Чувства водных птиц

— Да послушай же ты, Эд, послушай меня! — Освальд протягивает к нему руки, но Эдвард отталкивает его. Слушать он тоже не хочет, все стоит столбом напротив, направляя на него пистолет, и выглядит так, будто это Освальд его убивает: своими словами, взглядами, протянутыми к нему руками и своей ядовитой любовью. — Да, ты убивал и прежде, я знаю. Но послушай, Эд, в этот раз все будет по-другому, в этот раз ты собираешься хладнокровно убить любимого человека, а это совсем непросто. Холодно и мерзко. Пирс безмолвствует, и никого вокруг, лишь где-то вдалеке кричат чайки, да волны бьются о каменный пирс, будто часы, отсчитывающие последние секунды жизни Освальда Кобблпота. Плеск — еще секунда. Освальд предпочел бы не умирать, но… Освальд отчаянно сильно хочет жить, но… Эд, глупый-глупый Эдвард Нигма, как обычно, решил все за него: сначала спас, когда Освальд думал, что умрет в том лесу, и совершенно не желал спасения. Теперь же Эдвард убьет его, точно убьет, и будет в этом что-то правильное — Эд заберет жизнь, которую до этого сам же и сберег. Разумеется, снова не спросив мнения самого Освальда, и в этом он весь. Освальду его почти жаль, ему и самому больно, и он знает, что несравнимо больнее потом будет Эдварду. Он его почти не винит, он бы не хотел, чтобы Эд мучился, и все же… Глупый Эд говорит, что отнял у Освальда все, что было ему дорого: кресло мэра, власть в Готэме, деньги, связи, империю Пингвина… Эд правда глупый, потому что он при всем своем уме и при всей своей пресловутой и совершенно восхитительной гениальности почему-то так и не понял, что он сам был для Освальда всем, так что… мог бы и не утруждаться особо, мог бы просто уйти и этим навсегда разбить Кобблпоту сердце. Глупый Эд. Глупый Освальд. — Когда же ты наконец поймешь, Освальд? — как-то даже устало отвечает Эдвард и качает головой. Почти с жалостью. Непонятно только, кого он сейчас жалеет больше: себя, Освальда или давно мертвую Изабель?.. Изабеллу, то есть. — Я тебя не люблю. Освальду хочется смеяться, ведь Эд уже столько раз повторял о своей нелюбви, утверждал, что и сам Освальд его никогда всерьез не любил, что, в конце концов, это уже просто смешно. Не любил он его, как же! Тогда почему руки Эдварда сейчас так дрожат? Или почему от любого случайно-неслучайного прикосновения Освальда он теперь бежит, как от огня, будто и в самом деле боится, что что-то почувствует, прикоснувшись? Догадка, внезапная и невероятная, бьет по голове, и Освальд хватается за нее, как за соломинку посреди бури. Не выплыть, не спастись, но приятная иллюзия опоры в руках чуть-чуть успокаивает перед грядущим концом. — Тогда поцелуй меня, Эд, — Освальд не просит и не умоляет, просто предлагает также, как однажды предложил ему свою дружбу и преданность. — Что? — Если ты меня не любишь, то поцелуй. — И какой в этом смысл? — А если не поцелуешь, то докажешь, что все-таки ты меня, Эд, любил. — Это чушь, Освальд, и ты сам это прекрасно знаешь! — Поцелуй, Эд, — Освальд все же улыбается, через силу и через страх. — Считай, это моим последним желанием перед смертью. — Я не куплюсь на твой очередной трюк. — Никаких трюков. Это не трюк — всего лишь правда, которую сам Эд боится до чертиков. Поэтому Эдвард все-таки целует его, лишь на мгновение прижимается своими губами к его, коротко и зло, прощаясь, — и стреляет в живот, почти в упор. Освальд думает, что это будет больно, но боль почти сразу же проходит под натиском ледяной воды, и это тоже почти смешно. Он уже столько раз нырял с этого проклятого пирса, а теперь, вот, действительно тонет, по-настоящему. А потом Эд зачем-то ныряет следом за ним.

