и субботу, и вторник уже не представить без такого вечера. Без задумчивых стариков и улыбающихся подростков. Без этого яркого отклика в сердце каждого.«Не избегай; я не молю Ни слез, ни сердца тайной боли, Своей тоске хочу я воли И повторять тебе: «люблю». Хочу нестись к тебе, лететь, Как волны по равнине водной, Поцеловать гранит холодный, Поцеловать — и умереть!»
Саше нравится зачитывать короткие отрывки и замечать глухие вздохи где-то далеко в зале. Видеть, как какая-то девушка прячет глаза за волосами, не собираясь больше слушать, но желая лишь слышать. Руки вздрагивают, откладывая листы под синюю корку папки, и новые пожелтевшие страницы или бумажки в клетку, исписанные лиловой ручкой, издают тихий шелест.«Не плачь, не морщь опухших губ. Не собирай их в складки. Разбередишь присохший струп Весенней лихорадки. Сними ладонь с моей груди, Мы провода под током. Друг к другу вновь, того гляди, Нас бросит ненароком. Пройдут года, ты вступишь в брак, Забудешь неустройства…»
— Саша запинается, гулко откашлявшись и пустив мельком взгляд на людей перед ним, но продолжает, извинившись. Женя вжимает голову в плечи, на которые накинуто зелёное пёстрое полотенце и с придыханием смотрит на сидящего на сцене парня. —«Пройдут года, ты вступишь в брак, Забудешь неустройства, Быть женщиной — великий шаг, Сводить с ума — геройство. А я пред чудом женских рук, Спины, и плеч, и шеи, И так с привязанностью слуг Весь век благоговею. Но как ни сковывает ночь Меня кольцом тоскливым, Сильней на свете тяга прочь, И манит страсть к разрывам».
У Саши дрожит голос, и он поднимает блестящие глаза на единственного человека, которого видит в зале. Женя смотрит на него и почти не дышит, чтобы не нарушить ту тишину, которая есть сейчас, и чтобы Саша не отрывал взгляда.«Прощай, прощай, моя юность, Звезда моя, жизнь, улыбка! Стала рукой мужчины Мальчишеская рука. Ты прозвенела, юность, Как дорогая скрипка Под легким прикосновеньем Уверенного смычка. Ты промелькнула, юность, Как золотая рыбка, Что канула в сине море Из сети у старика».
Саша много всего ещё читает в этот вечер, и мероприятие затягивается чуть ли не до утра, пока последние строки не дрогнут на устах парня, а Матвей, подпирающий рукой толстую щёку и видящий десятый сон, не захрапит сладко, чуть ли не валясь с табурета в гримёрке. Саша поднялся с места и сказал «спасибо» негромко, не желая нарушать создавшуюся уютную атмосферу, и люди один за другим стали поднимать свои влажные блестящие глаза на него и аплодировать. Искренне глядя на человека, чувствуя близость и дрожь, пробивающую парня. Они все здесь объединены одним порывом, которому не суждено угаснуть в горячих сердцах людей. — Саша, — раздался голос у двери в гримёрку, и женская голова просунулась в щель. Парень, тяжело дыша, смотрел на себя в зеркало. — Да? — резко вздрогнул он, отходя в сторону, — что случилось, Марин? Девушка ступила вперёд, обойдя крепко спящего Матвея, и взяла Сашины широкие ладони в свои дрожащие и маленькие. Она подняла испуганные глаза на него и быстро-быстро заморгала, чтобы убрать набежавшие слёзы. — Ты человек-искусство, Александр Ваш, — проговорила Марина серьёзно и по-детски закусила нижнюю губу, — я требую пачку твоих стихов к следующему вторнику. Саша отвернулся и выпустил руки девушки, отчего она сделала резкий вдох и немного опустла подбородок. — Не нужно мои стихи здесь читать, — парень протягивает это неспешно, улыбаясь зачем-то. — Да как же так! — воскликнула Марина, по-девчоночьи топнув ногой в высоком