Прощай, дружище. Ньют.»
Временами, когда ночи в Тихой Гавани покрывали тело фантомной изморозью — Томас ее придумал, он понимал это, — Томас распахивал глаза, устремляя взор в небо, запутавшееся в сетках гамаков и подмигивающее звездами сквозь прорехи, и повторял шепотом строки, стекшие в память с измятого листка, который он никогда не вынимал из внутреннего кармана: единственное, что осталось от Ньюта. Конечно, не окончательно единственное, но принадлежащее конкретно Томасу, написанное не для кого-то другого, а для него, коловшееся аккуратно выведенным в верхнем левом углу «Томми», принадлежавшем только Ньюту. Томас повторял строки. Письмо целиком он все никак не мог запомнить: в памяти оно сохранялось с многочисленными пробелами в несколько предложений с огрызками-словами, — оставалось только повторять то, что запомнилось лучше всего и при этом причиняло сильнейшую боль. Он настолько часто его перечитывал, и лицо его так быстро грустнело, становясь бледной гипсовой маской на первом абзаце (к последнему глаза краснели и наливались слезами), что Минхо не единожды пытался отобрать письмо и спрятать, но на Томаса это действовало еще хуже, чем чтение — Минхо понял, что Томаса лучше не трогать, пока он сам не перешагнет через себя, не примет смерть Ньюта (пожалуй, за прошедшие два месяца это возможно было сделать хотя бы на четверть, но Томаса раздирало на части так, как в первые дни). Как-то Винс, заметив Томаса, сидящего на шине за наскоро сколоченным сарайчиком, куда с корабля постепенно перетаскивали разнородный хлам (и не хлам тоже), легко уничтожаемый дождем, подошел к парню, положив тяжелую руку, измазанную в масле и мазуте, ему на плечо и изрек с философским видом, как старая мать перед смертью: «Иногда нужно принимать то, что от нас не зависит, Томас». Он не стал слушать мгновенно последовавшие за его репликой возражения («Но ведь я мог его спасти! Я мог ему помочь! Я дал ему умереть!») — развернулся, игнорируя Томаса, который настырно повторял то, что многие слышали от него не раз, не два и не пять, забыв о попытках доказать ему обратное, и исчез за спинами рассевшихся у кострища иммунных. Томас провожал его крепкую, с недавнего времени передвигающуюся с чуть более прямой спиной фигуру, и закусил губу. Он аккуратно свернул письмо и спрятал в карман. Все требовали от Томаса принятия, потому что сами смирились. Не со смертью Ньюта — многие о Ньюте даже не знали, и имя, высеченное на мемориальном камне, им не говорило ни о чем, кроме как о том, что некий, дорогой кому-то Ньют когда-то был, но теперь его нет. Когда-то был, теперь — нет. Некий Ньют, который прошел с ними по всем трем кругам ада, глядя, как его товарищей, с кем он жил бок о бок несколько лет в застенках Лабиринта, скашивало одного за другим. Некий Ньют, который оступился на финишной прямой, но не дополз до нее, а бежавший сломя голову Томас оглянулся и заметил это лишь в последний момент, когда помогать было поздно. Некий Ньют, за которого заранее решили, достоин ли он увидеть улучшенную версию мира, в которую никто на прогнившей до ядра планете не верил, или заслуживал лишь всепоглощающего хаоса, как вокруг, так и внутри себя. Некий Ньют, чье отсутствие клеймом отпечаталось на сердце Томаса. Некий Ньют, чью смерть Томас должен был в конце концов принять, но никак, никак не мог. И даже не хотел принимать, со страхом осознавая это в глубине покореженной души. Тогда Винс отправил Томаса и еще нескольких иммунных на корабль: забирать оставшиеся запасы, хитро спрятанные в металлических ящиках с выцветшими, порой нечитаемыми, подписями, характеризующими содержимое. В одном из них Томас, не распознав в подтеках чернил буквы и слова, под слоем мятых рваных карт и документов в папках, нашел несколько стопок чистой бумаги со слегка подпорченными из-за просочившейся внутрь влаги краями. Он машинально взял себе несколько, не думая даже, зачем они ему могут понадобиться, и подозвал к себе кареглазого парнишку, чьего имени до сих пор не запомнил: ящики сами по себе были настолько тяжелые, что вытащить их из трюма и спустить на тросах в лодку одному не представлялось возможным. В тот же вечер Томас, за два месяца пребывания в Тихой Гавани успевший обследовать всю доступную им часть побережья и отыскать укромные места, куда никому еще не пришло в голову наведываться в «минуту жизни трудную», превратив территорию уединения во всеобщее достояние, наскоро расправившись с едва теплой порцией ужина, застревавшей в глотке, скрылся в зарослях тянущихся к земле деревьев. Несколько раз он чуть было не упал на поваленные извилистые стволы, зацепив кроссовкой лиану, и под конец умудрился оцарапать лицо о колючий куст, который память не удосужилась запечатлеть раньше, — у Минхо и остальных точно возникнут ненужные вопросы — и только после этого добрался до нужной точки. То были три дерева, стволы которых срастались в шершавое, покрытое мхом подобие индейского жилища. Они дышали на любого проходимца сыростью близкой смерти: огромное количество толстых ветвей у них облысели, из последних сил выпуская на самых кончиках крошечные, слабые листья. Рано или поздно их спилят, чтобы использовать в хозяйственных нуждах. Предварительно Томас соорудил подсветку в виде подвешенного на натянутую меж толстых сучков веревку фонарика, свет которого нельзя было заметить из лагеря, прекрасно различаемого сквозь сетку ветвей благодаря тянущимся к небу кострам, на которых отпечатками мазута вырисовывались людские силуэты. Томас уселся на груду сухой листвы, которую сгреб сам же несколькими часами ранее, и достал бумагу вместе с позаимствованной — лучше называть это заимствованием — из неприкосновенной баночки Винса ручкой. И задумался, прижав затылок к шершавой коре, впитавшей, как губка, прелый аромат дождя. От стволов струились запахи зелени и мха, кроны шелестели над головой, пряча Томаса от остальных. Фонарик над головой покачивало на слабом ветру, и кружок света бегал по бумаге, под которую Томас подложил тонкую дощечку. Рука чертила в верхнем уголке листка спирали, останавливалась, словно задумавшись, и затем перенеслась чуть ниже, выводя корявые буквы, отвыкнув от письма. Томас с шумом выпустил воздух из надутых щек, на долю секунды зажмурился, напряженно морща лицо, и вывел первое слово.***Письмо Первое. Отрицание.***
***
— Поднимай! Поднимай! Выше! Еще выше! — Фрайпан командовал с земли поднятием огромного каменного блока: обитатели Гавани выстраивали очередное защитное укрепление для водоубиваемых пожиток. Трое крепких парней поднимали на рычаге блок, натягивая веревку, и рычали от натуги, грозясь выпустить веревку из рук и грохнуть блок на постепенно выстраивавшуюся конструкцию. Томас тем временем наблюдал за действием, сидя на ящике под навесом и выстругивая из длинных толстых палок колья. Фрайпан с энтузиазмом бегал вокруг постройки, отскакивая всякий раз, когда блок съезжал в сторону и ронял на него тень, опасно дергаясь, и покрикивал на парней, которые прикрикнуть на него в ответ почему-то не решались и только устало переглядывались. — Думаю, достаточно будет, — рядом возник Арис, чей силуэт загородил солнце, слепившее глаза, и принялся собирать разбросанные веером у ног Томаса остроконечные колья. — Спасибо, Томас. На твоем месте я бы исчез, пока еще чего-нибудь не повесили, — он демонстративно смахнул со лба отсутствующий пот, натянуто улыбнулся и засеменил к холму, обраставшему забором и черневшему перекопанной землей. Через каждые несколько скачкообразных шагов Арис ронял несколько кольев, нагибался, чтобы поднять их, сдувал со лба челку, ронял несколько других, звучно матерился, бросал все, вновь согребал в охапку и несся дальше, подгоняемый раздраженными голосами. Томас выдавил на лицо полуулыбку. Он отряхнул почерневшие ладони от пыли (не помогло совершенно), звонко чихнул, не успев зажать пальцами нос, и потянулся. Солнце хлестало по лицу лучами, выедало глаза и орошало щеки солью слез. Оно закатывалось за горизонт поздно и восходило рано, огромное, вездесущее и палящее. Правда, здесь, в Гавани, его встречали иначе, чем раньше: оно не казалось отныне предвестником заразы, безжизненности и смерти, этаким всадником Апокалипсиса, уничтожавшим все, способное существовать. Винс как-то назвал солнце проклятым лицемерным фонариком. Многим сравнение показалось странным, но справедливым, однако прятаться от солнца в Гавани никто не стремился. Мемориальный камень на мгновение закрыл собой половину солнечного диска, и тень от него упала Томасу на лицо. С этого ракурса выточенные на нем надписи не читались, сколько Томас ни щурил глаза. Имя Ньюта он мог только дорисовать в воображении и даже почувствовать ладонями, потому что слишком часто смотрел на него и прикасался к