После дуэли

Граф быстрым шагом вошел в дом. Стук его сердца подгонял его, железная воля опять дрогнула, второй раз за последние сутки. - Безумец, зачем в тот день, когда я решил мстить, не вырвал я сердца из своей груди? - его собственные слова отдавались в висках с каждым ударом. Женщина, которую он когда-то любил, образ которой заменил ему солнце во мраке холодной камеры, разбудила его сердце. И граф увидел рядом с собой удивительное сокровище. Он растил и лелеял эту юную жизнь, как орудие своей мести, он берег ее, но для того самого выступления в палате пэров, которое уничтожило лживую жизнь его заклятого врага. - Господи! - беззвучно шептали его губы - неужели таким я должен был стать? Монте-Кристо вдруг со всей ясностью увидел свою жестокость. Он был готов стать палачом для сына Мерседес, даже зная, что она не переживет этой потери. Он сделал Гайде карающим мечом, а себе оставил роль таинственной руки, направляющей его. И этот меч нанес свой удар, и был готов сломаться. Чистая и преданная Гайде не хотела жить без своего господина. Граф все еще боялся признать это свое открытие, но, кажется, девушка беззаветно любила его. И даже тень этой мысли заставляла его сердце выпрыгивать из груди. - Эдмон! - этой ночью он слышал свое имя, произнесенное устами Мерседес. - Эдмон! - не иначе демон-искуситель затеял с ним злую игру. Графу мерещился голос Гайде, зовущий его, и этот морок жег сильнее ненависти и боли. Монте-Кристо тряхнул головой, отгоняя наваждение, и на мгновенье замер у двери, ведущей в комнаты юной гречанки. Тонкие пальцы коснулись дверной ручки, не решаясь повернуть ее. - Что я делаю? - внезапное сомнение охватило его, впервые за последние десять лет он не знал, что будет дальше. Но, конечно, воля хозяина дома, господина всех в нем живущих пересилила это странное волнение и граф спокойно зашел в уютную гостиную, которую обычно занимали служанки, ожидающие зова своей госпожи. Вот и сейчас горничная-гречанка вскочила и радостно вскрикнула. Глаза девушки были заплаканны, она, как могла, разделила с Гайде ее горе. Монте-Кристо тепло улыбнулся служанке и приложил указательный палец к губам, прося не выдавать его присутствия, а затем подошел к тяжелым шторам, отгораживающим личные покои греческой княжны. Девушка спала. Слезы истощили ее силы и даже спящей она выглядела бесконечно уставшей. Монте-Кристо присел рядом и с отеческой нежностью провел рукой по её волосам. Гайде едва заметно вздрогнула и напряглась, это почти невесомое прикосновение разбудило ее, но девушка не решилась открыть глаза, прислушиваясь - не обманули ли её чувства? та ли эта рука, прикосновения которой она так ждала? По обычно непроницаемому лицу графа пробежала тень страдания, он, как будто, примерил на себя все страхи своей юной воспитанницы. - Да, дитя мое, это я. Все позади, забудь эту ночь как кошмар, воспоминания о котором блекнут при свете дня. - его голос звучал нежно и успокаивающе. Слезы двумя хрустальными дорожками прочертили щеки девушки, она прижалась губами к руке графа и вымучено, с надрывом, который трудно было ожидать в таком юном создании, простонала: - Я - не дитя! И вскинув на Монте-Кристо пылающий взгляд, продолжила: - И я никогда не забуду того, что пережила в ту минуту, когда поверила, что могу потерять тебя. Граф смотрел в заплаканные глаза Гайде, под которыми залегли глубокие тени, не свойственные ее юному и свежему лицу. Казалось, в их пламени можно сгореть. И он горел, на его мертвенно бледном лице проступил легкий румянец, сердце вырывалось из груди. В эту минуту давно забытого, но все же сладкого переживания, Монте-Кристо обратился к богу. Вихрь сомнений поднялся от зарождающейся страсти, его пронзило острое желание остановить свою месть прямо сейчас, самому разрушить искусный механизм, запущенный десять лет назад. То, что еще ночью, под сенью смерти, казалось кощунством, сейчас, при свете вновь обретенной жизни, вдруг стало желанным исходом. НЕТ! Ни в ту самую минуту, ни позже, вспоминая и переживая ее вновь и вновь в своих воспоминаниях, не мог он точно сказать, откуда поднялся в нем этот протест. Была ли это его воля или бог не позволил своему орудию сойти с начертанного пути - кто знает. Монте-Кристо вновь стал чистым провидением, холодным и целеустремленным. Он склонился над Гайде, легко коснулся губами ее лба и тихо сказал: - Всему свое время, дитя. И где-то на пределе слышимости эти слова отозвались другими: - Жди и надейся. Что за ангел прошептал их как успокоение для двух истерзанных сердец? Граф быстро вышел из покоев прекрасной гречанки, плотно притворил за собой дверь и только тогда обессилено прислонился к стене, прикрыв глаза и тяжело дыша. - Безумец, зачем в тот день, когда я решил мстить, не вырвал я сердца из своей груди?