Три драббла

РАЗГОВОР Он тонкий как хлыст, очень прямой - и очень яркий в своем новом узорчатом терлике. Темные кудри пляшут над белоснежным лбом, черные глаза сияют. Иногда Алексей едва может поверить, что этот ослепительный живой цветок – его сын. Ни на него не похож, ни на мать; вот, может, на бабку да, хороша та была, головы кружила только так, никто устоять не мог. Федька распоряжается во дворе, отдает приказы звонким от радости голосом – а сам непрестанно треплет заплетенную в косички гриву Мышаты, своего серого в яблоках коня. Конь – недавний подарок государя, а еще кольцо с огромным рубином, Федька носит его на большом пальце, слишком велико для других; неудобно, но все равно носит. При этой мысли Алексей улыбается невольно. Он почти и забыл, зачем пришел – хотел дать Федьке последние советы перед отъездом, да так и застыл на крыльце, задумался. Федька сам ощущает его взгляд, вскидывает голову, машет рукой. Потом опоминается, старательно приобретает солидный вид – но торжество все равно сквозит в каждом движении, не скроешь. И есть чем гордиться. Еще бы, такое поручение. К самой Старицкой послали – не кого-то, его, мальчишку. Теперь ты понимаешь, что я все делал правильно, думает Алексей. Ведь понимаешь? - Любуешься? – голос сзади – вроде и дружелюбный, а только Алексею кажется, будто ледяные пальцы спины коснулись. И внезапно хочется сделать что-то, чтобы заслонить от обладателя этого голоса – и Федьку, и все происходящее во дворе. Но берет себя в руки, отвечает спокойно: - С добрым утром, князь. Рано встаешь. - Да и ты не поздно, Лексей. Сына проводить пришел? - Его. - Способный он у тебя - вон как государь ему доверяет. Далеко пойдет. И эта похвала хуже змеиного яда. Пусть бы шипел за спиной, как другие бояре, злобные взгляды бросал – Алексею и то спокойнее было бы. Но не таков Курбский, не опустится до явной вражды. Лишь эта доверительность в голосе – как будто каждое слово имеет двойное значение, только им обоим известное. Но надо сдерживаться, и Алексей кивает, словно принял все за чистую монету. - Надеюсь. - Только по той ли дорожке ты его повел. Это произнесено так тихо, что Алексей почти что может подумать, будто ослышался – но руки судорожно сжимают деревянные перила. На несколько мгновений повисает молчание, а потом Алексей справляется с собой, отвечает еще безмятежнее, чем раньше. - Неужто ты мне совет дать хочешь, князь, как мне жить да чему детей учить? - Помилосердствуй, Лексей, кто ж тебя учит! Ты и сам умен – позавидовать можно. И каждое слово как будто кончик ножа – дразнит, намекает на опасность. А во дворе Федька смешно морщит нос, отчитывает запоздавшего стремянного. И тут же тычется лицом в лошадиную шею – то ли от избытка чувств, то ли чтобы скрыть счастливую улыбку. - Зависть – смертный грех, князь. - Оно и верно. А есть грехи, которым во христианстве и название не придумано, только в рассказах о язычниках и встретишь. Кто там своих детей в жертву приносил ради собственной выгоды? Главное – не оборачиваться. Смотреть только во двор, даже если от гнева перед глазами вдруг все темнеет. - Мне ли это знать должно, князь? Не книгочей я. Будь ты проклят, князь, со своими отравленными словами! Со своей проклятой гордыней. Знаю, что и у тебя сын есть. Уж конечно ты бы им не пожертвовал. Ты из князей ярославских, тебе все от рождения было дано… А когда ни воинская доблесть, ни добрый совет, который можешь государю дать, ничего не значат – все равно отодвинет кто-то, кто родом повыше, себе заслугу присвоит – и крутись как хочешь… вот тогда бы ты что сделал, князь? Что бы ты сделал – если бы увидел вдруг, как государь смотрит на твоего сына, красивого то ли ангельской, то ли бесовской красотой – неправильно смотрит – и ты знаешь, что неправильно, а в голове уже мысли крутятся, примеряются возможности… И к тому времени, как царь говорит: «Пошли ко мне Федю сегодня, пусть он мне постель стелет», - выбор уже сделан, и только язык приходится прикусить, чтобы не вырвалось: «Помягче с ним, государь, прошу, он ведь еще…» Но нельзя этого говорить, а можно только держать Федьку за плечи и повторять, словно вбивая ему в память: «Не перечь ему, ни в чем не перечь, что бы ни случилось…» А потом мерить горницу шагами и не спать, и чувствовать, как внутри все сворачивается в тугой жгут – то ли от страха, что Федька ненароком сделает что-то, что прогневает государя, то ли оттого, что вдруг все слишком