неровным траншеям в камне, перечеркнутым одной длинной линией. Опустив глаза, Томас маленькую фигурку, из-за тени окрашенную в черный, семенящую к мемориалу — шаги маленькие, неуверенные, ноги будто готовились спутаться друг с другом. Один мальчишка часто подходил к мемориалу, проводил костлявыми пальцами по имени, которое сам же выстругал в самом низу — там, куда мог дотянуться. Иногда он прижимался к имени лбом и тихо сопел, никем не замечаемый и всеми игнорируемый. Сейчас он сделал то же самое: легкое движение ладони по имени, слабый наклон головы вперед — лоб уперся в камень. Томас подошел к нему и присел рядом. Мальчик демонстративно отвернулся. — Как тебя зовут? — спросил Томас — первое, что пришло в голову. Мальчик, удивленный, что невидимость его дала сбой, повернулся к Томасу, глядя на него широко распахнутыми светлыми глазами, пробиравшими холодом омертвевшего льда. Томасу даже показалось на мгновение, что по телу побежали мурашки, а ноги и руки сковало и заморозило, покрыв тонкой прозрачной коркой. — Джордж, — отрешенно ответил мальчик. Томас подсел поближе, присмотрелся к наполовину скрытым детской головой имени. Мальчик, пристально наблюдавший за движениями глаз Томаса, отнял лоб от камня и смахнул с него пыль не менее грязной ладонью. — Эмили. Ее звали Эмили. Мама. — Отвечал он будто бы на автомате, не отдавая своим словам отчета. Словно ему приходилось разъяснять это по несколько раз каждый день в строго определенной последовательности. — Умерла от Вспышки несколько месяцев назад. Я тут со старшей сестрой. Томас понимающе кивнул и похлопал мальчика по плечу, не говоря ни слова: говорить было нечего, слова все забылись и стерлись из памяти, оставив после себя пугающую тупую пустоту. Мальчик посмотрел на солнце, козырьком ладони скрыв глаза от слепящего света и вздохнул с протяжной безмятежностью. На вид ему было лет девять. Может, чуть больше, но глаза его, застывшие в памяти Томаса, впитали скорбь восьмидесятилетнего, каким-то образом пережившего всю семью, включая внуков. — Сестренка говорит, что по-другому и быть не могло, мама ведь была неиммунной, — продолжил мальчик, разговаривая будто с самим собой, куда-то в себя, — но она ее не очень любила и говорила бы так в любом случае. Но на самом деле она из-за меня заразилась, — Джордж убрал руку от лица и рухнул на колени — резко, неожиданно, Томас даже выставил вперед руки, чтобы его поймать, — а потом придвинулся к мемориалу и прижался к нему спиной. Казалось, он забыл, что хотел сказать, потому что на лице его появилось растерянное выражение. Секундой, позже, оно, правда, исчезло. — Из-за тебя? — Томас впервые подал голос, и звук его показался Джорджу, видимо, неожиданно пугающим, потому что он слегка дернулся. — Да. Я ее один раз не послушал и выбежал на улицу. На меня набросился шиз, а мама попыталась защитить, и ее укусили. Если бы я тогда остался дома, ничего бы не произошло, и она осталась бы жива. Ты бы поделился с ней своей кровью, чтобы ее вылечить, Томас? — мальчик посмотрел на Томаса так, будто ждал, что Томас с минуты на минуту поспешит на корабль и отправится искать тело его матери, чтобы вколоть в него сыворотку из своей крови. Томас опешил и ужаснулся: холод глаз проходил сквозь ребра к самому сердцу, сжимая его в тиски. — Д-да, конечно, Джордж. Я бы поделился. И с ней, и со всеми другими, — Томас поднял голову, пробежался взглядом по именам. Сколько здесь их было? Пятьдесят? Сто? Кто из выживших так же винит себя в чьей-то смерти? Сколько жертв взвалили на собственные плечи? Сколько людей умерло у них на глазах? Сколько мертвечины видели эти ясные детские глаза, чтобы так напитаться изморозью? Томас боялся считать даже приблизительно. — Спасибо, — Джордж, будто бы успокоенный его словам, вдруг вскочил на ноги и побежал. Чуть поодаль высокая девушка с забранными в конский хвост светлыми волосами стояла, уперев руки в бока, звала его по имени. Томас вспомнил совет Ариса: «На твоем месте я бы исчез, пока еще чего-нибудь не повесили». Конструкция, которую Фрайпан вместе с остальными пытался выстроить, внезапно рухнула. Грохот сопровождали чьи-то визги и крики вперемешку с матом. Фрайпан оглядывался в поисках потенциальной жертвы. Томас, поначалу прятавшийся за мемориалом, поспешил исчезнуть.*** Письмо второе. Гнев.***
Здравствуй, Ньют, Это снова я. Я написал свое предыдущее письмо около полутора недель назад, и до этого момента мне так и не выдался случай написать что-то еще.***
— Поднимай зад, пора искать приключения! — саркастично изрек Минхо, впившись цепкими, как крабовые клешни, пальцами в плечо спящего Томаса. Томас оттолкнул его руку и отвернулся. — Мы договаривались, если что. Поднимайся. Давай-давай. Минхо потянул на себя гамак, громко пыхтя, и оттолкнул. Томас, успевший ухватиться, разве что, за воздух, чудом не вывалился, но сонливость его улетучилась. Он поднялся, ошалело таращась на Минхо, улыбавшегося до того ехидно и язвительно, что на его улыбке можно было ножи натачивать. — Чего выпучился? Ноги в руки и вперед! — Томас недовольно фыркнул. Да, вчера вечером его угораздило буркнуть нечто якобы утвердительное в ответ на предложение друга прогуляться дальше изученной территории Гавани, но, черт тебя дери, Минхо, откуда столько энтузиазма с утра пораньше? — Пока жары нет идти надо, Томми. Харе кукситься. — По мне так, — Томас зевнул и потянулся. Гамак под ним опасно накренился, видимо, поддерживая раннеутренние стремления Минхо, — не кукситься и не хотеть умереть, когда тебя будят с утра пораньше — уже паталогия. — Да чтоб тебя, шанк, разнежничался. Встречаемся через десять минут у северной части огородника. Не придешь — урою, — Минхо порой замыкало и внезапно переводило в командирский режим. Обычно он ни с кем не возился и вел себя, как заправский вояка лет пятидесяти, выдрессировавший не одну роту «обнаглевших юнцов», сразу, но с Томасом позволял себе выходить из образа и сюсюкался с ним с почти материнской заботливостью. «Должен же кто-то делать это за Ньюта», — говорил себе мысленно в такие моменты сам Минхо, ощущая липкость розовых соплей во рту и разве что не брызжа ими во все стороны. Томас угрозу уяснил. Минхово «урою» — истинный пример кота в мешке: никогда не знаешь, что именно за ним скрывается. Превозмогая усталость, не исчезнувшую до конца из-за недосыпа, он выпрыгнул из гамака, зацепившись за что-то ногой, неуклюже отпружинил, чуть не поцеловал лбом столб-подпорку и зевнул снова. Минхо умел выбирать удачное время для реализации своих амбиций. Около четырех тридцати утра — беглый взгляд на часы на свесившейся с ближайшего гамака синеватой руке, — но солнце светило вовсю. К продолжительности светового дня в Гавани Томас уже привык, к пеклу, которое после Жаровни не казалось таким уж изнуряющим — тоже. Непривычным только казалось спокойствие и отсутствие какой-либо спешки. Нет, выжившие изо всех сил старались обустроить свой быт и приблизить к уровню минимального комфорта, но делалось это все не со скоростью, подразумевавшей драгоценность каждой секунды. Не нужно больше бежать, чтобы выжить. Умыться, не отстояв в очереди к хранилищу пресной воды с утра — та роскошь, за которую Минхо стоило бы поблагодарить. Томас выплеснул на голову кружку ледяной жидкости, отдающей железом, простоял, истекая прозрачными каплями, с минуту, и поспешил к огороднику. Минхо ждал там, с длинной тростью на плече, флегматично изучая грязь под ногтями. Томаса он встретил одобрительным кивком. — Ну вот, выглядишь чуть лучше ши… ну, ты меня понял, короче. Вполне фешенебельно, — Минхо неловко осклабился. — Господи, Минхо, не надо избегать слова «шиз» при мне, — огрызнулся Томас. — Я не собираюсь кататься по земле в истерике каждый раз, когда его слышу. — Заметано, дружище. Проехали, — Минхо раздвинул ветви, скрывавшие едва протоптанную дорожку. — Ну что? Вперед и с песней! И пусть удача, как говорится, всегда будет с нами. Кто-то из наших, кажется, оставлял насечки на стволах к северо-востоку… Минхо отвлекся от Томаса и переключил внимание на более интересного и разговорчивого собеседника — себя, пытаясь объяснить ему, по каким признакам можно было понять, в какой стороне находился неизведанный северо-восток Гавани. Томас с инертностью старой собаки плелся позади, временами позевывая в рукав водолазки. В кармане шуршало последнее написанное письмо для Ньюта — Томас, вспомнив о нем, смял его в крошечный комок — ноги черпали песок и мелкие камни, осторожно переступали колючие канаты плюща. Минхо шел уверенно, периодически останавливаясь — брови его в этот момент образовывали пологий спуск к переносице, а глаза по-хищнически внимательно (и по-хищнически голодно) выискивали то-самое-дерево, где несколькими днями ранее чей-то мачете