Холодное

Канда до жути холодный – Аллену это не нравится. Он держит лицо, точнее морду, кирпичом, и ввести в ступор его трудно. Он холоден, думается Аллену, во всём, кроме раздражения и злобы. И почти что бревно, злорадно добавляет он, везде, кроме зала для тренировок. Но вообще, было бы нечестно говорить, что его, Аллена, что-то не устраивает, потому что Канда – он такой, какой есть, и вряд ли его можно хоть немного изменить. Этого горбатого даже могила не исправит. Ни в коем случае. Канда, думается Аллену, похож на черничный пирог. На остывший черничный пирог, который, вроде как, и снаружи ничего, и внутри вкусный, но его сложно назвать даже слегка тёплым. Тесто пирога успело покрыться грубоватой корочкой, а черника внутри стала больше похожа на джем, вязкий и липкий. И Аллен всякий раз, стоя под дверью комнаты Юу, думает, стоит ли ему пачкать руки и рот этим вязким и холодным джемом, или же нет. И стоит ли перед этим зубами прокусывать корочку, чтобы распробовать остывшее, но всё ещё мягковатое тесто внутри. И через пару минут, будучи заволочённым в эту самую комнату, он думает, что, несомненно, стоит. Стоит, наверное, полностью извозиться в этом джеме, чтобы все знали, кто и с кем здесь связан. Толкая Аллена на кровать, этот заносчивый идиот говорит, что так и знал, что у «тупого стручка» недотрах. А Уолкер, поскорее раздеваясь и раздевая самого Канду, думает о том, что после очередной чертовски длинной миссии, у него, скорее, недоканд. И ему хочется, наверное, слиться с Юу воедино. Стать чем-то большим, чем просто Канда Юу и Аллен Уолкер. Большим, нежели просто инструментами для победы в войне. Аллену настолько отчаянно хочется стать, если не единым целым, то хотя бы максимально близким к этому чёртовому Канде, что он кусается, лишь бы быть рядом, царапается и, совершенно не давая себя подготовить, водружается поверх твёрдого и горячего члена. Канда, думается Аллену, странный и противоречивый. У него практически ледяные пальцы, которые зажимают открытый уолкеровский рот, и горячий живот, и ноги, и пульсирующий член. Тоже горячий. А волосы холодные. И взгляд, думается Аллену, какой-то холодно-горячий, бросающий не то искры, не то что-то другое, от чего хочется плавиться. И Уолкер плавится. До изнеможения, чуть ли не до потери сознания, почти что до рассвета. Плавится, наверняка не давая спать половине этажа и ломая кровать, которая, к слову, почему-то совсем не скрипит. На мгновение приходит мысль о том, что Канда – чёртов педант, смазывающий ножки и пружины казённого имущества, до которого ему и дела-то быть не должно. Но Канда – он же ведь чёртов Канда. И совершенно не даёт додумать эту мысль, чуть меняя позу, то скидывая ноги Аллена с плеч, то закидывая их обратно. Складывая его чуть ли не пополам, вытягивая, чуть ли не как струну, покрывая синяками холодного фиолетового оттенка, которые отчего-то жутко жгут кожу. Но сам Канда – холодный. И Аллену даже кажется, что румянец на щеках Юу вовсе не румяный, а какой-то голубовато-синий. И кажется, что если температура в комнате понизится хотя бы на несколько градусов, Канда просто-напросто покроется инеем – Аллен никогда не позволяет этому случиться. И уже будучи прижатым к пропахшим потом простыням, он скребёт спину Канды, убеждаясь, что кровь у того всё ещё горячая. Жадно глотает воздух, про себя отмечая, что холоднее, вроде бы, он не стал. Аллен обнимает Канду, теснее прижимая его к себе, так, что они сталкиваются грудью, животами, сплетаются ногами – он проверяет, не покрылся ли Канда этим чёртовым инеем. А сам Канда бормочет что-то об узости и жаре, еле-еле слышно, будто бы просто шевеля губами, и кусается, как сторожевой пёс. Больно, оставляя следы. Ставит на ягодицах и бёдрах Аллена синяки в виде своих ладоней, усмехается, продолжая бросать холодно-горячие и горячо-холодные искры. И Аллен, будто бы поощряя этого пса, подставляется. И помогает Канде, шире разводя ноги, чтобы тот мог быть глубже. И дальше. И плотнее. И, думается Аллену, холоднее. Юу кончает с хриплым стоном, который в тягуче жаркой тишине комнаты больше похож на вскрик, а Аллен цепляется за его волосы, оргазмом придавленный к кровати. Уолкеру кажется, что сейчас его настолько накроет, что он просто-напросто свалится в бездну. А волосы Канды – они плотные и слегка жестковатые. Похожи на канат. Они ни за что не порвутся, а Аллен не упадёт. Конечно, не упадёт, ведь Канда держит крепко-крепко, надёжно-надёжно, и его холодно-горячие глаза смотрят как-то мутно, напоминая талую воду. И Аллену настолько нестерпимо жарко в этом холоде, что он почти задыхается, падая, всё-таки, куда-то в оргазм. И утаскивая Юу за собой. А тот, к слову, никогда не рушится на него, аккуратно перекатываясь на бок, небрежно откидывая ступнями одеяло, – жарко ему что ли? – и совсем по-детски кладёт под щёку одну руку, засыпая. Аллен не понимает, как Канде может быть жарко, если он холодный, но у того по спине катится пот – Уолкер иногда его слизывает – и грудь какое-то время грузно вздымается. Канда – он настолько Канда, что даже кожа у него наощупь грубоватая. Аллен, конечно, не совсем понимает, откуда у него рубцы и шрамы, если Юу на каждом шагу расхваливает свою чёртову регенерацию, но эти опечатки боёв ему нравятся. Они, думается Аллену, делают Канду настоящим, непохожим на мраморную или восковую фигуру. Непохожим на предмет. И его растрёпанные волосы, спутанные, сбившиеся в колтуны, похожи сейчас на крашеное сено. Свежее сено, которое, вроде как и не солома, но уже и не шелковистая трава. Канда – он всегда где-то на грани. Сначала грубовато-нежный, а потом нежно-грубый. И глаза у него то холодно-горячие, то горячо-холодные. А дыхание в преддверии сна тихое и чуть сопящее, будто бы на сквозняке слегка простыл. И спит он на самом краю кровати, будто бы действительно сторожевой пёс. Аллена немного раздражает, что с утра его никуда не отпускают. А потом ещё обвиняют в воровстве каких-то там кофт, которые ему, вообще-то, всякие мечники сами одевали на плечи, бурча про простуду и хреново заделанные окна в Ордене. И уже стоя у двери, оборачиваясь к кровати, на которой расслабленно развалился сторожевой пёс, Аллен думает о том, что такой горячо-холодный взгляд – или какой он там сейчас? – привязывает к себе похлеще фиолетовых синяков и царапин на бёдрах. Именно поэтому он плюхается на кровать, продавливая многострадальный матрас, чувствуя, как его тут же прижимают к себе. Крепко-крепко. И проваливаясь в неглубокий утренний сон, Аллен думает о том, что прикосновение к разгорячённой коже такого прохладно-кипящего тела – самое приятное, что может быть на этой планете. И самое, наверное, вечное, что может быть в его памяти.