хорошо будет. И когда Федька возвращается под утро, прихрамывая, бледный, с запавшими глазами – сердце кровью обливается, но и гордость вспыхивает, когда Федька закусывает губы – и не жалуется, ни слова не говорит. Его сын, его. И тот выбор, что Алексей сделал - между ним и Федькой будет. Не Курбскому его попрекать. Топочут мягко сафьяновые сапожки, взбегает Федька вверх по лестнице. - Уезжаем, батюшка! Благослови! Замирает, увидев Курбского рядом с Алексеем, склоняется низко. Алексей поднимает руку в крестном знамени над опущенной головой сына. Федька сверкает в улыбке мелкими белыми зубами, взлетает на коня. Вереница всадников покидает двор. Курбский хмыкает. - Велика сила отцовского благословения. Видно, сохранит его в дороге. Ничего ты не знаешь, князь, и дай Бог тебе никогда не узнать… Пусть твой сын вырастет балованным и счастливым, под твоей защитой и не зная ни жертв, ни тяжести выбора, сделанного за него и ради него. Пусть ты сможешь гордиться собой и тем, что тебе не пришлось и не придется делать для себя и своего положения. Будь безгрешен, князь, думает Алексей. А я за свои грехи сам отвечу, когда время придет. ************************************************ ПОРУЧЕНИЕ В каморке смердит. Густой, липкий запах - грязи, нечистот - едва не валит с ног, и Федор несколько мгновений борется с тошнотой. Свет, проникающий в узкое окошко под потолком, такой тусклый, что приходится щурить глаза, чтобы разглядеть хоть что-то. Вот та куча тряпья в углу... неужто он и есть, Филипп? Свалявшиеся пряди седых волос закрывают лицо... митрополит называется! Да Федька таких оборванцев сколько раз конем сметал, не сосчитать. И с этим так же надо - шваль, отбросы - чего царь с ним цацкается? Под Федькиным презрительным взглядом куча начинает медленно шевелиться. Упирается в грязный пол обтянутая сморщенной кожей рука, звякает цепь на запястье. Слезящиеся, затекающие гноем глаза болезненно моргают. Федьку передергивает от отвращения. И к этому они за благословением подходили, руку целовали? Что за мерзость! Развалина, не человек. "А еще говорят - святой," мелькает мысль. Раздавить бы... как гниду. Чтоб не было. Чтоб не пачкал своим уродством белый свет. Да приказу не было. Не с тем его сюда послали. Поморщившись, Федька кланяется в пояс перед скорчившейся у стены фигурой. Говорит напевно: - С приветствием я к тебе, отче, от государя нашего Иоанна Васильевича. Проверить он мне велел, в добром ли ты здравии, в чести ли тебя тут монахи держат. Голова у закованного в колодки старикашки трясется. Кажется, он не понимает Федькиных слов. Как будто и не слышит. Может, и ума уже решился, думает Федька. Смутный взгляд скользит - мимо Федьки, словно его и нет здесь вовсе, а потом вдруг останавливается на мешке в его руках. И распахиваются глаза митрополита, проясняются, смотрят пристально, горячо. Как будто знает... Федька неосознанно ежится. А если и так - то нечего тянуть, довольно поиграли. - И подарок тебе посылает, чтобы утешить тебя в заточении да чтобы не скучно тебе было. Он поднимает мешок, дергает завязки. Пальцы слушаются хуже, чем обычно – то ли от раздражения, то ли еще отчего. Знает Федька, как надо все сделать - в руку взять, поднести за волосы, а только... не может. Да и подозревал, что не сможет. Ну все равно, никто не увидит, не узнает. Переворачивает мешок, встряхивает - и катится по полу голова Колычева, подпрыгивает как мячик - прямо к ногам митрополита. И голова смердит. Поэтому Федька и не хотел ее трогать. Ему кажется, что даже от мешка у него все руки этим запахом пропитались. Странно, ведь немало голов сам срубил... ну так то с живых, а эту, мертвую - брать не хочется. Филипп дергается. Странно, как птица с обрезанными крыльями, мечется на месте. Из горла вырывается короткий судорожный звук - то ли стон, то ли кашель. А потом быстро-быстро он тянется к катящейся голове, ловит ее сухими худыми пальцами, подхватывает с пола. И не противно ему, думает Федька. Впрочем, сам-то какой, не чище головы этой. Длинные узкие ладони обнимают голову - держат нежно, осторожно, словно баюкают. Кончики пальцев пробегают по тронутым тлением щекам, по слипшимся от крови волосам. И глаза Филиппа больше не мутные - яркие, светящиеся, словно весь свет в каморке в себя вобрали. Смотрит на мертвое лицо племянника, смотрит - как будто взглядом ласкает. И от этого зрелища у Федьки темнеет в глазах. Все неправильно! Все не так идет, как