высек кривой крест. Минхо издавал победный возглас, заметив то-самое-дерево, бросался к нему, на всякий случай гладил насечку подушечкой пальца, иногда ругался, что царапали едва-едва («как будто сил хватает только ложку до рта доносить, мать их»), и потом шел дальше, возвращаясь к дискуссии с самим собой. В глубине души Томас благодарил его за ненавязчивость. — Впрочем, знаешь, сюда можно передислоцироваться позднее. Мало ли что, — Томас недоуменно уставился на Минхо, внезапно к нему повернувшегося. Сколько он успел протараторить, обращаясь к Томасу? — Ты как думаешь? Томас только пожал плечами. Минхо устало махнул на него рукой, засучил рукава и вынул кинжал из ножен, чтобы полоснуть им по стволу. Знакомая местность кончилась. Они углубились в ту часть Гавани, которая, судя по рельефу, постепенно поднималась над уровнем моря и покрывалась редколесьями, перемежавшимися с песчаными кромками пляжа, наверняка расположенного поблизости. Минхо развернул карту и водрузил на ухо ручку. Среди выживших иммунных профессиональных картографов не было, все заносилось кое-как, точками и аморфными кривыми, но ориентироваться, если взять с собой одного из составителей, было вполне возможно. — Так-с… здесь, получается, что-то типа поляны, — дабы убедиться, что не ошибся, Минхо вскинул голову и осмотрелся. Опираясь на ствол дерева, он штриховал небольшой многоугольник. — Знаешь, Томми… — настороженный взгляд на Томаса, который, услышав уменьшительно-ласкательное, резко сконцентрировал внимание на друге, — а ведь на Глэйд похоже, не находишь? Встань со мной рядом и посмотри. Томас послушно сделал четыре шага вперед, отделявших его от Минхо, и с напускной сосредоточенностью оглядел поляну. Она казалась совсем небольшой — та, что находилась в Глэйде, значительно превосходила ее по площади, — но действительно напоминала сердце Лабиринта своим жестким разнотравьем и худоствольной рощицей по периметру. Томас, казалось, мог видеть меж деревьев силуэты занятых рутинной работой подростков, плеть виноградников и неказистые постройки. Сердце с грохотом обрушилось в пятки и звякнуло, как разбившаяся ваза, продырявив осколками кожу. — Мне кажется, стоит показать Винсу это местечко. — Хмыкнул Минхо, мягко хлопая Томаса по плечу. — Торчать на берегу все время все равно не вариант. А здесь прямо, знаешь, как родные края. Минхо посмотрел на карту еще раз. Повертел ее в руках, осмотрелся, сверился, осмотрелся, сверился. Добавил несколько штрихов, обозначавших деревья, и убрал карту в сумку. Томас все это время отслеживал очерченный синим пройденный путь, запечатлевая его в памяти. Минхово «ну, топаем дальше. Надо к обеду вернуться, а то мы чегой-то и пожевать с собой ничего не взяли. Да и Фрай там, кажется, грозился нечто особенно вкусное приготовить…» вывело его из ступора. «А здесь прямо, знаешь, родные края»***Письмо 3. Торг***
Привет.***
Одного только согласия Винса на плавное перемещение вглубь острова оказалось мало. Вынесенное на общий вечерний совет предложение переехать встретили задумчивые лица, словно бы что-то жующие рты и сомнительные переглядывания. Винс стоял в центре, чуть не зарываясь ступнями в угли костра, упирая руки в бока. — Я понимаю вашу неуверенность. Мы совсем недавно приехали. Только-только все более-менее застроили. Но давайте посмотрим правде в глаза: все наши постройки рухнут, стоит здесь начаться шторму, а все то, что расположено ближе к береговой линии запросто размоет волнами, если они продвинутся дальше обычного. Бывает всякое. Я лично проверил то место, оно идеально подходит, чтобы там осесть. Там мы сразу будем строить нечто более крепкое и долговечное. — А пресная вода? Мы столько времени просрали, чтоб вырыть здесь колодцы! — вверх взметнулась загорелая рука. Обладатель руки спрятался за головами впереди сидящих. — Там в метрах трехстах есть озеро. Думаю, если здесь не перевелись еще мастера на все руки, которые не только в сенсорные панельки тыкать умеют, мы даже эволюционируем до водопровода, — гаркнул в ответ Минхо, флегматично голодающий мосол. — А корабль? — взметнулась вторая рука. На сей раз обладатель не прятался, а, выпятив грудь, обсасывал небрежно скрученную сигару. — Хороший вопрос, — Винс отошел от костра, тряхнув нагревшейся задницей. — Корабль мы подведем поближе к берегу. В принципе, с него мы вынесли практически все. А с Большой земли нас вряд ли кто-то станет искать. Кому мы нужны? В общем, чего тянуть-то, открываю голосование. Кто за? Пламя костра осветило колыхающиеся столбики рук. Винс повернулся кругом, с довольной улыбкой отмечая, что большинство согласно. — Ну вот и славно, ребята. В ближайшее время начнем группами по десять-пятнадцать человек стаскивать туда продовольствие и утварь. Плотники пусть сколачивают носилки или что-то типа того, на руках вы мало что дотащите, если не хотите подохнуть после второго захода. На месте сразу устанавливаем палатки и прочее — главное, чтоб у всех крыша над головой хотя бы временно была. Потом, когда большую часть перетащим, бригады строителей начнут отстраивать дома. — А отдельные для себя можно? — женщина с годовалым ребенком на руках, подбрасывающим веточки с задорным бормотанием, подняла и тут же опустила руку с замызганным браслетом на запястье. — Хотите — стройте. Если кто-то согласится вам помочь — стройте. Я не фанат общих бараков, знаете ли. Дадим этому место какое-нибудь привычное мирское название. Будем идти вперед к светлому будущему. Последняя фраза его, возможно, чуть более пафосная, чем следовало, утонула в аплодисментах и одобрительном гуле. Казалось, все загорелись таким энтузиазмом, что готовы были побросать все и начать переезд прямо сейчас, в полутьме, спотыкаясь о поваленные стволы и камни. Минхо уронил мосол в песок, раздосадовано потер друг о друга жирные ладони и тоже заголосил, плюясь застрявшими в зубах кусочками мяса. Томас, примостившийся с ним рядом, отодвинулся чуть в сторону, улыбаясь спокойно и тепло. «Как думаешь, если я в эту всю кутерьму вольюсь так же, как когда меня из Ящика вынули — что-то получится?» Сейчас, сидя под звездами возле костра, выстреливавшего в небо такими же крошечными светящимися точками, которые, казалось, цеплялись репейником за темноту над головой и оставались там, Томас верил, что у него обязательно получится, если он приложит самую малость усилий.***
За все время, прошедшее с момента, когда первая ступня оставила след на песке в Гавани, Винс слышал разного рода возмущения. Самое частое, самое вездесущее и самое надоевшее — «У нас слишком мало инструментов и материалов для комфортной жизни. Мы не сможем выжить в таких условиях». Произносили ее, желая выжить, но не выживать, все от мала до велика. Во время массового переезда эту фразу Винс не слышал ни разу, но ей на замену пришла другая — «Почему всего так много? Мы и за две недели не перетаскаем!». В ответ на это Винс только фыркал. Люди никогда не меняются. Даже мировые катастрофы едва ли этому способствуют. Поразительная человеческая черта — чувствовать себя настолько привычно везде и всюду, что не нужно переступать через себя и свою природу. Томас начал перетаскивать наскоро сплетенные коробы с разнородной утварью с рассветом: занимал себя и переключал внимание на нечто дельное. Минхо все время находился рядом, занимал разговорами, воодушевленно болтал о намерениях на ближайшее будущее, уже составил в голове план будущего жилища, по описаниям возросший до размеров родового особняка — все у него уже было и ничего одновременно не было, но последнее волновало его совсем немного. Раз нет — можно получить. — Тебя так вдохновил похожий на Глэйд видок? — Минхо поочередно вынимал из короба предметы, каждый с любопытством вертя в руках, и составлял под низкорослый куст с цепкими колючими ветвями. — Может он, может нет. Не знаю, — Томас пожал плечами, в очередной раз оглядывая поляну. С утра пекло еще не так сильно. Небо только-только покрывалось рябью голубизны, пестрея лиловым и нежно-розовым ближе к горизонту, укрытому забором деревьев. По узким протоптанным тропкам сюда выходили небольшие шеренги выживших, несших всевозможный скарб. Плотники, пыхтя и дуя щёки, будто играя на невидимом духовом инструменте, полунесли-полутащили по земле грубо сколоченные крепкие столы, из обеденных превращенные в верстаки. Дети постарше, загруженные бутылками и небольшими кувшинами, уходили с сопровождающими к озеру. Суетно и шумно. Томас снял с ремня на поясе черную от угольных отпечатков пальцев фляжку и сделал маленький глоток. Ледяная родниковая вода царапнула горло. Минхо с видом античного философа уселся на землю, положив руку на подтянутое к лицу колено, и задумчиво оглядел снующие с места на место людские фигурки. — В кои-то веки чувствую себя