Сатана посмеялся бы

Я пил в баре. Вокруг играла приглушенная музыка какого-то иностранного исполнителя, что-то очень смазанное и мыльное. Растянуто-жеманно, будто приглашая на свой последний танец. Я хмыкнул, бросив еще парочку кубиков льда в свой стакан с араком. За счет заведения прошу добавить мне немного. Мне можно все. Выбившуюся прядь волнистых волос (не первой свежести?) убираю за ухо, прикуривая очередную тоненькую дьяволицу. Дьяволы всегда горячи, но эта обжигающим экстазом бьется в мои легкие, приятно щекоча застывшие капельки смолы в альвеолах. Рядом со мной пепельница, в ней не хватит места для еще одного окурка, она вся переполнена. Как и мое естество. Откидываюсь на высокий барный стул и выпускаю дым, подобию геены огненной. Отец бы не одобрил. Я сплюнул на пол. Отец никогда ничего не одобряет. Его лицо вечно искажено морщинами, суровым взглядом, в котором каждый обязан отыскать что-то праведное и благородное. Щедрое и до чертиков доброе. Сатана рассмеялся бы. И я тоже. Да, собственно, все смеются ему в лицо. Его речи далеко не преисполнены того божественного смысла, за которым все так гонятся, его постулаты сгнили, а время вокруг давно поменялось. Людям нужно не это. Если вообще что-то нужно. Я сбежал из отчего дома пару столетий назад, после того, как успешно пробыл под контролем Отца какое-то время и изрядно вымотал себе нервы этим. Смертные двуногие хоть и ублюдки, по большей части, но с ними весело. Можно поразвлечься, а их проблемы кажутся смешными, даже ангелы уже давно расслабились. Да и веры нет, как таковой. Напротив меня сел один из них и замахнул рюмку водки. Тяжелый день, понимаю. Если бы я был покровителем кого-то, я бы точно не выбрал человеческое отродье. Им давно пора научиться решать свои проблемы самостоятельно, а не уповать на помощь свыше. Учитывая то, что мой Отец давно не подавал виду. Хотя грозился устроить еще один потоп и вообще «очистить землю от скверны людской». Ну что же, удачи. Смотря в обшарпанный потолок этого протухшего заведения, я пускал дымные сигаретные кольца в похмельный воздух, понимая, что моя жизнь где-то на дне. С людьми я чувствую себя в своей тарелке – такой же падший, такой же сломанный. Нет семьи, нет дома, нет ничего. – Кагор. Если есть, разумеется. Тишину в баре сминала только та заезженная пластинка магнитофона, снова и снова прокручивая одну и ту же песню. Людской гомон ушел на дальний план, я закрыл глаза и потянул носом. Морозная прохлада обожгла мои ноздри, стало неистово жарко, а перед закрытыми веками стали проноситься безумные картинки, кардамоном и афродизиаком покалывая брюшную полость, стягивая в корсет желудок. Губы пересохли, запекая на них приторно-терпкий вкус сигарет; обезвоживание сковало всю гортань. Классика: мое сердце будто перестало качать кровь по скисшим венам, оно стало мотором мощнее, желая пробить мою грудную клетку и упасть на блюдечко с золотой каемочкой, лишь бы не томиться в этом душном теле. Я вслушивался в тишину рядом и наслаждался какофонией звуков. Дыхание, едва заметное, шуршание костюма, треск спички и тление папиросной бумаги. Причмокивание, тихий вздох винного экстаза, скрип стула. Жалко, что не моей кровати. Самаэль. Открываю глаза и впиваюсь в него взглядом, жадным до чревоугодия и похоти, мечтающим нарушить все заповеди и сжечь Библию на костре. Затягиваюсь в последний раз и обращаю внимание на себя, улыбнувшись этому прекрасному юноше. Ему идет стрижка. Смотрит на меня в ответ. Кто кого еще сожжет, а? Мурашки по телу от его властного и подчиняющего образа, но я-то знаю, что Сам тот еще песик. Только прикрывается хорошо. Облизываюсь и взглядом показываю на дверь выхода, на что получаю вопрос в глазах и приподнятую бровь. Вот же чертенок. – Арак со льдом, – киваю бармену и, взяв свой напиток, встаю, чтобы оказаться рядом с Сатаной. И какой черт его сюда затянул? Молчит. Ему здесь говорить нельзя, если только мало. Каждое его слово – провокатор для людей, он манит их как магнит, и если на меня всем плевать, то Самаэль для них лакомый кусочек. В каждой