Смотритель

Смотритель своего настоящего имени давно не помнит. Ветер не спросит, олени не спросят, не промигает дальним светом вопрос об имени очередной танкер или баржа-лихтер. — Кто ты? — Смотритель. Север таким ответом доволен. А большего и не надо. Встает Смотритель рано — так ему кажется, часов-то у него нет — счастливые часов не наблюдают, любит он думать, стоя на смотровой площадке с курительной трубкой, плотно зажатой в зубах. С утра времени Смотрителю не достает — сделать обход, подкрутить тут, подкрасить там. Вечерами темно, да промозгло. А день он любит. Выйдет к ограде маячной комнаты и сидит там, свесив вниз ноги. Нюхает ветер — соленый, мокрый, — кличет по-птичьи летящих мимо чаек, топорков и редких гостей — желтоклювых белоплечих орланов. На ботинках — вода, на куртке — вода, в бороде — вода. Вода кругом. Пенится белым, стелется к ногам Маяка, льнет к его металлическим бокам своим холодным телом. Воду Смотритель тоже любит. Она — северная — чистая, пахнет рыбой и седыми морскими духами. Откуда приходит, куда бежит потом — только ей самой ведомо. Ей да Морскому Хозяину — Утлейгану. С Утлейганом у Смотрителя особые отношения. Ранним утром, когда туманы застилают небосвод, рассеивают лучи восходящего солнца, и небо оттого кажется молочно-желтым, хрупким и сахарным, как лимонный щербет, тогда-то поднимается со дна морского древний дух — величавый, коренастый, с моржовыми усами, стелющейся до пят седой бородой, с глазами холодными, серыми, живыми как пена морская. Выходит на берег, окидывает взглядом Маяк, приветствует Смотрителя медленным кивком головы, наставляет волны да чаек, желает им доброго дня, а после сходит в воды с очередной волной — словно и не было. Смотритель знает — если явился на берег Утлейган — море будет спокойно. Тогда он улыбается седому духу да распевает песенки, благодаря Хозяина Морского за благодушие и сулящий морякам хороший улов, закуривает трубку, и на сердце его становится легко и радостно. Но бывает, порой, не выходит посветлу из вод Утлейган, а вместо него с холодными брызгами, с темными волнами, с грузными серобокими тучами приходят к Маяку злые духи, чьих имен Смотритель называть не решается, дабы не накликать еще большей беды. Густобровые, белоокие — резвятся они по взморью, хватают чаек да орланов за хвосты, взбивают волны своими длинными синими пальцами. И голоса у них жуткие, свистящее, как звуки ветра, рвущегося в ненастье сквозь щели маячной двери. Тогда Смотритель — мрачнее тучи — спешит наверх, зажигает маячное Око, и до тех пор не сходит со своего поста, пока не улягутся волны, да дикие морские дети не покинут берега, окатив на прощание холодными сердитыми брызгами скалистый мыс. В такие дни Смотритель спит плохо, и во снах к нему приходят стужа и лед, и немые призраки сгинувших в море рыбаков. …Когда борода Смотрителя была рыжей, а руки крепкими и белыми зубы — тогда бродил он по Северным краям — другим, далеким — и не было там крикливых чаек, не было Маяка, и не знал он седого Утлейгана. Сибирский Север запомнился Смотрителю болотами, сухими грозами, цветущими белыми шапками багульника, от запаха которого ранней весной шла кругом голова. Бывало шел он — сапоги до пояса, да легкий рюкзак за спиной— и мягкой подушкой пружинило под стопами болото, как один большой травяной лоскут, что натянули меж тонкими соснами болотные девки. Ягоду ел — бруснику и клюкву. Жевал на ходу сосновые иголки, и во рту становилось горько, и вспоминалось детство с высокими, хрустящими от мороза сугробами и новогодней елкой, что наряжали прямо во дворе всей семьей. А ночами, с киселем в жестяной кружке и рыбной похлебкой, сидел у тлеющих углей костра и глядел в высокое звездное небо. В августе по семь раз загадывал за ночь желание, пока сходили вниз, с