***

Первое, что вспомнил Освальд, когда воспоминания вернулись к нему, — поцелуй Эдварда. Следом за этим пришла мысль о том, что Эду, наверное, было крайне неловко все эти месяцы жить бок о бок — под одной крышей, спать вместе — с человеком, которого он поцеловал, убил и не спас. Когда воспоминания вернулись, Освальд хотел злиться, мстить, крушить все вокруг от ярости то ли на самого себя, то ли на Эда, то ли вообще на всю эту нелепую ситуацию, из которой до сих пор не видел выхода. Но… Эд не врал, как оказалось, и действительно страдал все это время, как и предсказывал ему Освальд. Эдвард пил таблетки и видел галлюцинации в виде Пингвина, такими темпами он буквально сводил себя в могилу или готовился к новому посещению Аркхема — и злость прошла, когда Освальд это понял. Ведь, в конце концов, страдали они оба. Эдвард — от кошмаров, в которых не спас Освальда. Освальд — от кошмаров о собственной жизни, которую, и правда, лучше бы и вовсе никогда не вспоминал. Поэтому Освальд решил остаться. А на то, чтобы признаться Эдварду в том, что амнезия прошла, элементарно не хватило смелости — это все только снова лишний раз запутало бы и сделало бы сложнее. Освальд устал от сложностей, Освальд хотел просто быть с Эдом, как раньше. Вместе с новыми-старыми воспоминаниями вернулись и залегшие на дно «способности». Как ни странно, но теперь, когда Освальд помнил, кем он был, водная стихия подчинялась лучше, ластилась к рукам, как жаждущая ласки кошка, и по минутному желанию Кобблпота принимала самые различные формы: птицы, кошки, деревья… Однажды Освальд заставил воду принять облик Эдварда — и честно, как на духу, рассказал ему обо всем, после чего двойник превратился в лужу, и на душе Освальда стало так же погано. Легче не становилось, и нужно было признаться настоящему Нигме, увидеть его реакцию, услышать его слова, но… Тогда все снова станет для них двоих очень сложно. Освальд не то, чтобы так уж явно избегал Эдварда, но все же их разговоры старался сократить до положенного минимума, а засыпая по вечерам с ним в одной постели, не мог перестать задаваться одним и тем же вопросом: как, черт возьми, они до всего этого дошли?! И как бы именно изменились их отношения, если бы Освальд все-таки… сказал? Пока хватало того, что они оставались вместе, и Эд даже перестал бояться своих ночных кошмаров — они оба перестали. Эд больше не пил таблетки и не «глючил» так сильно, как раньше, даже понемногу снова начинал что-то готовить, как раньше, и в такие моменты Освальд с улыбкой вспоминал, с каким детским восторгом Эдвард когда-то представлял ему блюда своего изобретения. Это были далекие и давно прошедшие времена, но теперь у Освальда появлялась надежда, пока еще слабая, что эти времена — что они сами — утрачены еще не безвозвратно. Глупо, наверное, и чересчур наивно, однако Освальд и так слишком редко бывал глупым и наивным — так почему бы не стать таким теперь, когда дело касается Нигмы? И Освальд позволял себе быть наивным, верить в лучшее, в их счастливое совместное, пусть и совершенно невозможное, будущее. Но сегодня он не смог больше молчать, и слова случайно сорвались с его губ во время разговора с Эдвардом. Ну да, перенервничал, не сдержался. Но кто, блин, просил Эдварда гладить его руки и заглядывать в глаза так, будто видел в них что-то такое, о чем и сам Освальд не подозревал?! Правильно, никто не просил, поэтому Эдвард сам виноват. Однозначно! А еще Эд сказал, что не считает его монстром, и окончательно