не сбежавшим преступником, а обычным человеком. Хомо сапиенс, Томми. В кои-то веки. Томас кивнул. Подхватил короб за кривую ручку, с одной стороны держащуюся буквально на двух-трех тонких прутиках, уже покрывшихся трещинками, и пошел к противоположному краю поляны, туда, где между смятыми и частично обрубленными кустами вилась лентой тропинка. Она огибала камень, где несколькими днями ранее Томас писал Ньюту третьей письмо. Ноготь, намазанный черт знает чем и забинтованный до посинения, заболел в дань воспоминаниям. Томас рефлекторно потянул его ко рту, но, ощутив на языке земляной привкус грязного бинта, брезгливо поморщился. Минхо догнал его несколько минут спустя и оповестил о своем присутствии сильным хлопком Томасу по спине. Свой короб он нахлобучил на голову, придерживая одной рукой; из короба сыпалась земля, мелкие веточки и травинки, закатывалась Минхо за шиворот и застревала в складках мятой рубахи и обрезанных до колен штанов, но Минхо этого, казалось, не чувствовал. Он продолжил о чем-то говорить, обматерил одного из плотников, у которого что-то где-то откололось — Томас прослушал, считая, сколько раз носок одного ботинка сменит другой перед следующим небольшим поворотом тропинки, и только неопределенно мычал время от времени, имитируя вовлеченность в разговор, — пожаловался на одну из мамочек, что носилась и со своими, и с чужими детьми, устроив некое подобие пингвиньих яслей, и, потеряв из виду одну дитятку, проглядела, как оно оказалось на строительной площадке, где плотники сколачивали полевую кухню. Дитятко чуть не получило по лбу молотком — вовремя, благо, заметили, — и разревелось не хуже атомной сирены, переполошив не только весь народ, что скучковался на поляне, но и всю живность в радиусе километров десяти. «И ведь выживают же такие», — ворчал Минхо. Земля при ходьбе продолжала сыпаться из короба ему на плечи. Томас молча слушал. Оказавшись на пляже, Минхо неожиданно сбросил с себя пыльную одежду, по-хозяйски встряхнул ее — рубаха его сорила мелкими камнями и землей так, будто сама рассыпалась на глазах — и с разбегу вбежал в воду. Томас пристроился на берегу, сняв ботинки и зарыв ноги в песок. За то время, что они шли, солнце выползло дальше на небо, и теперь грело на порядок сильнее. В воздухе пахло морской водой и сухой дикой травой. Чуть поодаль клокотали несколько голосов направлявшихся к бывшему пристанищу выживших. Мемориальный камень, эта будто бы природой выточенная в форму, напоминавшую парус, глыба, тянулась к Томасу черной тенью, сожравшей имена на левой стороне. Ньютово Томас выточил в центральной части. Минхо, сжав ладони на манер ковшика, подбежал, беззвучно вылил Томасу на голову соленую воду, накинул рубаху и с броским «Башку напечет, отсядь в тень!» скрылся за дверью одного из сарайчиков, где тут же загремел чем-то железным. Не стал спрашивать, в чем дело. Томас скрестил ноги по-турецки, пальцами собирая мгновенно рассыпающиеся песчаные горки. Крошечные волны по-крабьи выползали и, будто бы испугавшись, откатывались назад, слизывая мелкую гальку и выброшенные ими же обрывки водорослей. Корабль, на котором выжившие приплыли в Гавань, возвышался обугленным айсбергом чуть поодаль, от него в воду уходил с берега кажущийся неприлично тонким поводок якоря. Попытки подвести его ближе к берегу успехом так и не увенчались: слишком резко здесь порядочная глубина сменялась каменистой мелью — решили оставить, как есть. Вода с волос капала на лицо. Томас тряхнул головой, зажмурился, спасая глаза от соли, вытер и без того чумазое лицо рукавом и ухватился за ручку короба. День предстоял долгий. Таких переходов туда-сюда — много. За весь день, почти не отдыхая, они с Минхо пересекли расстояние от побережья до поляны не менее полусотни раз — Томас сбился со счета на сорок втором или сорок третьем. Под вечер ноги ныли, спина, казалось, готова была застыть в виде крюка, а в голове кто-то очень старательно бил по наковальне. Часть выживших вернулась в гамаки на побережье, готовая с рассветом продолжать переезд (вещей, впрочем, оставалось совсем немного. Постройки решили оставить на всякий случай и не разбирать на стройматериалы). Томас тоже ушел на берег, оставив Минхо спать, растянувшись звездой на соломенном матрасе на том месте, где он собирался с завтрашнего дня воздвигать свое жилище. Этакий крест на карте, указывающий, где зарыт клад. Сейчас, когда большей части выживших не было, берег казался тише и миролюбивее. Ночь подмигивала звездами, не затмеваемыми огнями костров и факелов. В тени деревьев, гнущихся к земле под тяжестью занятых гамаков, люди укладывались спать, полушепотом переговариваясь. Томас остановился на мгновение, прислушиваясь к этому шепоту и возне, попытался расслышать хотя бы какой-то разговор — это напоминало наблюдение ученого за животными (Томас тут же поморщился, вспомнив Лабиринт и осознав, что, по сути, в этом эксперименте использовались те же методы) — но люди, будто что-то заподозрив, вмиг либо умолкали, либо с шепота переходили к настолько тихим разговорам, что они по большей части состояли из чтения слов по губам и потому становились совершенно неслышимыми для чужого уха. Томас выискал среди деревьев свой пустовавший гамак, посчитал отпечатки чьих-то мощных пяток, ведших к остальным гамакам, по большей части снятым и перенесенным на поляну, и вышел на тропку, ведущую к побережью. Мемориальный камень решили оставить здесь, вдолбленным в песок: никто не знал, насколько эта глыба тяжелая, но осознавал, что вкопать ее в твердую глинистую почву на поляне будет тяжеловато. Его величественная фигура, сужавшаяся к наконечнику, бросала на землю наклоненную тень. Надписи, что освещались отблесками закатившегося за горизонт солнца, выглядели, как вспышки флюоресцента — настолько отчетливо были они видны. Томас инстинктивно вытянул руку, нащупывая выточенную его же рукой надпись — он проделывал это настолько часто, что, казалось, за секунды нашел бы имя Ньюта даже с завязанными глазами, подойдя со случайной стороны. Каменные траншейки, сплетавшиеся в четыре крупные буквы, наждачкой терли кожу, и без того истерзанную тяжелым физическим трудом, но Томас не обращал на это внимания: боль от физических нагрузок давно просочилась в кровь и непрерывно курсировала по всему телу, изредка с особым остервенением тараня отдельные участки. К горлу с клокотанием снежной лавины подкатывал хриплый кашель, вибрацией отдававшийся в легких. Томас закусил губу, запирая его в себе, запрокинул назад голову, зажмурился, стискивая зубы и отталкивая набегающее волнами желание громко всхлипнуть, а потом и вовсе расплакаться, чиркнув лбом по мемориалу. Получилось из рук вон плохо: непонятные звуки рвались наружу, давили на язык и десны, выскакивали вместе с воздухом неразборчивыми уродцами, ударяясь в прижавшуюся ко рту ладонь. Томас распахнул глаза, цепляясь взглядом за звездную россыпь. Уснул он здесь же, на изрядно охладившемся за ночь песке, который от редких телодвижений забился в одежду и обувь, осел на щеках, смешавшись с остатками слез. Разбудила его чудовищная головная боль и тяжесть крепкопалой руки на плече. Томас долго и мучительно пытался прозреть (глаза щипало от попавшего в них песка и слезной щелочи), упрямо тряс плечом, чтобы столкнуть с него руку и даже бормотал что-то недовольное и временами грубое, в чем не отдавал себе отчета. Долго терпеть его бессмысленную борьбу с самим собой не стали — бесцеремонно окатили водой из плошки, резкими движениями протерли лицо и схватили за подбородок. Томас распознал Винса. Его полуголая фигура, греческой статуей черного мрамора выделявшаяся на фоне предрассветной дымки, выпрямилась, подперла блеклое небо, как обелиск, и хрипло вздохнула. — Я даже ничего говорить не буду, — голос усталый, говоривший о долгой бессонной ночи. — Буду очень признателен, если ты приведешь себя в порядок и чем-нибудь дельным займешься. Работы до сих пор невпроворот. — Извини, — скрипнул Томас. В ногах у него будто не осталось костей и суставов. Подняться на них будто не представлялось возможными (не то чтобы Томас пытался это сделать, на самом деле), а попытки согнуть откликались далекой, словно реальной только на четверть, болью, — дай мне только пару минут. Винс повернулся к Томасу спиной, поднимая с земли массивную, грубо сплетенную корзину, гремевшую гайками — судя по звукам, этакое подобие маракаса, только более хардкорное. — Я давал тебе дней этак сорок, — к Томасу повернулось суровое лицо с ершиками густых бровей над сузившимися глазами. — Пора бы и честь знать, парень. Томас виновато потупил взгляд. Вжался еще сильнее в мемориал спиной, собирая в кулак песок. Взгляд Винса пилил лицо. Еще секунда — и он обратился в противоположную сторону, а сам Винс