дома до звезд, а небо ниже, земля в чаду ему близка. в большом и радостном париже все та же тайная тоска.
джисон одиночество не любит — такое, когда домой идти не хочется, потому что там тихо и все, что ты можешь, так это заварить широколистный черный чай и прожигать дыры в панораме холодного ночного города; липкое и тянущееся, как мед стекающий по ложке, громкая тишина и лижущий шею холод, который с горя утопился в пустоте к чертям. может кто-то скажет о том, что джисон — дурак, глупый мальчишка, который живет в вихре собственный эмоций и не видит реальности сквозь диоптрии очков, но, если честно, диоптрии у него на минус три с половиной и, увы, абсолютно прозрачные. увы, джисон просто реалист. он видит то, что видит и не пытается искать скрытый смысл в вещах. метафора в фразе «я хочу съесть твою поджелудочную»? увольте уж, каннибализ, да и только. но сейчас он может сказать о том, что одиночество как-то по-дружески кладет голову на плечо, дышит куда-то в шею и дает понять, что мы слишком многое в жизни пропускаем и теряем. джисону страшно потеряться; страшно быть совершенно забытым, упущенным, как драгоценные моменты, которые в сердце заперты на замок для сохранности. когда джисон садится на диван, который стоит в гостиной напротив большого окна, то подпирает рукой голову и думает о том, что его окружает пустота, которая напоминает ему черные дыры в космическом пространстве. он томно вздыхает от усталости. во взгляде давно нельзя прочесть что-то четкое, (только если бегущую строку «абонент недоступен. идите нахуй, пожалуйста.») потому что вокруг все тоскливо и грустно, а на дне зрачков то ли печаль, то ли тяжесть бытия плещется свободными волнами, которые с дикими брызгами разбиваются о режущие скалы. кажется, что это невозможно ничем заполнить. чанбин говорил ему что он не прав уже очень много раз, но его, конечно же, слушать никто не стал. он даже пытался джисона перекраивать, лепил бережно младшему заплатки на сердце, но все безрезультатно. иногда даже казалось, что чанбин болен без джисона, ведь под глазами у него синяки-кратеры со звездной пылью мерцающей, а сердце набатом отбивает ритм где-то в горле; обычно громкий голос казался шепотом; ладони, которые теплые обычно, леденеют. — у тебя галактика под глазами, хен, — говорит джисон как-то раз. в тот момент чанбин искренне смеется.шумны вечерние бульвары, последний луч зари угас, везде, везде всe пары, пары, дрожанье губ и дерзость глаз.
комнаты в квартире джисона все серые. только кухня какая-то необычно теплая, с яркими шторами и желтыми-желтыми кружками в шкафу. тут всегда пахнет чаем и сушеными цветками, а на стенах, которые оклеены персиковыми обоями — деревянные полки забитые всякой мелочью: книги с рецептами, блокнотики пестрые, зерна кофе в банке, которую он задекорировал сам. тут джисон чувствует себя в полной безопасности; не ощущает, что все пролетает мимо него, а эмоции тихо дремлют где-то под диафрагмой мелкими бабочками-однодневками. им хочется уже расправить липкие крылышки и улететь, но еще не время. нужно подождать. «я уже не боюсь.» в голове джисона это проносится лазурным искрящимся вихрем, когда он зарывается носом в свою пуховую кипельно-белую подушку. от нее пахнет порошком с лавандой и чанбином, который каждый раз на ней спит, когда приходит к джисону в гости. для них нормально ночевать друг у друга, только вот из-за джисоновой депрессии (с наличием которой он не согласен) они видятся меньше, не звонят и не пишут. казалось бы, что они — звезды остывшие или же в атмосфере метеориты сгоревшие. размышления его прерывает звук пришедшего сообщения. джисону даже не нужно смотреть от кого оно, ведь он точно знает — от чанбина. тот до него достучаться не может уже неделю; все бьется и бьется, как о кирпичную стену, но безуспешно. если честно, то непонятно чанбину, когда все так поменялось. в голове не укладывается то, что они разбегаются вот так, будто корабли, которые вот-вот столкнутся и уйдут на дно. если честно, то чанбин бы с джисоном камнем на дно пошел бы без капли сомнения, а вот джисон — неизвестно. единственное, что джисон делает — выключает телефон, и ложиться спать с мыслью о том, что друг другу они уже не помогут.я здесь одна. к стволу каштана прильнуть так сладко голове! и в сердце плачет стих ростана как там, в покинутой москве. париж в ночи мне чужд и жалок, дороже сердцу прежний бред! иду домой, там грусть фиалок и чей-то ласковый портрет.