черного покрывала здешнего бога Нума, сияющие колючие крохи. На луну смотрел — большую, круглобокую — и так близко, казалось, висит она, что темные пятна на ней — пятки лунного человека, что местные люди звали ирий хасава — можно было достать собственной рукою. Еще, порой, расцветало ночное небо изумрудом и молоком — тянулись широко вдоль горизонта атласные переливы лоскутов Северного Сияния. И тогда замирал, бывало, Смотритель, и сердце билось в самом горле — до того наполнялось нутро его звенящей тревогой и тягучим волнением. Сбивалось дыхание, дрожали руки и хотелось раскинуть ладони — широко-широко — и петь от радости старые, позабытые ныне песни. Когда выбелило сединой виски, а сердце закалилось стужами житейских невзгод, Смотритель впервые увидел Заполярье. Был не один — шел плечом к плечу с сыном, по снегам Арктики, сквозь Полярную ночь — сумрак, светящийся огнями редких городов и белыми льдами, и Северным сиянием, что было здесь другим и непривычным, но все равно родным, и отзывалось в груди сладкой тоской по былым таежным ночам. И весь этот край был белым — белым запомнился он Смотрителю. Желтые на белом, не тающем снегу головки мать-и-мачехи, янтарные на снежных мордах глаза полярных мягколапых лисиц, алая на кипейных льдинах кровь — следы убитого северным медведем зверя. Но больше прочего запомнил Смотритель, как вышел им навстречу среди полярной равнины, у Солнца из-за плеча, старый шаман-нойда — расцвел пестрым, зазвенел бусами, и ветры на все голоса запели кругом него. Лица его разглядеть не смог — залепил веки поднявшийся снежный вихрь, но голос нойда говорил прямо в уши, ясный и звучно-густой. Вел шаман Смотрителя с сыном по снежным полям, и северные олени утыкались носами ему в ладони, складывали в приветственном поклоне рогатые головы. Глядел Смотритель в оленьи глаза и сердце сжималось в груди от нежности — до того «человечьими» они ему казались. А на закате плясал нойда, кружил, бил в бубен колотушкой и слетались к нему полярные птицы, далекими голосами отзывались звери. Говорил на незнакомом языке, которого Смотритель с сыном не знали, и не знал ни один человек на земле людской. Только понимал все Смотритель, сердцем слышал, о чем поет шаман — потому катились по его лицу слезы, терялись в бороде и оставались там льдом и солью. Гибель сына предрекал ему нойда в этих северных краях, и пел прощальную песню, звал добрых духов, что после смерти не дадут заплутать пришлому человеку в снегах — возьмут за руку и укажут путь в край предков. Так простился Смотритель со своим сыном — в суровом краю, что жизнь и смерть равняет снегами да льдами, и все равно остается в сердце, будто врастает в грудину вьюжистым ветром, бескрайним снежным простором, простой и строгой своей красотой. Много минуло с тех давних пор годов — не сосчитать — и стал Смотритель — Смотрителем, а северный Маяк ему — домом. Позабылось имя, высохли слезы, пожелтели руки, и волосы сделались белыми, как те самые полярные снега. И только все приходят к Смотрителю ночами северные болота — запахами черники и багульника, голосами тетеревов и глухарей, лоскутным покрывалом Нума и улыбкой глядящего с луны ирия хасавы. Приходит к нему старый нойда-дух, приводит за руку сына, что не пожелал покидать северных просторов, и смотрит во снах на отца карими оленьими глазами, и рогами подталкивает в плечо, будто передает из дальнего края привет. Приходят ночами вода и лед, и старый Ворон, и владыка северных зверей Писвусъын. И Смотритель ведет их в свою комнатушку, заваривает чай, усаживается на деревянный некрашеный стул, слушая сказы и песни о временах, когда не было ни Маяка, ни городов, ни человечьего рода. И счастлив Смотритель, и Север цветет в его сердце, и мягко касается седой макушки приближающийся туманный рассвет.