размашистым шагом, одновременно зачерпывая и выбрасывая песок из сланцев, двинулся к ведущей на поляну тропке. Томас провожал его взглядом, подергивая слабо откликающимися на команды мозга коленями в надежде привести их в чувство. «Как думаешь, если я в эту всю кутерьму вольюсь так же, как когда меня из Ящика вынули — что-то получится?» Он не смог в первый день. Не смог и в последующие. Винс будто его избегал. Его по-отцовски суровое лицо то и дело всплывало среди прочих, глядящее на Томаса с выражением, впитавшим в себе укоризну, озлобленность и одновременно жалость. Под его наблюдением Томас не мог сосредоточиться ни на чем, кроме заданий, сваливаемых на голову в необъятных количествах. Возможно, для него это и было лучше. К ночи Томас чуть ли не ползал на четвереньках, из последних сил перетаскивая блоки и бревна, помогая то тут, то там, но, в отличие от подавляющего большинства выживших, не оставался спать на поляне. Количество ночующих на берегу неумолимо стремилось к нулю, и спустя несколько дней все, кроме Томаса, переселились на поляне, утащив с собой последнюю необходимую утварь и гамаки. Томас спал у мемориального камня. В один из дней даже додумался стянуть гамак с деревьев и соорудить из него некое подобие спального мешка-кокона и заворачивался в него на ночь, как гусеница, готовая превратиться в бабочку. Кокон хорошо защищал от песка и глушил любые звуки, из Томаса извергавшиеся. Под утро приходил Минхо или Фрайпан с флягой пресной воды наперевес и остатками ужина, которыми Томаса пичкали чуть ли не насильно. Один раз привели пожилую женщину, в прошлой жизни работавшую в госпитале — она долго Томаса ощупывала и осматривала, сетуя на отсутствие оборудования и нормальных медикаментов, сорила медицинскими терминами, напоминавшими больше заклинание для вызова какого-нибудь доисторического божка плодородия, даже что-то посоветовала (Томас благополучно прослушал) и долго объясняла обескураженному Минхо, который боялся попросить перевести с медицинского на родной и только кивал с гротескной серьезностью, что с Томасом делать. В нескончаемом потоке ее плавной и убаюкивающей речи Томас услышал только «стадии принятия неизбежного», неуверенный, знал и помнил ли он что-либо об этом. — Я ни хрена не понял, но она сказала, что ты должен скоро отойти. Вроде бы. Если преждевременно не самовыпилишься, конечно, — Минхо опустился на корточки и похлопал Томаса по плечу. — Многообещающе, — Томас прокашлялся в кулак, морщась от кровяного привкуса на языке. — Сразу, знаешь, легче на душе стало. — Всегда пожалуйста, Томми, — буркнул Минхо; он снял с пояса флягу, тряхнул ее, щелкнул крышкой и сунул ее Томасу в лицо, — ты, как всегда, не скупишься на слова благодарности. Из фляги пахнуло крепким травяным настоем. Томас провел кончиком языка по горлышку, морщась от сильнейшей горечи, и на выдохе влил в себя несколько капель. Минхо наблюдал за ним с издевательской ухмылкой. — Жду тебя на поляне, мне надо распилить бревна на хату, — Минхо подобрался, отряхнул черные от пыли колени и исчез из виду. Томас отставил флягу в сторону. В горле клокотал кашель, при каждом вдохе рот будто заливало лавой. Что за хрень ему подсунули — неизвестно, но, если они верят, что она действенна — черт бы с ней. Окончательный переезд на поляну состоялся спустя приблизительно полторы недели после начала сборов. Первые домики, пока что напоминавшие рыбий скелет из бревен, разбросало во все концы: каждый стремился выбрать себе место поудобнее и покрасивее. Под столовую соорудили высокий длинный навес, под который перетащили длинные столы. Близ водоема группа огородников вместе с детьми орудовала лопатами и мотыгами. Суета никого особо не обременяла: каждый радовался, наконец, обосноваться не в гамаке под деревьями, недостаточно защищавшими от дождя, а в собственном жилище. Томас помогал везде и всюду, но делал обычно все молча и на просьбы отвечал немыми кивками, закопанный по уши в собственные мысли. Письма, что он не вынимал из кармана, изрядно помялись и запачкались, шуршали, как фантики, беспрестанно о себе напоминая. Перечитывать их Томасу не хватало сил. Он работал будто на автомате, замечая усталость только под вечер, когда руки, порядком окрепшие, при подъеме тяжестей начинали дрожать и переставали слушаться, и порой ловил себя на мысли, что не может вспомнить, чем был занят полчаса назад. Мысли в голове роились, жужжали, прогоняли сон по ночам. Казалось, их длинные когтистые руки опутали Томаса подобно лианам, проникая под кожу и пульсируя одновременно с кровью в венах. Томас буквально от них задыхался. Временами, беспомощно склоняя тяжелую голову, он останавливался и молил неизвестно кого — возможно, того самого божка плодородия, к которому взывала лекарша, — чтобы это закончилось наконец. Чтобы боль отступила, перестала то давить на глаза, выгоняя на щеки слезы, то заставлять беспричинно и пугающе смеяться. Чтобы дышать можно было полной грудью и открывать глаза, не видя перед собой полупризрак, изрезанный черными венами. Чтобы знакомый голос не звенел в голове эхом издалека, чтобы фантомная тяжесть теплой руки не ощущалась на плече, а собственные руки не ощущали прикосновения к слегка заколосившимся светлой щетиной щекам. Чтобы стало легче. Томаса душили мысли, но стоило ему с кем-либо заговорить, он фальшиво улыбался, а голос его слышался таким же бодрым, как прежде, еще до всего этого кошмара. Все выжившие собирались каждый вечер на поляне, не изменяя появившейся еще на берегу традиции ужинать всей гурьбой у костра, если позволяла погода. Поначалу Томас скрывался меж изрядно пропотевших тел на задних рядах, а затем и вовсе уходил, спускаясь к побережью. Здесь он заворачивался в кокон из гамака у мемориала, жался щекой к жесткому холодному камню; истерика, бесшумная и оттого еще более страшная, набрасывала на него свое одеяло, глуша всхлипы и хриплые выкрики. Сон не приходил часами — одни только отрывки по полчаса с длинными перерывами между ними, и перед рассветом сил не оставалось ни на что, даже на слезы, от которых и без того невыносимо щипало глаза. Томас со стонами и постоянными попытками развернуться то так, то этак, засыпал буквально на пару часов, а когда блеклая розоватая дымка, сопровождаемая гомоном ранних птиц, прогоняла этот прерывистый и неспокойный сон, Томас подскакивал и со сноровкой ниндзя возвращался на поляну, где укладывался под одним и тем же деревом, но не спал больше, потому что не мог и не видел смысла. Он смог внушить не только Винсу, но и Минхо, который, казалось, насквозь его видел и любое притворство мог углядеть за доли секунды, что с ним все нормально. Что он успокоился, «перебесился» и, наконец, взял себя в руки. Ему поверили. Растворили в толпе остальных, перестав видеть в нем требующую особого внимания личность. Лицо Винса перестало маячить то тут, то там, наблюдая, как ястреб за жертвой. Минхо, поняв, что навыки Томаса в строительстве и способности к обучению безбожно малы, к постройке дома привлек кого-то другого, предоставив Томаса, фактически, самому себе, и Томас воспользовался этим. Он обосновался на берегу, короткими перебежками возвращаясь на поляну, чтобы лишний раз показаться перед Винсом и сделать вид, что не пропадает на самом деле часами в другом месте. Томас удивлялся собственной искусной лжи, которой временами, казалось, верил и сам. Если бы он только мог убедить себя, что не чувствует всего того, что с троекратной силой, не сравнимой ни с чем, им пережитым за последние месяцы, на него накатывало временами, пускаясь ядом по легким и затрудняя дыхание. Это было сравнимо с падением в воду с большой высоты. Резкий перепад давления, тяжесть, сдавливающая грудь, резкий выдох, пузырьки кислорода, бурлящей вереницей уползающие на поверхность, резкая резь в глазах и резкий холод. Ночуя у камня, завернувшись в гамак, Томас просыпался несколько раз за ночь, мокрый от пота, с ноющей от внезапно участившегося и углубившегося дыхания, укутывал туже трясущиеся ноги и съеживался — так он всплывал, а вода, доселе заполнявшая легкие, выходила слезами. В этой агонии, немыслимой, непредсказуемой, дни тянулись медленно, каждая секунда — за полчаса. Томас не ощущал ни себя, ни мира вокруг. Не ощущал смены дня и ночи, не ощущал жару в полдень и прохладу ближе к ночи, не ощущал, просыпаясь, как сыпется с головы песок и как макушка чиркает по мемориальному камню. Единственное, что било ключом, водопадом, гейзером — чем угодно — была тоска. Тот тип тоски, который буквально душит и скрючивает, скребет по сердцу полусгнившими острыми когтями. Тоска эта мучила. Мучила так, что Томас порой шептал себе с фанатичностью сектанта: «Когда же…? Когда же закончится?». «Когда же, мать твою, ты закончишься»? Гневным шепотом посреди ночи, в ту минуту, когда лунный свет, этакий близнец-интроверт солнечного, окроплял все вокруг смесью бирюзы и серебра. Плачущим стоном, по щиколотки в соленой воде, впиваясь пальцами ног в мокрый песок. Немой мольбой под щедро греющим солнцем, утопая в частично скошенной траве, местами достававшей до пояса. Шевелением губ, лежа звездой на спине рядом с о чем-то увлеченно болтающим Минхо, притворяясь внимательным слушателем. Вопрос всегда был с Томасом. Повторяя его в голове, мусоля до сглаживания углов, он кое-как, из рук вон плохо, отгонял от себя плохие мысли, а вместе с ними — истерику. Он, казалось, мог чувствовать, видеть и слышать, как она хмыкает и закатывает глаза, делая уступчивый шаг назад, занося над головой руку с гнилыми ногтями — давала Томасу фору, те самые пять секунд, как у игры в догонялки, чтобы отбежать подальше, но бежать Томасу было некуда. Все чаще (и это доводило его до паранойи) у образа истерики появлялось лицо. То, которое он так хотел бы увидеть, но не в этом пугающем обличье.***Письмо 4. Депрессия***
