Пока не кончится мир

Отец не скрывает своих грехов. Выставляет напоказ, обнажая нутро перед ними всеми, со смирением и любовью, подавая пример. Иоанн не может им не восхищаться. Он знает каждый из них наизусть, неровных, чуть ребристых, размашистых. Нанесенных на кожу им самим. Похоть расположилась внизу живота, прямо над низким поясом джинс, царапается символизмом, и у Иоанна пересыхает во рту, когда во время проповеди он случайно прикасается взглядом. Слишком хорошо помнит: было много крови, Иосиф сжимал зубы до боли, но молчал, даже не зажмуривал глаз, только дышал с присвистом, так, что сердце заходилось где-то в горле. Этот грех — словно рак. Разошелся метастазами по всему телу; последней стадией, беспощадной и мучительной. Они поражены им насквозь, оба. Иосиф говорит, умиротворяюще прижимаясь лбом ко лбу: бог будет снисходителен к нам. Ласково перебирает пальцами на затылке, гладит невыносимо горячим дыханием губы; маленькая проповедь, только для него, специально для него. Еще Иосиф говорит: эта похоть происходит из любви. Той самой, естественной, незапятнанной; о которой строка двенадцатая притчи десятой. Наша похоть — голос Отца тягучий и низкий, почти неровный — есть ее излишек и проявление. Иоанн смотрит в глаза напротив, серые, темный ободок по краю и рыжеватая крапинка. Крепче смыкает пальцы вокруг чужого запястья, словно ничего больше его в мире не удерживает, и говорит — да, брат. Вкладывает горячечное, бьющееся изнутри о грудину: я верю тебе; я чувствую это. Знает, что Иосиф поймет. Иосиф всегда понимает. Иногда, после проповеди, когда прихожане расходятся, Иосиф опирается поясницей на алтарь и запрокидывает голову, и чуть разводит колени. Иоанна ведет от влажной от пота кожи; от выбившихся и прилипших к шее прядей. От тяжелого взгляда, прямиком будто внизу живота оседающего. Иногда, после крещения, поощряющая ладонь на шее сжимается слишком крепко и большой палец оглаживает за ухом. Иосиф задевает губами сережку будто невзначай, когда говорит, что он хорошо поработал, и прижимается еще ближе, хотя кажется, что уже просто некуда. И даже сквозь ткань рубашки чувствуется, насколько горячая у него кожа — и как частит сердце. Иногда, во время семейных ужинов на ранчо, Иоанн касается его под столом. Дотрагивается до колена, смелея, ведет по бедру. Присутствие Веры и Иакова впивается иголками в основание черепа, но Иосиф рядом, расслабленный, по-особенному домашний, и тормоза летят ко всем чертям. Когда пальцы дотрагиваются до язычка молнии на ширинке, брат каждый раз ловит его руку. Сжимает крепко, до боли, а потом оглаживает по костяшкам и ниже, где татуировка складывается в название их детища. Причины отлучиться из-за стола друг за другом они находят всегда. Иногда — неправда, грязная и бездарно-пошлая, это происходит слишком часто; Иоанн давно перестал считать и запоминать. Вместо этого он выцеловывает грех на коже брата, каждую букву, каждую рваную линию и выученную наизусть уже неровность. На затылке сильные пальцы, больно, хорошо; дыхание Иосифа заходится, словно его ударили ножом между ребер. Такую же надпись, только немного выше и левее, он будет гладить потом, неспешно и бережно. Лень вырезана под ключицей, ближе к плечу. У последней буквы шрам от соскользнувшего ножа; несколько аккуратных родинок по краю. После всего Иоанн любит оглаживать эти шрамы губами, медленно, тягуче. На самой грани с беззлобной насмешкой — вот каков наш Отец. Сколько дел, требующих их присутствия, а они дозволяют себе такую праздность; выбирают ее осознанно. В неприкрытых очками глазах Иосифа теплое, свернувшееся пригретой кошкой умиротворение; смешливые искорки — тонкие линии-морщинки в уголках как-то разом делаются заметнее. В отсутствие желтоватых стекол становятся видны тяжелые синяки под глазами — слишком мало спит. У Иоанна тянет в груди от знания, что он ничем не может облегчить чужую ношу. Поэтому он касается врезанной в кожу лени снова и снова, губами и пальцами. Иосиф вздрагивает и смеется, когда он делает это слишком трепетно — щекотно от частого дыхания и покалывания бороды, кожа удивительно чувствительная, даже