you're going to be the death of me.

      Отвратительная неделя.       Нет, ерунда! Неделя отличная, только приправленная горечью; так звучит намного лучше. Без сомнений, так правильней.       Том потягивается, разминает мышцы и благодарит за отлично отснятое интервью для передачи. Он привычно вглядывается в толпу съёмочной группы, в мельтешащих работников, и запоздало напоминает себе, что напрасно – его здесь нет.       Забирая со спинки дивана пиджак и ещё продолжая беседовать с ведущим, уже не на тему фильма, вообще едва касаясь работы, Холланд будто дышит через силу. Его словно душит изнутри, клубком шерсти забивает горло и тоской скребет по внутренней стороне груди. Хочется кофе, хочется зависнуть в баре, хочется Харрисона.       Хаза нет рядом второй день уже, и ощущения такие, будто конечности одной не хватает; словно пальца на руке лишился и учится заново привычным для него мелочам. Хаз у родных на неделю, и это важная причина, но Тому теперь выть волком хочется, потому что все внезапно не так.       Мужчина рядом продолжает неутомимо говорить о белках, и Холланд понятия не имеет, как они вообще пришли к этой теме. Он любезно делится своими знаниями о грызунах с канала Discovery и отвлечься на то, чтобы достать мобильный, не может, – это ведь так грубо! – но набрать своему ассистенту сообщение нужно. Уже даже пальцы колит. И потому извинения перед ведущим получаются скомканные, вопрос о том, не имеет ли мужчина ничего против, если Том, наконец, уткнётся в телефон на несколько мгновений, выходит почти скороговоркой, и улыбка на кивок благодарная, почти что солнечная. Такая привычная Тому.       Хочется позвонить и услышать голос Остерфилда, но набирает лишь сообщение и едва успевает углядеть за словами – в коротком сообщении уже две ошибки и пропущенная запятая, – дела нет до этого, главное набрать все нужное, а Хаз уже сам разберется.       Полноватый темнокожий ведущий чуть усмехается на прыть и такой энтузиазм молодого человека, и интересуется, не собирается ли Том поставить рекорд по скорости написания сообщений, а тот уже отсылает смс и будто дышит чуть свободнее.       Том, признаться, удивляется собственной реакции на разлуку – его будто ломает, хотя бывало такое, что проводили день или два не вместе. Сейчас продержаться нужно неделю, и Холланд терпеть ее уже не может, хоть и отличная она и погодой, и таким удобным графиком. Ему будто руки выкручивают, когда в номере совсем один, а Харрисон постит в историю в инстаграме всякую чушь и специально отмечает его, чтобы увидел, чтобы заскрипел зубами или заскулил от тоски. Хотя, не для этого, конечно.       Они переписываются раз в семь минут, созваниваются по пять раз на день, и Том удивительно не ноет, даже вопроса не задает о том, когда вылет. Остерфилд же шутливо интересуется тем, справляется ли Том самостоятельно, и получает в ответ лишь веселое: “пошёл ты”. Низкий смех Хаза несёт волну мурашек по коже, и Холланд затылком о стену прикладывается – легче на мгновение, мысли приводит в сомнительный порядок. Хоть на какое-то время.       Мысли будто просверливают его, сжигают, когда Остерфилд заикается о скором воссоединении. И Том, непременно, когда Хаз вернётся, загрузит его безудержными походами за кофе, визитами в прачечную, разбором графиков и посещением каждого чертового паба в ЭлЭй. Он всю гребанную ночь не будет давать ему уснуть, втрахивая в матрас дорогого отеля, вытягивая из груди каждый стон со смехом, потому что иначе у них не получается, потому что без этого, без их глупых шуток, словно неправильно все. И, возможно, только следующей ночью, или даже через одну, Том позволит Харрисону быть сверху, потому что ощущения одинаково охуительные, они оба это знают.       Холланд мысли прогоняет, как ненужные сейчас, – стоит посреди улицы, где народа толпы, где возбуждение нежелательно совсем, – и затягивает ремень на них, этих самых конкретных мыслях, что только Хаза, что только с ним. И словно вновь вместе с этими затяжками воздух себе перекрывает, подключает себя к аппарату искусственного дыхания и движется на автомате на встречу с фотографами журнала.       Шестой день Том игнорирует почти нарочно – времени нет из-за приглашения на показ мод, но он стоически борется с желанием даже подумать о том, чтобы написать. Потому безудержно строчит Харрисон, явно проблем никаких не имея. Он тревожит короткой вибрацией входящего сообщения карман брюк и гонит скорость сердца до сверхзвуковой. Он пишет короткие односложные фразы и раздражает, но греет, когда записывает аудио со своим смехом и размышлениями о том, что, когда собираешься куда-то, куда очень хочешь – вылет задержат обязательно. И фото шлёт с переносом своего рейса на два часа.       Остаётся только лбом горячим прислоняться к прохладному кафелю туалетной комнаты модного дома, и улыбку давить безудержную, потому что совсем чуть-чуть, совсем немного и снова будет нормально. Снова будет так, как надо; где Хаз рядом, где-то за правым плечом, будет от нечего делать жонглировать скомканными листами бумаги и перебирать подолгу чемодан с пестрыми рубашками, которые определенно стоило оставить дома.       Вот только вместо облегчения хочется развопиться, потому что, какого черта этот придурок, всегда такой осторожный и кропотливый, является на порог с улыбкой, что ярче всех огней в Лос-Анджелесе вместе взятых, в его, Тома, черт возьми, толстовке? И спектр чувств Холланда неописуемый, едва понятный ему самому, как и список всего того, что собирался сделать, когда, наконец, увидит лучшего друга. Вот только получается лишь кофе из рук принять и оставаться несколько секунд зажатым в тесных объятиях, потому что чертов Хаз уже запись включил и в историю собирается залить ролик с восторженными криками и с чудом не пролитым кофе.       И позже уже, с рукой на шее, что тянет ближе, почти катастрофически близко, словно картинка вновь цельная и дышится не просто нормально – идеально, потому что губы знакомые и нужные, которые, наконец, можно целовать.