«Я так больше не могу. Ньют. Я Не Могу. Я не знаю, что это. Не знаю, откуда оно взялось. Не знаю, почему не прекращается. Мне сказали, что прекратится. Хотя, черт, ладно, я не знаю, на что вообще надеюсь. На то, что все пройдет легко и сразу? Зная, насколько ты мне дорог и насколько тяжело мне без тебя? Сколько уже прошло, Ньют? Сколько, скажи мне? Месяца три? Столько всего изменилось за это время. Столько всего произошло. А что я? Я все так же жалок, как и в тот самый момент, когда тебя потерял. Я все еще чувствую, что от меня будто кусок оторвали. Я все еще чувствую, что меня мало. Меня не хватает. Я не знаю, как это объяснить. Я согласен на что угодно, лишь бы не чувствовать этого. Нет, не подумай, я не хочу тебя забывать. Я боюсь тебя забыть. Я правда боюсь тебя забыть и правда боюсь стать безразличным. Но в то же время я хочу, чтобы ЭТО прекратилось. Если бы мне предложили пустить пулю в лоб взамен на избавление от этого дерьма, я бы согласился. Я бы даже не думал, Ньют. И не вздумай там себе на меня ворчать, я знаю, что тебе это не понравилось бы. Я знаю, что ты наверняка бы сказал, что я боролся за жизнь, причем не только свою, но и вашу, и всех этих людей, с которыми живу сейчас, не для того, чтобы сейчас сидеть здесь и жалеть о том, что жив. Я знаю, знаю, знаю, что тебя бы это взбесило. Но пойми меня тоже, Ньют. Мне больно. Я не могу вернуть тебя. Я никогда не смогу вернуть тебя. Даже если мы воссоздадим здесь сверхцивилизацию с такими технологиями, которые даром что не создают новые планеты и вселенные, я не смогу тебя вернуть. И когда я осознаю, что не так давно — ведь не так давно же ведь, правда? — ты был здесь, рядом, а сейчас тебя нет и никогда больше не будет, оно возвращается. Казалось бы, все так просто — не думай, и ничего и не будет. Но не могу я не думать. Не могу. Как вообще можно перестать думать о том, о ком думал постоянно? О том, кого, черт подери, любишь? Да, я тебе этого не говорил. Не успел. Я думал, мне выдастся особый случай сказать. Думал, как я это преподнесу и тысячу раз обдумывал, как ты на это отреагируешь. Я почти уверен, что ты любил меня тоже. И самое смешное в том, что вот он, чертов особый случай: когда ты уже не услышишь и не ответишь. Если я не самое жалкое существо, то кто же я? Я столько раз прокручиваю в голове момент твоей смерти — ты бы знал, Ньют. Я столько раз придумывал, что бы мог сделать, чтобы это исправить, столько раз думал, сколько всего я не договорил, недоделал, сколько всего хотел пообещать. Сколько раз я корил себя за то, что не ценил, что ты рядом, а принимал, как данность? Я корю себя даже сейчас. Я не ценил. Не ценил. Не ценил. Возможно, лови и впитывай я каждый чертов момент, мне было бы легче. Просто потому, что что-то было и я этому радовался. И, знаешь, порой я думаю, а был ли ты вообще. Существовал ли ты или я просто тебя придумал. Просто все те моменты, что до этого происходили, кажутся настолько давними и далекими, что я начинаю сомневаться в своей памяти. Вдруг она меня обманывает? И вместе с тем я понимаю, что ты был, есть и будешь — да, сопливо звучит, здесь все сопливо звучит, не осуждай меня сейчас, — и от этого мне становится еще страшнее. Я не хочу думать, что тебя никогда не было. Я не могу Ньют, не могу. Я пишу это и задыхаюсь. Я, черт подери, задыхаюсь. Мне тяжело. Мне паршиво. Мне, черт, больно. Мне не хватает тебя, Ньют. И всегда будет не хватать. А еще я уверен, что это никогда не пройдет и будет глодать до тех пор, пока я не порешаю себя, потому что устану с этим жить и мешать жить другим. Вся эта боль неизбежна. И у меня не хватает смелости ее принять.***
Томасу снилось, что он бежал. Бежал от армии шизов, но на деле это совершенно не было похоже на бег — два сантиметра в минуту не назовешь даже ходьбой. Он, казалось, стремился вперед из последних сил, пока капли пота брызгами не разлетались в стороны, а мышцы не напрягались настолько, что по ощущениям могли вот-вот лопнуть и разлететься на ошметки. Томас тащил на себе полуживого Ньюта, в беспамятстве обнимающего его за шею, тащил, волоча ступнями по земле и скрежеща подошвами по асфальту. Шизы, эти приемные детки смерти, пучеглазые, похожие на соломенные чучела своим рваньем, некогда бывшим одеждой, и волосами, похожими на обгоревшую солому, бежали быстрее. Иногда у несшихся в первых рядах заплетались ноги, и они падали, шаром для боулинга скатываясь остальным под ноги; по ним проносилась визжащая орава, почти затаптывая до смерти и превращая и без того изуродованное лицо в нечто помятое и изрезанное царапинами. Затоптанные кричали еще громче, крик этот подхватывали другие — боевой клич живых мертвецов — и взрывной волной выбрасывали в воздух. У Томаса горели пятки. Он бежал (или, точнее, полз) в прохудившейся обуви, и, когда ступня вжималась в асфальт, истерзанная донельзя кожа давала о себе знать. Томас скалился и брызгал слюной, заталкивал в глотку спертый тоннельный воздух, одновременно подтягивая то и дело сползавшего Ньюта. Хотелось кричать, но крупицы сил уходили на безуспешные попытки ускориться. Хотя бы немного ускориться, чтобы увеличить расстояние между ними и шизами. Конец тоннеля нимбом святого слепил спереди. Томас несся к нему, будто не зная, что шизы — не вампиры из старых мифов и никакая другая нечисть с аллергией на витамин D и поэтому не остановятся, если выбегут на солнцепек. Возможно, им будет даже проще, чем Томасу, если их глаза прогнили так же, как и все остальное, и не воспринимали более резкую смену освещения. Ньют изредка издавал свистящие звуки. С виска его капала струйками кровь — «смотри, как паровозик по трубочке едет» — и пропитывала Томасу футболку. Ее было настолько много, что с плеча она стекала на грудь, оттуда — по животу и вниз, застревая в штанинах. Томас полз, бежал — неважно — из последних сил. Бежал, потому что от этого зависело две жизни, а голос в голове между тем повторял нудную мантру: «Не нужно больше бежать, чтобы выжить». Почему не нужно, когда смерть в прямом смысле слова наступает на пятки? Почему не нужно, если спину десятками рапир вонзаются визгливые голоса? Почему не нужно? Чем дольше Томас бежал, тем заметнее ускорялись шизы. Им оставалось ускориться еще совсем немного, чтобы на вытянутой руке ухватиться за Томаса или Ньюта. Совсем немного, чтобы убить их обоих, будто застрявших в мазуте или горячей резине и оттого едва ли сдвигавшихся с места. Совсем немного — и все. Томас в очередной раз облажается. В очередной раз потеряет. В очередной раз будет мучиться. Томас чувствовал подкрадывающуюся к мозгу панику, застилающую глаза. Совсем немного. Холодная рука царапнула спину в районе лопатки. Томас закричал, прыгая вперед, встряхивая Ньюта, который тут же измученно взвыл. Голова его, болтаясь, как на веревочке, каталась по плечу Томаса, отмечаясь кровяными мазками. Томас закусил губу и рванулся снова. «Прости меня Ньют, простипростипрости, еще немного. Прости», — говорить это вслух сил не было, и потому собственный пронзительный голос эхом катался по черепушке, звеня в ушах и вибрируя на губах выдыхаемым воздухом. Еще одна рука ухватила Томаса за футболку, поползла тараканом к шее, и резко дернула назад. Томас полубессознательно стремился вперед, безумно вращая головой, но хватка на шее была до того крепкая, что не давала дышать. Душила. На Томаса легла еще одна рука, впиваясь в плечо и начиная трясти. Трясти так, что, казалось, в одном из органов что-то звонко лопнуло, растекаясь кислотой по организму. Томас закричал снова, замотал головой еще сильнее. Совсем немного же. Совсем немного. У них получилось — и у него получится. Томаса продолжали трясти. Затылок сталкивался