Все смертны

— Зябко, Ринтаро. Словно я неживая. Элиза потягивается на середине огромной детской кровати, и кружевная сорочка соскальзывает с ее тонкого, маленького плеча. Мори заботливо оправляет ее. Он не спешит удалиться, оставляя Элизу одну, и вовсе не потому, что так уж сильно расположен ворковать ей сказки из толстой книги. В своей одинокой спальне, зеркально повторяющей эту самую детскую — лишенную кукол, но дополненную другими игрушками, равно дорогими, несущими смерть — он бы чувствовал себя ребенком, жалким и беззащитным, как никогда уязвимым перед тьмой. И в самую первую очередь — своей внутренней тьмой. Точно таким же, каким был недавно в бою с Фукузавой, когда им с Элизой предначертано было проститься. Та, несмотря на все прихоти и понукания, кажется, была в сотни раз естественнее этой, походящей на неловкий манекен, на куклу. Если бы только куклы умели так по-стеклянному ломко дрожать… Мори простирает руки над ее узенькими плечами, отчего-то обливаясь потом под рубахой и пиджаком, и замирает, не решаясь дотронуться. Он принес ее в жертву, зная, что она вернется. Но их бесчисленная череда, ураганом пронесшаяся в памяти, тонет в объятии этой, настоящей. Элиза дышит тихо, но сорванно, иногда щекоча пшеничными волосами его лицо, совершенно кукольными, совершенно ненастоящими. От них не пахнет ни порохом, ни соленым дуновением бриза, ни кровью, ни одуряющей смесью медикаментов. От них не пахнет самим Мори — нисколечко, хотя Элизу и его ранее часто путали именно по запаху. Что же он, не может больше играть как прежде? Где он ошибся и что утратил, раз способность стала такой безликой? Либо безлик он сам, растворившись в мыслях о прошлом? Полном совершенно неоправданных, но сбывшихся надежд о своем превосходстве над… Над самим собой. Лишь разделив себя надвое, Мори смог добиться того, что хотел. И теперь вторая его половина, возрожденная неведомо какой раз, жмется к нему, дрожа, как кролик перед убоем. — Разве тебя что-то пугает? — пытливо интересуется Мори, пытаясь интонациями вложить в эти несколько слов обещание лелеять и беречь от всего на свете в десятки раз скрупулезнее прежнего. Он тоже хочет жить и жить счастливо, но разве ребенку объяснишь? До тех самых пор, пока кукольный домик не пошатнет злым ветром. До тех самых пор, пока игра под названием «жизнь» не потребует новой жертвы. — Если честно, Ринтаро, то ты, — словно нехотя делится Элиза. Ее голос, смягченный и от этого непривычный, кажется безжизненным и чужим. Мори чудится вдруг, что Элиза ему ни на йоту не доверяет. Как не верит теперь он и сам себе, искусственно погружаясь в иллюзию того, что отсрочка смерти будет и бесконечно действенна, и неизменно успешна. Чем больше врагов прощает Мори, замыкаясь в своем кукольном поместье, где верная Кое подает превосходный чай и вино, где такой же преданный Чуя привозит бамбук из Киото, где Акутагава чуть ли не спит у дверей, тем слаще эта игра. Вязкая и сладкая, будто патока. Губящая подспудно, как некомпенсированный диабет, но разве не все смертны? Разве качество жизни не важнее ее срока? — Ты не уйдешь из моей комнаты? Дрожь передается Мори. Меньше всего на свете ему хочется затворить за собой дверь, но он вспоминает, как старый босс на закате жизни не покидал комнаты, и дрожит все явственнее, поддаваясь ощущению, что обнимается с пустотой. Он пугает сам себя, вечный логик, способный на чувства сильнее, чем рассчитывал. Он готов запереться от всего мира, лишь бы не потерять... — Мне тоже жаль их, Ринтаро, — наставительно и печально шепчет Элиза. Мори вздрагивает, замечая — ему тоже невыносимо холодно.