сапожке. — Я здесь организатор, и я требую твои рукописи во вторник! Саша звонко рассмеялся, легонько щёлкнул девушку по носу и вышел из комнаты, скрывшись за дверью. Марина вздохнула и, приложив руки к груди, печально осмотрела гримёрку. Матвей захрапел на стуле, пуская тонкую нить слюны стекать по подбородку, а потом хрюкнул что-то себе под нос и повернул голову в сторону девушки. — Чего тебе? — нахмурилась она и презрительно кивнула в сторону спящего. — Я просто сильно стихи его люблю. Саша прошмыгнул сквозь толпу в зал, зная, что Женя затерялся где-нибудь у сцены, желая выйти последним. Калинкин ещё сидел на своём месте, в то время как посетители уже плотной кучкой вытекали через выход. — Ты чего? — свесился к нему через сиденье Ваш, облокотившись на локти. Женя словно пропустил слова мимо ушей и испуганно поднял широко распахнутые глаза на Сашу. Они блестели, и на щеках едва заметны были влажные дорожки, липкими солёными следами оставшиеся на коже. — Я почувствовал всё, что ты говорил нам со сцены, — парня немного трясло, и его пальцы так крепко впивались в красную обивку стула, что ткань пошла волнами. — Ты до сих пор не высох, Женя, — улыбнулся Ваш и ласково потрепал парня по слегка влажным волосам, — пойдём домой. Жене так нравится возле какого-то старого продуктового магазина прижать к стене Сашу и, тихо смеясь, целовать его несмело, будто в первый раз. Зарываться в густых чёрных волосах пальцами и обвивать руками его шею, чтобы горячие и влажные приоткрытые губы были ближе друг к другу, и касания выражали больше чувств, чем когда-либо. Саша дышит тяжело и говорит много всякой чепухи о том, как сильно скучал, и Женя совсем его не слушает, но от тихого шёпота становится теплее и не так болит грудь, когда губы вновь требуют прикосновений. Ваш уже не чувствует боль в спине из-за трения о грязную стену магазина «Закат», а у Жени больше не пылает огнём лицо, и от влажных дорожек на щеках не осталось следа. Домой они возвращались в ночных холодных сумерках, когда луна блестящим белым пятном показалась на небе, а кузнечики застрекотали в душистых кустах шиповника. Две пары ног в грязных кроссовках шаркали по мокрому асфальту, и чёрные широкие зрачки отражали тихую и сейчас совсем бездвижную улицу. В доме было затхло и темно, и Зоя, завиляв хвостом, бросилась радостно приветствовать вошедших. Женя опустился на колени и потрепал собаку по чёрной кудрявой шее, а та вылизала ему шею и руки, задевая те места, которых совсем недавно касались приоткрытые губы Саши. Ваш упал на кровать, растянувшись, и застонал бессильно. Мышцы болели, а в голове стоял гул. Сквозь узкие щёлки прикрытых век он видел, как Женя поднялся с места, насыпал что-то в миску Зое, а потом, закинув таблетки в рот и съев что-то из холодильника, поплёлся в комнату. Опустился на кровать и что-то тихо пробормотал, но ни расслышать, ни ответить Саша уже не смог, окутанный сладкой дрёмой. До чего хорошо лежать в тёплой постели утром, когда солнце бьёт сквозь занавеску. И как не хочется вставать. Не хочется подниматься с кровати, когда на твоей руке худые пальцы лежащего рядом парня, и они дрожат, и нежнее гладят кожу, словно так заставляя тебя удержаться ещё хоть на мгновение рядом. Ноги ступают на ледяной пол и, еле ими передвигая, Саша бредёт на кухню, потому что живот крутит от голода. Он что-то быстро съедает, сразу забывая, что это было, и идёт обратно в комнату, только потому, что там лежит согретый под одеялом Женя, и волосы у него смешно топорщатся вверх, а значит