с чем-то мягким, но в то же время достаточно жестким. Плечи ныли. Ноги болели, будто на живую ампутированные. Перед Томасом вдруг всплыло лицо шиза. Лицо до того изуродованное, что в нем не распознавались уже даже мало-мальски человеческие черты. Томас отшатнулся назад, падая в лавину из язвенных серых рук и увлекая за собой Ньюта, но его снова схватили за плечи и придвинули к шизу, который что-то кричал. Тошнотворная тряска не прекращалась. Голос шиза казался до боли знакомым, всплывал где-то в глубинках памяти, не вызывая никаких негативных ассоциаций. Поначалу неразборчивые вопли складывались в слово, повторяемое с поразительной для отмершего мозга ритмичностью. Спустя секунду Томас узнал в нем свое имя. Когда Томас открыл глаза, перед ним качалось вправо-влево лицо Фрайпана. Его же руки, схватив Томаса за плечи, болтали усталое тело туда-сюда. По левую сторону мелькнул Минхо, о чью руку Томас, видимо, все это время бился затылком. — Томас! Томас! Очнулся! Минхо! Очнулся! — в голосе Фрая сквозила неприкрытая радость. Она выплеснулась на его лицо ослепительно белозубой улыбкой, заползла в морщинки в уголках глаз и рта. — Воду тащи! Быстрее! Ко рту поднесли жестяную кружку, до того холодную, что губы, казалось, приложили к айсбергу. Томас поморщился, но покорно сделал несколько жгучих глотков. Рядом с Фраем возник Минхо. Он отнюдь не казался особо радостным и впечатленным. Скорее, наоборот, одновременно озлобленным и обеспокоенным. — Мы нашли тебя сегодня утром. Ты продрых часов шестнадцать, наверное. Если бы не начал орать, я бы подумал, что ты того, — Минхо присвистнул, показывая, какое именно «того» он имеет в виду. — Какого черта, Томми? Какого черта? Томас слушал его вполуха. Слова понимались с неприличным запозданием, некоторые и вовсе казались чужеродными и незнакомыми. Руки, спрятанные в пологе гамака, как можно более незаметно искали письмо, но никак не находили. Томаса прошиб холодный пот. Лицо его, и без того мокрое от пота, с прилипшими ко лбу волосами, на затылке взъерошенными и спутавшимися, и без того казалось наверняка обеспокоенным — в самом вежливом и недоговариваемом смысле этого слова. Пальцы перебирали складку за складкой, забирались под футболку, и, наконец, нащупали острый бумажный уголок в заднем кармане штанов. Томас едва сдержал вздох облегчения. — Ты вообще о чем думаешь? — Минхо расхаживал перед ним взад-вперед — кажется, все то время, что Томас был озабочен поисками письма, он читал нотации, пышущий яростью (даром только глаза не огнем не горели). Зрачки Фрая, который уселся задницей на песок и перекатывал между пальцев гальку, неотрывно следили за Минхо. — И ведь нормально же все было! Хотя, стоп, — Минхо вдруг остановился — песок разлетелся из-под ног, попав большей частью на Фрая — и указал на Томаса пальцем (театральность, граничащая с чрезмерной драматичностью), — а было ли нормально-то? Симулировал, да, Томми? — Я бы пошутил, кто и что в случае с тобой будет симулировать, — Фрай стряхивал с джинсов песок. Томас зажал ухмылку. Минхо шикнул на Фрайпана, пробубнив что-то про отсутствие поддержки и неуместный юмор. — Черт, Томас, — Минхо опустился перед Томасом на корточки, посмотрел пристально другу в лицо, — так дела не делаются. Пойдем, — он резко вскочил на ноги, махами рук «увлекая» Томаса за собой. Фрайпан поднялся следом со старческим кряхтением (пальцы его безостановочно катали гальку). — Меня Винс убьет, — Томас будто сорвал голос и хрипел так, что едва слышал собственные слова. — Он и заметил, на самом деле, что тебя нет, — пожал плечами Минхо. — Ты не подумай, что он весь такой из себя прагматик и видит в тебе только пару обнаглевших рабочих рук, он о тебе заботится, только не умеет это особо показывать. Зануда, что с него взять. Пойдем. Мы оставили тебе завтрак. Помочь? Сам встанешь? С этими словами, этим нескончаемым потоком вопросов, полных беспокойства, Минхо ухватил Томаса за руку и одним резким движением поднял на ноги. Томас пошатнулся было, смаргивая внезапную черноту в глазах и стряхивая звон в ноющей черепушке, буркнул угрюмое и забитое «спасибо» и, опираясь на плечо Минхо и зачерпывая еще прохладный после ночи песок ступнями, зашагал по тропке. Низкорослые деревца и кустарники, еще совсем молодые и не так давно проросшие, цеплялись за одежду. Воздух пах цветами и влажностью. Облака, полупрозрачные, похожие на расплескавшуюся по влажному полу пену, под напором ветра бегущие по небу, то и дело закрывали катившееся к центру небосклона солнце. В Глэйде такие дни тоже бывали, пусть и искусственные — ассоциация, одновременно приятная и саднящая в груди. Минхо шел медленно, напрягая подставленное Томасу плечо, и по своему обыкновению о чем-то болтал не то с Томасом, не то с Фрайпаном, не то с самим собой. Фрайпан, до того отвлеченный каким-то растением, догнал их, поравнялся с Томасом, беря того под руку. Меж пальцами он зажал несколько травинок, похожих на пшеничные колоски. — Никогда такую не видел, если честно, — задумчиво изрек он, вертя колоски в руках, — на никакие из зерновых не похожи. Мне интересно, можно ли из них сделать что-то типа муки. Тему эту вмиг подхватил Минхо, тоже внезапно заинтересовавшийся, и всю дорогу они спорили, нельзя ли отнести это растение к мутировавшим из-за климата подвидам овса. Томас слушал их препирания, отвлекаемый ими от навязчивых мыслей и воспоминаний. Несмотря на боль во всем теле — последствие неудобной позиции для сна — дышалось ему легче. Томас ожидал уничижающих взглядов, возмущенных возгласов, оскорблений, рукоплесканий и прочих проявлений общественного порицания. Ожидал, что Винс, завидев их, подойдет, засыплет вопросами и претензиями. Ожидал чего угодно (в негативном ключе), но не того, что его появление на поляне, прихрамывающего, заспанного и мятого, как из барабана стиральной машины, в сопровождении свиты из двоих человек, не привлечет никакого внимания. Со дна могилы самобичевания казалось, что у каждого из выживших, будь то ребенок или взрослый, он вызывал жалость, граничащую с презрением? — Что, аплодисменты и красную дорожку ожидал? — усмехнулся Минхо: растерянная физиономия Томаса выдавала все эмоции. — А не будет. Давно пора понять, что каждый здесь занят своим делом, и никого не волновало и не волнует, что ты не работаешь и целыми днями куксишься. Кроме меня, конечно — я считаю, ты совсем обурел. Томас стукнул Минхо в плечо, сдерживая смех. — Хлеб-соль хотя бы можно было организовать, — Томас попытался обыграть разочарование — вышло нечто, больше похожее на издевку. — Так организуем, если так хочется, — вклинился в разговор Фрайпан. Томаса привели к кухне (если деревянный навес с крышей из переплетенных пальмовых листьев, местами проеденных гусеницами, под которыми установили длинные наскоро сколоченные столы, можно назвать кухней) и усадили на одну из скамеек, местами волнообразную (делали их из стволов дерева, не слишком беспокоясь выравниванием). Фрай отвернулся к столешнице, заставленной грязными деревянными мисками (мальчишки лет тринадцати то и дело появлялись из-за угла, хватали очередную тарелочную башню и уходили), по-хозяйски размашисто отодвинул всю утварь в стороны, освобождая место, заглянул в один из стоящих здесь же ящиков, достал оттуда что-то жестяное, заскрежетал приборами. Минхо уселся рядом с Томасом, шепнув ему на ухо: «Не хозяюшка, а мечта, согласись». Фрайпан, впрочем, услышал и кинул в Минхо стеблем сельдерея. Томаса накормили завтраком, остывшим, местами покрывшимся коркой холодного жира, но после нескольких часов голодания Томас счел бы и это деликатесом из лучшего ресторана планеты. За трапезой он то и дело опасливо поглядывал на поляну, где люди переносили стройматериалы, копали землю, возводили каркасы домов, кричали на расшалившихся детей, переговаривались, усевшись на пеньки, курили неизвестно из чего скрученные и неизвестно чем набитые сигареты, лежали на траве лицом к солнцу, позволяя ему придать коже карамельный оттенок. На другом конце маячил Винс, завернувший в платок голову и оттого похожий на пирата — со всеми его татуировками и мускулами не хватало только повязки на глазу и попугая на плече. Фрайпан старательно извлекал зернышки из колосков, обдумывая, как превратить их в муку. Минхо постукивал по столу пальцами, аккомпанируя тихо насвистываемой мелодией. Солнце грело все сильнее. Под навесом скапливались мухи, целыми ордами усаживались на тарелки, скопления крошек и объедков — Фрайпан не успевал, ворча, прогонять их махом руки. Минхо продолжал насвистывать, теперь потрясая стеблем сельдерея. Качаемая слабым ветром трава щекотала щиколотки. Томас с жадностью соскабливал со стенок миски остатки завтрака. Чуть поодаль кричал на кого-то мужчина. Меж деревьев с