сломал все возможные барьеры между ними и правдой. Так же, как их сломал однажды Освальд на том злополучном пирсе. — Так и… давно ты помнишь? — спросил Эдвард, стараясь взять себя в руки. — Уже месяц. — После того?.. — Ага, после того, как ты назвал меня «своим самым любимым человеком». Это было мило, кстати. — Я не то имел в виду, ты же знаешь. — В самом деле? А мне показалось, это сложно было воспринимать в каком-либо ином ключе. — Освальд! — Эдвард возмущенно посмотрел на него, и напряжение разом схлынуло с обоих. Да, помнит. Да, теперь помнит. Но при этом остается все той же упрямой и языкастой заразой и совершенно не умеет шутить. И что тогда изменилось? — Эд! — шутливо воскликнул в ответ Освальд и откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. — И как многое ты вспомнил, Освальд? — сменил тему Эдвард. — Почти все, — ответил Освальд. — Не могу только вспомнить ничего после выстрела и перед тем, как очнулся в том подвале. — Думаешь, это все-таки Стрейндж был? Он тебя воскресил? — А кто же еще это мог быть? Больше просто некому. — Хочешь его найти? — Да нет, — Освальд пожал плечами. Злости он не чувствовал, а возвращать его к жизни в Готэме, кажется, уже у всех вошло в привычку. — И не будешь мстить? — За то, что выжил? — За то, что стал мутантом. — Не такая уж и большая плата за возможность жить, если подумать. Эд промолчал, а затем, резко поддавшись вперед, очень быстро и неуверенно сказал: — Освальд, ты ведь знаешь, что я?.. — Пытался меня спасти после того выстрела? — правильно понял возникшую паузу Освальд. — Да, я в курсе. Эдвард отвел взгляд в сторону, теперь уже ему было почти невыносимо смотреть в глаза Освальду. Но только почти. — Прости, — очень тихо прошептал он, и теперь уже Освальд взял его руки в свои. — И ты меня, Эд. Извиниться — не так сложно по сравнению с тем, чтобы простить самих себя. Пока им было достаточно прощения друг друга, а потом… Может быть, потом им хватит сил и храбрости для того, чтобы простить собственные ошибки. — Почему ты не убил меня сразу, как только обо всем вспомнил? — Потому что, в отличие от некоторых, я бы никогда не смог убить своего «самого любимого человека». — Ты опять, Освальд?! Смеешься?! — Ну, это же ты мне в любви признался. — Месяц назад. Уже месяц прошел, а до тебя это только сейчас дошло? Снова смеяться вместе — было правильно. Ничего друг от друга не утаивать и говорить правду — тоже. — Слушай, Эд, я тут подумал… Если тебя здесь больше ничего не удерживает, то, может быть, сбежим? А, что думаешь, иждивенец? — Куда и от кого ты собрался сбегать? — Да куда угодно! И сразу ото всего мира, но только если ты со мной. — Ну, а куда я от тебя денусь-то, Освальд? И так Освальд исполнил вторую мечту Эдварда. А Эд — его собственную единственную мечту тем, что ответил согласием. — Как насчет гор? — Не лучше ли переехать поближе к морю? — У меня кожа быстро сгорает, буду как вареный рак ходить. — Переживешь как-нибудь, Освальд! — Да чем тебя горы-то не устраивают?! — Ладно, в принципе, можно и в горы. Но если на нас нападет какой-нибудь гризли, то это будет исключительно твоя вина, Освальд! — А если нас съест акула, то твоя! — Значит, вариант с морем все-таки рассматриваем? — Ну, в приморских городах есть какая-то своя прелесть… Но я все равно бы предпочел какое-нибудь озеро. — Горное? Чтобы им только любоваться и никогда не плавать? — Говоришь так, будто в море ты бы каждый день заплывы в несколько миль устраивал. — Освальд, ну ты и!.. — Эд!