должно было! Митрополит низложенный должен был от ужаса трястись, молить о пощаде - так, чтобы было о чем царю донести, похвастаться исполненным приказом. А Филипп... словно и нет здесь Федьки. Словно наедине он с племянником своим. Да не мертвым, живым. На него смотрит. С ним без слов говорит. Рука сама тянется к сабле. Сейчас бы рубануть эту рвань - небось тогда заметил бы Федьку. Но не велено. Потому сдерживается, цедит сквозь зубы - чтобы хоть словами задеть: - Как же ты его любишь! Ну поцелуй тогда, раз так любишь! Исхудалая ладонь накрывает остекленевшие глаза Колычева. Будто спать укладывает... или не хочет, чтоб глядел на страшное. А потом Филипп поднимает голову и смотрит на Федьку. Не просто смотрит - видит. Еще мгновение назад Федька именно этого и хотел - а сейчас вдруг холодом обдает, еле сдерживается, чтобы не отступить на шаг. Филипп смотрит на него - внимательно, спокойно - словно книгу читает. - Ч-чего уставился? - Федька растравляет сам себя, заводится от злости. - Да, это я его тебе привез! Ненавидишь меня за это? Он почти забыл уже, какой был у митрополита голос - и вздрагивает слегка, когда слышит, как Филипп отвечает – мирно, устало. - Разве достойно взрослому ненавидеть ребенка? Не за что мне тебя ненавидеть, злое дитя. Дитя! Слово как пощечина, от гнева у Федьки кружится голова. И почему-то кажется, что сказанное Филиппом - оскорбительнее самых черных ругательств. Совсем старик ополоумел! Он, Федька, войском командовал, у него самого уже ребенок есть, второй на подходе... - Ребенок крылья бабочкам отрывает и лапки лягушкам, и не ведает, что творит. Не знает, что делает больно, потому что сам боли не испытывал. И кажется ему, что так будет всегда, и зло не коснется его, - продолжает Филипп. И как ни пусты его слова, почему-то они вызывают у Федьки смутное беспокойство, которое тут же превращается в гнев. - Замолчи! - шепчет побелевшими губами. - Убью. И это не просто угроза – все, кто знает Федьку, поняли бы это. Филипп качает головой, жидкие пряди седых волос мотаются по плечам. - Не убьешь. Не тебе этот грех на душу брать. И не торопись - скоро и тебе вырасти придется. Хочешь не хочешь, а придется. И от этих слов Федьку начинает трясти так, что сил больше нет. Он бросается вон, едва не разбив голову об низкую притолоку, выскакивает из каморки. Дышит быстро, жадно, хватает ртом свежий воздух. - Замолчи, проклятый, - все твердит, хоть его с Филиппом уже разделяет закрытая дверь. - Не стану тебя слушать! И глупостей твоих не вспомню. Но по спине словно ледяным ветерком тянет - и снова, снова стучат в висках странные, бессмысленные слова - словно предвестием чего-то страшного. Скоро и тебе вырасти придется... ********************************************** СЛУШАТЬ Он слушает, как за стеной насилуют его сына. Каждый раз, когда пламя факела разрывает мрак подземелья и шаги в коридоре замирают совсем рядом – ему хочется верить, что это не то, что Федьку просто пришли забрать на допрос. Но время для дознания неурочное, а ключи звенят в замке, и решетка отодвигается со скрипом, и дальше уже нельзя себя обманывать. Он слышит все – и звуки ударов, и все грязные слова, которыми они – подручные Малюты – осыпают Федора. И после недолгой борьбы – всегда одно и то же: тяжелое дыхание и размеренные, хлюпающие звуки плоти, входящей в плоть. Федька не кричит и не стонет - наверное, злость и гордыня не дают ему унизиться до криков; и они же заставляют его каждый раз сопротивляться, яростно и бесполезно. Алексей Данилыч знает, что он прокусывает руку до крови, чтобы не издать ни звука – видел следы зубов на опухшем запястье, когда их сводили на очной ставке. На грязном лице Федьки промыты дорожки слез, но черные глаза горят сухо и жарко. Запрещают: не смей! Не смей жалеть. Не смей даже упоминать о том, что происходит. Потому что пока они об этом не говорят – этого нет. И его, царского любимца, не распинает на грязном полу ночь за ночью палаческое отребье. Малютины помощники – да кто они, грязь, еще недавно Федьке стоило щелкнуть пальцами, чтобы их не стало – и может быть, он верит, что когда-нибудь это время придет опять. Может быть, ему нужно верить хотя бы в это. Когда ничего больше не осталось. Иногда Алексей Данилыч думает, что если бы Федька не сопротивлялся так отчаянно каждый раз, они бы перестали приходить. Им бы надоело. Если бы он не презирал их так откровенно. Но он не может сказать это