можно лохматить их и нежно целовать в макушку, а потом обнимать, скользя пальцами под нагретую футболку, чтобы парень тихо смеялся и пытался спрятаться в плотном коконе из тёплого одеяла. Не хочется вставать. Часы пробили полдень, но в доме тихо, потому что влюблённым хочется тишины, и они смотрят внимательно в бездонные глаза друг другу, и не чувствуют ничего вокруг, не ощущают, как воздух нагрелся, и как душно и тесно в комнате, не чувствуют, что за окном уже всё давно проснулось, ведь для них только полумрак комнаты, спрятанной от этого мира за плотными занавесками и тяжёлой металлической дверью. — Когда-нибудь мы уедем, да? — тянет хрипло Женя и прикрывает глаза, — просто куда-то. Это же невыносимо, так жить. Нет, уж лучше, наверное, не жить вовсе, чем постоянно из одного места, туда-сюда, — он стиснул одеяло в тёплых руках, — туда-сюда… Я так свихнусь! — Пускай, — шепчет негромко ему Саша в ответ, — всё переменится, а там уже и будущее, и мы, новые мы, понимаешь? Женя кивнул и потянулся, закинув руки на шею парню, а тот несмело поцеловал его в щёку. Солнце поднималось, сияло, било во все щели, а потом медленно, как по голубому блюдцу, начало скатываться ниже. Женя достал новые кассеты, купленные где-то в подземном переходе, из рюкзака и долго что-то рассказывал Саше о каждой, а тот слушал и долго смотрел на парня, даже когда тот замолкал, даже когда отводил взгляд или зевал, сладко потянувшись и завалившись на кровать. Потом Саша принёс старый магнитофон, пыльный и дребезжащий, но зато читающий кассеты, и музыка зазвучала в комнате, развеивая духоту и усталость. Когда все кассеты были прослушаны дважды, а какая-то серая с маленькой жёлтой бирочкой — четырежды, а солнце, похожее на большой выгоревший подсолнух, постепенно поплыло куда-то вниз, к лиловым облакам цвета строчек стихотворений, написанных Сашей, в дверь тихо постучали. Женя открыл её, неохотно жмурясь от резкого солнца и глубоко вдыхая свежий воздух. — Кого принесло? — протянул Ваш из комнаты лениво, заранее зная ответ. — Это я, — Муха усмехнулся и пожал руку стоявшему у порога парню, — привет, Жень. Я листы только занести, ну, с проектом. В дом проник один человек, потревожив двух влюблённых, совершенно случайно оставив дверь приоткрытой, и цветущая улица из последних сил протянула свои душистые руки в дом и рассыпалась осадком на мебели. В дом проник один человек, а выбежало трое, глубоко дыша и смеясь, в шортах и растянутых футболках, босиком, топча худыми ногами горячую землю. Солнце мигало из-за облаков, то и дело светя оранжевым лучом в глаза, и таяло в последних своих бликах. Ах, как сладок был этот вечер, что хотелось заливисто хохотать просто от того, что сейчас это всё происходит взаправду. Гулять по причалу, с которого бросался в воду Саша впервые, чтобы что-то кому-то показать, бродить по узким тропкам, которые когда-то в первый раз увидел Женя, а сейчас уже знает их вдоль и поперёк. Бегать босиком по мокрому песку и кидать камешки в воду, желая бросить как можно дальше и рассматривая круги на воде, рассекающие прозрачную гладь. Саша не думает. Ни о чём не думает. Он находит в кармане ключи и рассматривает брелок «Ямайка». Он вспомнил. Вспомнил их первую с Женей поездку, вспомнил, как тот накупил всякой ненужной ерунды и старался в каждой мелочи оставить воспоминания о городе и о Саше. Как болтаются сейчас эти безделушки не на своих местах и ничего не значат, а сколько всего они должны были значить. Но наступает вечер. Гудит в ушах и дрожит на самом