душе есть место для греха. Моя же душа стала полностью грехом. Провожу пальцами по позвоночнику и кусаю ухо. Он затаил дыхание, замер. Ухмыляюсь и рукой проскальзываю на живот, прямо под костюмом. Пуговицы плотно сдерживают кожу, до которой так голодны мои зубы. Хочу впиться в нее прямо сейчас. Самаэль сидит. Ему доставляет дразнить меня, заставлять желать еще больше, сгорать изнутри, чтобы затем получить большее. Все-таки он не та невинная овечка, каким был раньше. Этот мир сделал многих сильнее. – А тебя он сделал еще лучше, мой маленький Иуда… – шепчу ему прямо в раковину, и получаю удар локтем прямо в живот. Глотаю забытый смешок: Сатана не любит, когда я называю его своим бывшим. Ревнивый мальчик. Люди вокруг не обращают внимания. Слишком много богов на квадратный метр, слишком много страсти на каждый сантиметр. Самаэль сидит как на иголках, ему хочется совратить меня еще больше, но здесь это мало возможно. И он встает. Высокий, стройный, его тело как мед, сладко и тягуче, его пластика завораживает. Вечно молодой, вечно искуситель. Мы оказываемся в его квартире. Как всегда, все слишком роскошно: не то, что мой заплесневелый трейлер где-то на окраине. Сам смотрит на меня долго, гибко поворачивается всем станом и легко приобнимает за шею. Прикрывает веки, демонстрируя всю длину своих ресниц. Ровный ряд белоснежных зубов прикусывает нижнюю губу и отпускает ее, оставляя рот приоткрытым. Я приближаю свое лицо, носом едва касаясь его щеки, вдыхая запах сандала и перца, от которого мурашки проскочили по спине, сбивая напрочь последние крохи кислорода в прокуренных легких. – Иисус? Его хрипловатый, низкий голос совсем не соответствовал внешности юнца. Однако в целом это создавало такую аппетитную картинку, что пройти мимо было выше моих сил. Прижимаю его к себе за талию и сжимаю бока в руках, укусив за плавный уголок челюсти, оттягивая зубами упругую кожу. Он даже не дернулся, лишь подался вперед, позволяя мне продолжать свою экзекуцию. Я веду его вглубь жилища – прямо в его колыбель. Атласные алые простыни, темно-бордовый балдахин и обсидиановые стены – излюбленные мотивы Сатаны. В комнате прохладно, хотя окно плотно закрыто. Мы не хотим приступать к действу так рано, но и отрываться друг от друга, тоже не желаем. Поднимаю голову вверх, смотря в потолок. Отец, ты видишь меня? Я собираюсь нагнуть владыку ужасных недр земных, куда ты ссылаешь детей своих божьих за любую провинность, тыкая их в содеянное как котят, так же глупо, так же бессмысленно. Теперь бессмысленно. Вот он, стоит передо мной, и он намного мудрее меня. Он лучше меня. Хмыкнув, глажу ладонь Самаэля, притягивая ее к своим губам и целуя каждый длинный палец, переходя на изящные запястья, на их внутреннюю часть, отчего тот, все-таки, тихонько вздохнул. Шах и мат. Или он притворяется? Хитро смотрит на меня и дергает свою руку назад, пятясь к кровати. Раскосые угольки глаз прожигают насквозь, а те самые пальцы, что я целовал минутой ранее, ловко управляются с пуговицами его выглаженной рубашки. Черный атлас и тут. Пиджак упал на пол. Пыльно зашумев, Сам оттолкнул его ногой, полностью расстегивая рубашку, демонстрируя полоску кожи между краями легкой одежды. Он изгибается, закидывает голову назад и проводит себя по животу, груди и шее, сладострастно поглядывая в мою сторону. Я же оперся спиной на дверной косяк и наблюдал за его движениями. Сел на деревянное подножье кровати и широко раздвинул ноги, чтобы поставить туда одну руку для опоры, а другой поманил меня, склоняя голову набок. И я повинуюсь. Снимая свою сорочку, откидываю ее куда-то в сторону, к пиджаку, не стесняясь своих шрамов на теле – Сатана более чем положительно относится к ним. Подхожу ближе и тут же врываюсь в его личное пространство вязким поцелуем, вплетая все свое вековое желание, скопившуюся похоть в него. Держу за шею, не давая отстраниться, языком ласкаю мягкие ухоженные губы, проникая им в теплую ротовую полость, касаюсь языка Самаэля, рискуя заглянуть в его бездну в глазах. Невольно вздрагиваю, когда понимаю, что он все это