сыну. Потому что – преграда в черных глазах. Молчи. Ничего не происходит. Он говорит с Малютой, выбирает момент, когда при пытке только они двое. - Уйми своих молодцов. Будто не знаешь, что они творят. - Они творят? – отвечает Малюта, и насмешка в его голосе холодом липнет к коже. – Или это ты натворил? Поздно спохватился – вот и радуйся теперь. Значит, вот, в чем дело… урок не только Федьке, но и ему. А что ему нужно было сделать? И когда? Еще тогда, когда он впервые заметил, как государь смотрит на его сына? Или после той самой ночи, когда Федька вышел от царя с расцелованными в кровь губами и перепуганными, но торжествующими глазами… Он ведь думал как лучше - разве не всякий родитель хочет добра своему ребенку? Сколько веревочке ни виться, а конец будет – Алексей Данилыч всегда это знал. Только разве мог он предвидеть, что вот нить протянется: из царской опочивальни, сюда, в подземелье, где двое выродков опять и опять… Они не суют ему в рот – Федька пообещал им еще тогда, в первый раз, что если кто попробует – останется без уда. Но это, пожалуй, была его единственная победа, и порой Алексей Данилыч думает, не жалеет ли он о своей прежней дерзости и этой угрозе… Особенно когда они меняются, снова и снова, и это продолжается так долго, что Алексей Данилыч теряет счет времени. И когда Федьку притаскивают на допросы, он едва может идти, пятнает кровью пол – и Малюта хмыкает, глядя на это, но не говорит ничего, и эти… продолжают приходить. - Вот сука, - шипит за стеной один из них. – Не пискнет даже. Как будто не чувствует ничего. - Да это он тебя не чувствует, со мной-то – я слышал, постанывает. - Ври больше, ничего я не слышал. - Это потому что у него там все растянуто. Кто ж знает, сколько эта подстилка через себя хуев пропустила, небось и по двое ебли. - И то верно. Смотри, у меня аж четыре пальца влезает запросто. - Эй, ты чего делаешь. Ты что, ему руку туда суешь? Алексей Данилыч впивается в стену изуродованными пальцами, боль прожигает лунки вырванных ногтей. Но этой боли недостаточно – чтобы не слышать, чтобы притвориться, что не понимает. Перед глазами мигают черные пятна – и это не забытье. Это гнев, бессильный и горький. Думал ли он когда-нибудь, что ему, воеводе и боярину, придется познать такое бессилье? - Смотри, смотри, влезает! Вся рука влезает, кулак целый. Ну-ка я сейчас ему поглубже запихну. - С ума сошел, что ли? Ты же ему сейчас все порвешь. - Ничего, он небось и не такое в себя принимал. - Да нет, ты гляди, крови-то сколько… - Смотри, смотри, как глубоко входит… И внезапно – короткий, мучительный – всхлип-стон. Словно кто-то пытался держаться, стонал беззвучно, а потом сил все же не хватило – и вырвалось. И Алексею Данилычу кажется, что страшнее этого звука он еще не слышал. Его сын стонет – еле слышно, прерывисто – когда там, в соседней камере, его продолжают терзать. Этот слабый звук вынимает душу, отчетливый до жути, и его не могут заглушить даже смех и разговоры Малютиных подручных. - Слышишь, как поет. Не выдержал. А я-то думал, не достанем мы его. - Теперь дело пойдет. Он нам еще руки целовать будет, о пощаде молить. - Оно конечно, только ты смотри осторожнее, у него вон губы уже синие. - Ладно, пойдем, завтра продолжим. И полный боли вскрик, вырывающийся у Федора. - Смотри как его корежит. Как бы не сдох. - Ничего. У такого девять жизней, как у кошки. Решетка снова скрипит. Они уходят. Вот уже и шаги не слышны, и пламени не видно. Алексей Данилыч прижимается спиной к стене и слушает хриплое, неровное дыхание сына. И как ни тягостен этот звук – больше всего он боится, что вдруг он сейчас оборвется. Он не выдерживает. Нет сил больше следовать их необъявленному договору, делать вид, что если молчать об этом, ничего не происходит. Пусть Федор возненавидит его… если всего остального еще недостаточно для ненависти. Он прижимает ладонь к стене, словно так может дотянуться до своего сына. - Федька… ты как? Дыхание – такое трудное, словно все силы положены на то, чтобы поддерживать его – прерывается. Тишина – и молчание. Ненавидь меня, если хочешь, но только ответь. - Что со мной сделается. Голос – почти беззвучный, только черная насмешка эхом. Алексей Данилыч слышит, как Федька шевелится, наверное, пытается сесть, чертыхается жалобно от боли – но хоть это и страшно, облегчение волной накатывает на него. - Боже, помоги, - шепчет он. И холодный, колкий голос его сына долетает до него: - Не надейся.