кончике языка, а значит скоро тот час, когда нужно будет расцепить руки и броситься вниз, бросить себя на растерзание чёрным свирепым будням, поглощающим всё глубоко внутрь себя и утягивающим за собой в вязкую горькую бездну. А пока пускай свечой пылает этот вечер, и Саша уходит домой, чтобы Женя ещё немного смог вдохнуть этот воздух, этот день, и он знает, что Саша принесёт ему его ледяной рюкзак с кассетами и футболкой, отдаст и посадит на поезд, а дальше всё так неправильно. Резать нити, которые связывают их сейчас, чтобы удовлетворить кого-то другого, пока вот он, в твоих руках, нежный и ласковый, желающий чувств и тебя, мерцающий огонёк чистой любви, которая больно дрожит у тебя под рёбрами. Женя стоит на горячей ещё не остывшей после жаркого дня мощёной улице и улыбается непонятно отчего. Под мышкой перетекает из одного края в другой в бутылке прозрачная искрящаяся вода и приятно холодит кожу. Муха рядом, поглядывая на мир из-под тёмных очков и что-то насвистывая, вторя тихой колыбельной маленьких птичек, сидящих у куста. — Жалко, что вы вынуждены так с Сашей расставаться каждый раз, — отметил Муха, отводя взгляд в сторону и немного неуверенно покачиваясь из стороны в сторону. Солнце бликом засветилось на соседнем доме и сверкнуло в глазах обоих. — Не знаю, — пожал плечами Женя, всегда пытающийся спрятать горечь, наступающую в такие моменты, куда-то глубоко-глубоко в себя, — зато так ты успеваешь соскучиться. Низкий деревянный дом виднелся где-то возле самой линии горизонта, и это было конечной точкой сегодняшнего маршрута по ленте времени. Неровно покрашенный забор робко выглядывал из-за угла, словно приглашая осмотреть себя со всех сторон. — И всё-таки для меня, наверное, навсегда останется загадкой то, как ты уживаешься с этими неясными желаниями Саши, — протягивает Муха, шаркая ногами по выложенному камнем пути. Женя хмыкнул. — Между нами особая связь, — рассмеялся он, подходя к калитке и опуская ручку, чтобы в последний раз глянуть на комнату, взять вещи и пойти прочь. Но рука встретила какой-то барьер на своём пути и не поддалась худым пальцам. Парень тихо выругался себе под нос и потянул сильнее, но только щелчок раздался в ушах. — Давай я, — ласково проговорил Муха, осторожно убрав кисть Жени с ручки, и дёрнул дверь на себя, но скрежетом она отогнала от себя самозванца. — Да он там что, заперся, что ли? — посмеялся Муха, заглядывая за прутья калитки, желая высмотреть хоть что-нибудь. — Саша, мы пришли! Женя ещё раз прикоснулся к ручке, пробормотав: «Может, заклинило». — Да чёрт его знает, — Муха развёл руками и поморщил нос, — запах ещё этот, тьфу! Дарья Павловна, вы бы хоть забор-то в такой зной не красили! И так жара страшная, так и не продохнуть! — выругался парень, обращаясь к пожилой соседке, наблюдавшей за этой картиной, выглядывая над калиткой своего участка. — А я забор-то и не красила! — обиженно всплеснула руками красная женщина, — это, небось, Вася опять ремонт затеял. — Да-а, чёрт с вами, — плюнул Муха, ладонями хлопая по карманам, — посмотри ещё, Жень. Женя кивнул и снова опустился к щели в калитке. Грациозно изогнутая яблоня склонялась над плетёными креслами и столом, покрытым наполовину оторванной самоклейкой, и бледно-розовые листья сыпались с дерева при малейшем дуновении ветра. Маленькая птичка что-то тихо прощебетала и, подпрыгнув с тонкой ветки, взмыла в тёмно-бардовое небо, и её тень мелькнула в небольшом окне Сашиного дома. Всё выглядело хорошо. — Давай звонить, — Муха сам нагнулся к щели и, не