несмотря на количество шрамов и татуировок. Его пальцы благодарные, ласковые, на шее и спине, на ребрах. Гладят шершавыми подушечками, оцарапывают намеренно; прижимаются костяшками и слушают дыхание. Он неловко целует в висок — Иоанн замирает, прикрывая глаза, в тягучее ощущение вслушиваясь — трется носом. А потом всегда тянется выше, чтобы прижаться лбом ко лбу в привычном жесте — как же извращают они его. Иоанн чувствует теплое дыхание на губах, горячее тело под собой, сильное, расслабленное. Ощущает единство. И упивается этим. Это не похоть, по крайней мере, отчасти. Что-то от опьянения друг другом, до сих пор, спустя столько лет; взрывчатки в груди — если сдержаться, не дотронуться, запихнуть это тягучее и невыносимое поглубже, окатит волной крови и осколками кости. И Иоанн, вместо того, чтобы взять себя в руки и заняться распланированной на месяцы вперед работой, целует. Искусанные с внутренней стороны губы, родинку на скуле, резкие линии в уголках глаз. И не противится, когда Иосиф перекатывается и прижимает собой. Подставляет плечо с отзеркаленной надписью и вжимается костяшками в выступающие позвонки. Алчность поселилась на их плечах. Пустила корни в души, и никакой молитвой-исповедью не смыть. Они жадны друг до друга. До касаний, скользящих, отрывистых, долгих — любых. Иосиф задевает его костяшки своими, как будто невзначай, и задерживает на мгновение дольше положенного, тревожно, обжигающе. Иосиф сентиментально переплетает их пальцы, уже неритмично толкаясь внутрь. Иосиф подставляет шею под его укусы, давит на затылок — не разрешает себя присвоить, а требует этого. Еще они жадны до внимания. Иоанн знает, что брат всегда найдет для него время; пусть даже в ущерб себе; в ущерб — не вслух. Признавать такое кажется кощунством — их делу. Это почти потребность, видеть друг друга. Ощущать рядом. Иногда ему кажется, после тяжелого дня, в порядке бреда, что на ладони у Иосифа не розарий — поводок, и ошейник крепко натянут на его горле. Не то, чтобы Иоанн против. И жадность их принимает чудовищные формы; она как корень, от которого расходятся побеги. Из нее растет собственничество — желание обладать, как красиво складывает Иосиф. Страшное, безграничное, жалкое. От которого мысли кроваво-красные, гнилые, будто под извращенном виде блажи; действия порывистее. Именно от того во время тех самых семейных вечеров Иосиф вталкивает его в ванную и прижимает к губам ладонь, и смыкает зубы на плече, хотя Вера и Иаков совсем рядом, так легко могут услышать, узнать. И иногда — то самое, лживое — Иоанн признается себе, что хочет этого. Чтобы можно было естественно положить руку на колено, когда Вера улыбается слишком сладко; или благодарно поцеловать запястье, когда Отец отдает предпочтение его делу во время планирования расходов. Или даже просто прислониться спиной к ногам и запрокинуть голову на колени во время семейных посиделок. И в те моменты — холодный кафель под ладонями или лопатками, или бортик ванной, или, неважно — в глазах Иосифа ему видится то же самое. В его хватке до синяков и укусах до крови. Из-за этой же жажды только Иоанну дозволено наносить татуировки на тело брата, хотя среди последователей есть разные люди, хорошие мастера; может быть, даже лучше него. Но лишь он вбивает в кожу чернила, сосредоточенно, часы на пролет. Стирает выступившую сукровицу. Гладит по затылку, когда от излишков краски, попавших в кровь, поднимается температура и мутнеет сознание. У Иосифа совершенно особенное выражение глаз, когда он бережно, самыми кончиками пальцев втирает мазь в свежий рисунок. Что-то глубокое, почти тревожное. Сродни шрамам от пряжки отцовского ремня на бедрах и рубцах от иглы на руках. Именно этот грех причина синяков — ярких, болезненно-фиолетовых — которые Иоанн прячет под рубашкой. Никогда не сходящих полностью. Чтобы любая женщина, что решится сблизиться с ним, знала, что ничем, кроме утоления похоти, это не станет; знала свое место. Пусть Иоанн не настолько смел, чтобы выставлять их грехи напоказ, но вины своей он не умаляет, даже в уме. В конце концов, каждый из них стоит предрекаемой вечности в аду.