громкий скрежет ключей в замочной скважине говорит джисону о том, что уже можно начать считать от десяти до нуля — жить ему осталось не очень долго. он, тихо выбравшись из комнаты, выглядывает в коридор и, когда дверь захлопывается, видит чанбина, который нервно развязывает шнурки на кедах, что выглядели уже знатно потрепанными жизнью. в руках у старшего чипсы и какие-то старые кассеты с отлипающей наклейкой на которой когда-то было название. все как-то по-детски неловко: у джисона кончики ушей розовеют и глаза-пуговки сверкают; у чанбина же паузы долгие между предложениями, которые он себе под нос бубнит, пока косуху сбрасывает. — хен, — обращается к чанбину джисон чуть кивая на все, что тот притащил, — что это? ты бы лучше пиво принес. старший — будто и не волновался пару минут назад — уверенно идет в гостиную, кидает на диван кассеты и отряхивает руки от невидимой пыли. джисон на это действие звонко хохочет. — это все для того, чтобы кое-кто уже наконец-то смог привести себя в порядок, — старший языком цокает и театрально закатывает глаза. — тебе даже двадцати нет, но уже на алкоголе, как на воде. джисону на мгновение становится стыдно, а теплое и такое сладкое чувство медом растекается где-то в области груди. младший понимает, что невероятно соскучился по «вот этому вот всему». парни сидят на кухне в тишине, но она не давит на плечи, не душит, как бывает обычно; не сбивается ватным зимним одеялом. между ними невероятная близость на расстоянии двадцати сантиметров и понимание без слов — они обычно все портят. когда оба удобно держат кружки с горячим ромашковым чаем сидя на диване в гостиной, которая уже не кажется джисону такой отвратительно серой, а фильм включен, то дышать становится легче, будто открыли старую скрипучую форточку. конечно, если бы не чанбин, то все было бы по-другому сейчас, и джисон это отлично понимает. старший спасает их вечно тонущий корабль (джисон топит его постоянно) и помогает выбрать из зыбучих песков нерешительности. джисон тихо шепчет: «спасибо». чанбину этого достаточно.там чей-то взор печально-братский. там нежный профиль на стене. rostand и мученик рейхштадтский и сара — все придут во сне!
когда фильм заканчивается, то джисон хватает из тумбочки помятую пачку blue camel и зажигалку. чанбин на него смотрит, как на дурака, потому что четко помнит джисоново «я больше не курю». младший сигарету зажимает между зубов и закуривает прямо в комнате. — бессовестный обманщик, — чанбин морщится от запаха сигарет. — выйди на балкон, я же задохнусь сейчас. джисон не шевелится даже, улыбается глазами-полумесяцами, что сверкают в теплом свете заходящего солнца. — тогда пошли со мной. когда они на балконе оказываются, то чанбин полной грудью вдыхает, да так, словно его на улицу впервые за месяц вытащили. на балконе приятная прохлада ледянит тонкие пальцы-соломинки меж которых сигарета уже дотлевающая. чанбин смотрит и все понять не может, что же он в этом красивого нашел. что он в джисоне нашел? может красивый овал лица или глаза большие и глубокие, как марианская впадина; руки изящные, тонкие запястья с паутинками вен; бархатный голос; дерьмовые идеи, которые из-за юношеского максимализма прут? чанбину это все непонятно, да и, если быть честным, не особо хочется понимать. пусть все так остается. для него главное, что он джисона любит, хоть младший этого не видит. — хен, сколько ты еще пялиться на меня собираешься? , — криво улыбается младший. — я такой красивый? — нет, я просто думаю о том, что ты дурак депрессивный. хан по-детски дует губы — чанбину хочется их поцеловать. — я не дурак и не депрессивный, а обычный, знаешь ли, подросток, который любит пиво, — заключает джисон. — говоришь ты, как феликс, который граффити на гараже хенджина без разрешения нарисовал. они смеются, когда вспоминают о том, как феликса хенджин ругал за кривой рисунок пива на гаражной стене; заставлял свои художества от стен оттирать, а феликс бухтел себе без конца: «я тебе не уборщица, а, знаешь ли, художник! я душа творческая!».в большом и радостном париже мне снятся травы, облака, и дальше смех, и тени ближе, и боль как прежде глубока.
джисон докуривает третью, тушит бычок о край старого деревянного подоконника, который уже отвалится скоро и вновь ныряет в тишину квадратных метров балкона. чанбин же молча смотрит в небесное полотно, что усыпано звездами-драгоценными камнями. — как ты думаешь, мы похожи на звезды? — хен, что за глупости, — джисон недоумевает. — если бы мы были звездами, то, как минимум, были бы слишком далеко друг от друга. — ну вот, если бы я был далеко? джисон смотрит в чужие глаза как-то мечтательно, улыбается нежно. — тогда я бы тебя нашел. после этих слов все как в тумане, потому что чанбин чужих мягких губ касается, пальцами своими холодными по теплой джисоновой шее ведет. на языке вкус ромашкового чая с сахаром и сигарет этих отвратительных, тошнотворных до одури, но чанбину нравится. ему нравятся минуты рядом с джисоном и его молчание; нравится обнимать его и слушать смех приглушенный; целовать обветренные розовые губы. чанбину джисон нравится. — ну наконец-то, — шепчет младший на выдохе. — я уже думал никогда не решишься. чанбин краснеет и джисона в объятия крепкие сгребает, а младший тихо смеется, в чужую шею носом утыкаясь. джисон одиночество не любит — такое, когда домой идти не хочется, потому что там тихо и все, что ты можешь, так это заварить широколистный черный чай и прожигать дыры в панораме холодного ночного города, но, если дома будет ждать чанбин, который это одиночество сотрет своей улыбкой и банкой дешевого пива с поцелуями, то все в полном порядке.