отрывая глаз, протянул в сторону Жени телефон. Плавные гудки, режущие слух и что-то бормочащие на ухо, раздались и долго-долго протянулись прерывистой нитью по невидимым проводам. — Женя, — раздался в трубке дрожащий голос, — посмотри в моё окно. — Что? Ты где, Саш? — Калинкин сглотнул вязкую слюну и бросил взгляд на калитку. В ответ лишь сбитое дыхание, и Женя словно чувствует его у самой шеи, ощущает тепло, прикосновения. Он отталкивает Муху и опускается на колени выкрашенным прутьям. — Я смотрю в окно, Саша, что за дурацкая игра? — парень попытался сделать голос как можно спокойнее, чтобы не выдать резко накатившего и пульсирующего в висках волнения. За стеклом показался силуэт. Знакомый, чёткий. Сутулые плечи, высоко поднятый подбородок, взъерошенные растрёпанные волосы, широкая улыбка. — Женя, — прошептал парень в трубку успокаивающим хриплым голосом, — ты видишь, я улыбаюсь? Это значит, что всё хорошо. Всё хорошо, Женя. — «Хорошо»… — потерянно повторил парень, — ты это к чему, Саш? Ледяные пальцы на прутьях калитки задрожали, ладони покрылись холодным потом. Глаза быстро-быстро заморгали, прищурились. — Не забудь сегодня выпить таблетки перед сном, ладно? — прохрипел Саша ласково в трубку, — и не ешь из сколотой посуды. Там микробов больше, тебе вредно. Женя нахмурил брови и услышал оборванные гудки, но не отвёл трубку от уха, не смог. Саша резко задвинул штору, и тишина повисла в воздухе, такая, что аж в ушах зазвенело. Муха не успел спросить, о чём был разговор. Раздался хлопок. Глухой и гулкий. Воздух словно потрескался, исполосованный шелестящим шумом. Где-то что-то зашуршало. Из деревянного дома повалил чёрный дым. Женя закричал. Беззвучно, беспомощно. Глотнул воздух, и тот застрял комом у него в горле. Силой оторвал свои руки от калитки и сел на землю, пробитый дрожью. Муха бросился к щели, замер, оглянулся, задышал рвано и быстро, а потом принялся выбивать дверь, но та словно приколоченная не скрежетала даже. — Вызовите пожарную! Что вы стоите! — кричал он, срывая связки и оборачиваясь по сторонам, где столпились и повылазили из окон люди, желающие посмотреть на огонь. Его телефон упал куда-то на землю, где сейчас потерявший всё Женя сжимал тёмную ткань футболки и тянул в разные стороны, словно пытаясь выбраться из сковывающих оков. Сжавшийся Женя. Сдавшийся Женя. Его кисти дрожали, а глаза пустыми стекляшками глядели на грязный асфальт. Муха ещё раз пнул калитку изо всех сил, но та не пошатнулась, только медный звон замычал в ушах. — Саша! — заорал парень, сдирая кожу с ладоней о железо, срывая куски краски, громко крича неразборчиво что-то. Женя осторожно поднялся с места, опираясь на забор, и остановил руку Мухи в порыве вновь ударить по металлической решётке и получить кровавую ссадину. — Он сказал, что всё хорошо, — просипел Женя, а по его щекам ручьями покатились грязные слёзы, которые он быстро смахивал тыльной стороной кисти, оставляя влажные разводы на коже. Муха обнял его. Женя уткнулся лицом в холодную ткань красной рубашки и зажмурился. Парень осторожно погладил его по взъерошенным волосам, несмело двигая окаменевшими пальцами и смотря в сторону пылающего дома. Неба чистого больше не было, только дыма чёрный исполин, возвышающийся над маленьким пятнышком горящей постройки. Смеркалось.«Я иду на твой голос во тьме, И сутулая чёрная ива Что-то шепчет воде о тебе, Иногда завывая плаксиво. Под ногами шумит огнецвет, Но тебя не найду за ветвями, Только красный рассеянный свет, Только с дымом сроднённое пламя».