время смотрел на меня так пристально и так желанно, что не смею себя боле сдерживать. Отец, если ты продолжаешь следить за мной, то запасись успокоительными. На этом я точно не остановлюсь. Создаю иллюзию привязанности. Подхватываю не очень-то легкое тело Сата и опрокидываю его на ледяной шелк постели, забираясь за ним. Рассыпаюсь необходимой лаской по пульсирующей жилке, по вздымающейся груди, проводя шершавыми ладонями по гладким плечам юноши подо мной. Рубашка скользит, он приподнимается и стаскивает ее с себя окончательно, обнажив свой торс для моих глаз и моих поцелуев. Но я все-таки кусаю. Кусаю до крови и жадных меток, заставляю Самаэля жариться на своем же огне, и кто еще кого хотел подразнить? Его план никогда не срабатывает правильно, он поддается мне, сдается, как покорная собачка. О чем я и говорил. Ухмыляюсь ему в лицо, отчего лопается тонкая кожа моих губ, и кровь брызгами окропляет его грудь, редкими каплями стекая по линии торса. Сатана сходит с ума и впивается в меня очередным поцелуем, слизывая остатки крови и кусая губу, в надежде получить еще. И он получает. Придавляю его к кровати и развожу ноги в стороны, целуя так, что тот начинает задыхаться и брыкаться, но запястья удерживает моя ладонь. Наивный Сам, мне хватило сил тащить крест на себе, думаешь, что не хватит сил удержать тебя? Рычу и кусаю того за плечо, давая возможность отдышаться. Обожаю его свистящие стоны, когда воздуха не хватает и каждое движение обостряется до предела, приносит удары тока с удовольствием вкупе, дарит болезненный экстаз. А Сатана любит страсть, любит боль и похоть, ему нравится блудливый коктейль грехов, приправленный толикой исповедей. Моих исповедей. Переворачиваю его на живот и дергаю за волосы, заставив прогнуться в спине. В своем Аду он зажарился достаточно хорошо, чтобы стать податливым, как плавленый сыр, что на руку мне. Обвожу языком его ухо, пахом упираясь в подставленные ягодицы в плотной ткани брюк. Начинает тереться, изворачивается, чтобы посмотреть на меня своим душным взглядом и подарить полуулыбку на истерзанных губах. Сатана. Целую лопатки и обнимаю за грудь, царапая ее своими коростами на ладонях. Шрамы, которые никогда не заживают, которые всегда напоминают о себе. Сам дергается, пытаясь вжаться в меня еще больше, но я специально не даю ему этого сделать. Хочу, чтобы он скулил и просил уделить ему внимание. Он не станет этого делать, лишь только посмотрит, облизнется и… – Иисус, я сожгу тебя заживо. Выплевывает мне в губы, прежде чем я снова перекрою ему доступ к кислороду, одновременно с этим медленно расстегивая его обтягивающие брюки, пальцами проводя по его нижнему белью, слегка зацепляя резинку. Выдохнул, чуть нахмурившись. Какая грация! Спускаю с него брюки вовсе. И даже нижнее белье. Он обнажен, это красит его еще больше, его тело сводит с толку, им хочется наслаждаться, вкусить этот запретный плод, растерзать это яблоко Евы. И пусть его матерью была совсем не она. Руки опускаются на бедра, шершавый шорох кожи и едва различимый стон. Сдержанный мальчик. Внезапно меня отталкивают, и я оказываюсь на спине, а Сатана – на моем тазу. Любовь к контролю из него не выбьешь и розгами, хотя я еще не пробовал. Властно и спокойно смотрит, а в глазах будто бы догорают те самые грешники, которых отправили на вечные мучения. Он хочет. Он желает. Он сумасшедше нуждается во мне, не меньше меня самого. Мои потрепанные джинсы приспущены, по сути, мы оба оголены друг перед другом. Еще искра – и пожар неизбежен. Как и подобает дьяволу, он вначале заводит меня еще сильнее, умело водя вверх и вниз по моему органу, выбивая из меня краткие полувздохи. И все время смотрит, не отводит своего взгляда, отчего хочется закончиться прямо на этом месте. Изгибаясь змеей, он даже касается влажной головки языком, смачивает ее слюной как следует и проводит языком по всей длине члена, наконец-то прикрыв веки. Я закидываю голову и хриплю что-то, цепляясь пальцами за его мягкие волосы, желая их выдрать с корнем, невыносимо вздрагивая от удовольствия. Этот черт умеет его донести. Умеет довести до нужной точки накаливания, когда тебя трясет как при чуме, когда все божьи кары кажутся пустяком. Хочется лишь одного. Утоления своих потребностей. Самаэль пошло облизывает пальцы и ладонь, причмокивая и выпрямляясь. Отогнувшись назад и привстав на коленях, он разводит свои ягодицы, чтобы направить мой орган прямо в себя, насаживаясь. Сшибает тысячей вольт обоих, Сатана разбивается задушенным стоном, а я выжимаю из себя последний спертый воздух. Все глубже. Ему больно, адски больно, но это ему и нравится. Ведь потом этой боли не будет, не будет точки невозврата, того, что он так ценит. Испорченный мальчик. До основания. Сам сел и всхлипнул, и я вижу, как он хочет стонать во весь голос, как хочет выплеснуть это напряжение внутри, и я помогаю ему. С божьего позволения, разумеется. Хватаю за таз. В очередной раз, сжимая его с силой, и так же сильно подбрасывая на своих бедрах Сатану, заставляя того корчиться и хвататься за все, что только можно. И Господи, издавать невероятные звуки, за которые я начинаю любить его еще больше. Низкий вельветовый голос юноши растягивается и становится выше, бархатом рассыпаясь по комнате. Скрип кровати как аккомпанемент, сопровождает эту музыку настоящего греха, истинного безумия. Все быстрее и быстрее. Вот так. Сам, держись за меня. Дрожь в коленях и тугое нутро. Сглатывание слюны и безумные взгляды. Яростные поцелуи и истомный шепот. Сажусь, и он обнимает меня за шею, сам подскакивая на мне, порождая дополнительные звуки выделяемого предэякулята, что связывает нас еще больше. Упирается лбом в меня, мой маленький мальчик, неужели ты хочешь благословения Господня? Прижимаю его к себе за талию и расцеловываю грудь и ключицы, вдыхаю теплый запах за ухом и кусаю мочку. Самаэль как готический собор – изящный, строгий и возвышенный. Его каркас выпирает под сводами невыносимо прекрасной кожи, я буквально могу прочувствовать его, стоит только надавить в нужном месте. И я давлю. Сжимаю ребра и слежу, как вмятинки тут же выправляются, а на их месте остаются красноватые следы. Сатана вздрагивает, и садится еще глубже, помогаю ему и иду навстречу. Оцарапываю ягодицы и позволяю себе яростно вторгаться в его тело, чуть опрокинув назад и уложив лопатками на подножье кровати. Держусь за его колени, выбивая последний животный дух, в то время как он свесился верхней частью тела с кровати вообще, скуля и неслышно умоляя меня продолжать. Я улыбнулся, понимая, что дождался его мольбы. Легко мажу губами по колену и довожу дело до конца: двигаюсь по его тесному проходу так, как только могу и умею, вздрагивая и сам. Даже будучи пассивным, он заставляет умирать от разрывающей эйфории, его тело – храм разврата и греха. Я буду говорить это вечно, пока не умру снова. Довожу до конца. Поднимаю Самаэля к себе и крепко обнимаю его, так, чтобы он не смог вырваться, пока его нутро заполняется мной все больше и больше. Часто дышу и повторяю его имя, как молитву, вместо креста целуя влажное от пота плечо. Он же взрывается на атомы, вскрикивает и дергает мои локоны, наматывая их на кулак, сладко жмурясь и покрываясь гусиной кожей. Я могу только догадываться, что ощущает такой человек как он, который испытывает такие вещи в разы сильнее меня. Если не в сотню раз. Он изливается почти сразу же за мной. Весь горячий, как при лихорадке, он целует меня, и в его поцелуе даже проскальзывает нежность, что-то мирское, далекое от его принципов и понятий. Сам чуть ли не плачет, кладя голову на мое плечо и блаженно закрывая глаза. Не дышит какое-то время, чтобы затем сипло вдохнуть дозу кислорода. Улыбаюсь еще раз и глажу его по волосам, носом водя по виску. Позволяю нежность и себе, хотя, вроде как, любовь прописана в моих обязанностях Господних. – Иисус, сгори ты заживо, пожалуйста. Смеюсь и падаю с ним на кровать, выходя из него и выискивая свои джинсы где-то в коконе из одежды, чтобы найти сигареты. Найдя искомое, ложусь рядом, прикуривая. – Ты не меняешься, Самаэль. Выпускаю дым, подобно геене огненной. Отец бы посмеялся. Сатана смеется точно.