визгом бегала четверка детей лет семи-восьми, их звонкое «А вот и не поймаешь! Не поймаешь! Не поймаешь» разносилось словно бы на всю поляну. Томас вслушивался, вслушивался внимательно, будто недавно обретший слух. Минхо бросил сельдерей в спину Фрайпану и поспешно скрылся в попытках избежать мести, успев хлопнуть Томаса по спине и предложить ему посмотреть, как идут дела со строительством его дома. Томас вернул Фраю миску со словами благодарности — тот не ответил, колдуя над зернами с видом бешеного ученого, и спустя мгновение перепоручил миску вновь возникшему рядом мальчишке, — и отряхнул руки. Минхо словно в воздухе испарился. Домик его (точнее, пока что только деревянный скелет с глазницами окон, без крыши и прочих изысков, но строившийся, тем не менее, быстро) выглядывал из-за вереницы других, таких же голых и непригодных еще для жилья. Вокруг него вертелись несколько человек, но самого Минхо видно не было. Томас перешагнул через наскоро обструганный ствол дерева и оказался на солнцепеке, больше не защищенный тенью навеса. У побережья солнце не казалось столь безжалостно жарким. Здесь же, на поляне, оно буквально запекало голову, как огромная духовка. — Извините! — мимо Томаса вдруг пронеслась девочка, чьи тонкие косички, увенчанные красными бантиками, колотили воздух. Вслед за ней, задевая Томаса, промчались еще четверо «извините», загорелые, босоногие и смеющиеся. Томас улыбнулся, провожая их взглядом. Один из детей, впрочем, быстро откололся от оравы, затормозив у одного из строящихся домов. Длинная, явно не детская футболка болталась на нем, как балахон из фильмов ужасов. Томас пригляделся к ребенку, угадывая в нем нечто знакомое. Мальчик подошел к одному из строителей, спросил о чем-то с серьезным лицом, указал на что-то длинным загорелым пальцем. — А если укрепить вот здесь? Мне кажется, оно упадет, — мальчик грыз испачканный в земле ноготь на левой руке. — Малыш, давай ты не будешь мешать, — к нему обратилась невысокая тонконогая девушка с топором на плече, — ничего не упадет, мы знаем, что делать, — она резко замахнулась и отрубила толстый сук от лежащего у ее ног ствола. — И не грызи грязные ногти — заразу подцепишь. Мальчик надулся, но палец изо рта убрал. — Может, я вам помогу? — поинтересовался он, с любопытством вытягивая шею: вторая девушка, поднявшись в дом, измеряла что-то, используя вместо линейки длинную ровную планку с нарисованными углем делениями. — Не нужно. Иди поиграй с остальными, мало ли — щепка отлетит, — девушка потрепала мальчику волосы и вновь замахнулась топором. Мальчик обиженно отвернулся, скрестив на груди руки. — Остальные убежали куда-то. Не хочу, — полушепотом произнес он, заикнувшись на точке между предложениями. — Помочь хочу. Девушка улыбнулась — натянуто, снисходительно и как-то на выдохе. Присела на корточки напротив мальчонки, наклонила чуть вбок голову, не то убирая тем самым пряди с лица, не то просто для того, чтобы изобразить внимательность. — Как только нам понадобится помощь, мы тебя позовем, малыш. Работы еще много, — она оглянулась на дом, словно уверяясь, что он не построился вдруг за ее спиной, — найдется что-нибудь и для тебя. — Можешь пойти со мной, — мальчик автоматически отступил назад, услышав показавшийся незнакомым голос. Томас присел на корточки рядом с девушкой и протянул мальчику ладонь. — Помнишь меня? — Помню, — Джордж ответил на рукопожатие, вытерев перед этим ладонь о штаны, — ты Томас. Ты сказал, что поделился бы с мамой кровью. — Как благородно с его стороны, — заметила девушка, вскочила вдруг на ноги, воспользовавшись ситуацией, и ловко подхватила топор. — Идите, мальчики. Щепки летят. Томас поднялся, не разжимая Джорджевой ладони, отвел мальчишку в сторону и наклонился, заглянув ему в лицо. — Посидим на том бревне у пролеска? — Томас указал пальцем на неопределенную точку в нескольких десятках метров от них, где несколько дней назад складировались бревна. — А потом, если остальные вернутся, пойдешь с ними. Идет? Джордж кивнул (не без неуверенности и недоверия). — Только там нет сейчас бревен, — приглядевшись к точке у пролеска, заметил он, — последние вчера разобрали. — Тогда, может, ты отведешь меня сам куда-нибудь? Джордж отнял руку, козырьком прислонил ее ко лбу, внимательно осмотрел поляну и, завидев что-то, шепнул, будто выдавая секрет: «Туда». Это его «туда» закончило все разговоры на ближайшее время. Джордж шел чуть впереди, по неизвестной причине каждый раз поднимая ноги так, будто переступает толстенные железные трубы, и шепча что-то себе под нос. Томас молчал, осознавая, что навязался мальчишке по неизвестной причине. — Тебя долго не было, Томас, — Джордж притормозил, позволяя Томасу с собой поравняться. Трава, сухая, местами криво скошенная, царапала щиколотки. Томас то и дело оттягивал воротник футболки, пропуская к телу слабый жгучий ветер. Сказанное Джорджем он осознал не сразу, а, спохватившись, смог только невыразительно промычать. Из-под ног выпрыгивали кузнечики и мелкая мошкара. Скошенная трава хрустела осенними листьями. — Ты был чем-то занят? — подал голос Джордж: его не покидала надежда разговорить Томаса. — Немного, — ответ уклончивый. Нельзя было, хоть и хотелось, засорять мальчишке голову всем тем, что скопилось в голове и там уже не помещалось. Откуда-то поблизости, почти из-под ног, выскочил, догоняя кузнечиков, сварливый голос неизвестного птицеподобного существа, чья голова с топорщащимися на манер рогов или ирокеза перьями не то темно-синим, не то черным буем всплыла над обрубками травы. Голова существа дрогнула, распахивая крепкий, такой же не то темно-синий, не то черный клюв, и гаркнула еще трижды, будто предупреждая: «Не подходи ближе». Томас осторожно шагнул правее, утягивая за собой Джорджа за плечо. Мальчишка, казалось, выгрызал вопросы из-под ногтей. Птицеподобное существо он словно бы и не заметил. — Меня кто-то искал, пока меня не было? — Томас нарушил тишину первый, вкрадчиво, будто заговорив о чем-то запрещенном. — Нет, — Джордж лишь на секунду оторвал пальцы от губ, — я тебя видел на берегу. — И никому не сказал? — А зачем? Томас не нашелся, что ответить. Одновременно с его потерявшимся ответом воцарилось вымученное молчание, прерываемое только шелестом ступней по жухлой траве. Джордж уверенно уводил его в сторону, туда, где трава доставала Томасу до подмышек, а Джордж терялся вовсе, оповещая о себе только шевелением высокого кустарника и хрустом ветвей. Через мгновение он, ойкнув, исчез в траве, и, видимо, шлепнулся, разбрызгивая коричневые тягучие капли. Томас стер одну с щеки и, сделав шаг вперед, поскользнулся на мокрой глине. Устоять на ногах он смог, съехав в ручей глубиной по щиколотку под сдержанный смех Джорджа. Разувшись, Томас уселся на уже помятую кем-то траву. Издалека, с поляны, их наверняка не было видно: сидя на земле, они были как минимум в два раза меньше жестколистной зелени, что защитной стеной опоясывала их тайник и ручей. — Мы сюда часто приходим, — Джордж поднял измазанную в глине веточку и повертел ее в руках. — Здесь тихо и никто не мешает. Только, чур, я тебя сюда не приводил! — Идет. И снова молчание воцарилось на Томасе. Он не знал, зачем увел с собой Джорджа (или, может быть, сам ушел за ним?), но чувствовал, что ему нужно поговорить с этим мальчонкой, чьи некогда злобно-ледяные глаза сейчас казались по-летнему теплыми и васильково-голубыми. Джордж же всем своим видом напоминал ребенка, замученного взрослыми разговорами в гостях у родительских друзей. Он все продолжал вертеть веточку в руках с вымученной внимательностью и любопытством, но, заметив, что Томас за ним наблюдает, смущенно бросил ее в ручей. — Ты скучаешь по кому-то, да, Томас? — вопрос он задал, не повышая тон к концу предложения, и оттого его реплика больше напоминала утверждение. К горлу подступило волнение, проползло вдоль шейных позвонков к голове, окутало череп и вышло наружу каплями пота. — Да, по очень дорогому человеку. — Настолько дорогому, что ты до сих пор грустишь? — Да. А еще я считаю себя виноватым за то, что его здесь нет. Джордж понимающе кивнул. Кончиками пальцев одной ноги, босой, как и у Томаса, рисовал кособокие кружочки на глине. — Соня как-то сказала мне, что те, кого мы любим и по кому скучаем, если любят нас в ответ, не стали бы обижаться за то, что мы живы, и наверняка бы хотели, чтобы мы были живы. И нужно только говорить им спасибо за это, иногда про них вспоминая. — Соня? Твоя старшая сестра? — поинтересовался Томас. — Нет, подруга. Хотя, наверное, она слишком взрослая и умная, чтобы я называл ее подругой — ей целых пятнадцать лет! Наверное, мне лучше называть ее тетей, — Томас усмехнулся. Поняв, о какой Соне идет речь, он попытался представить ее имя с придатком в виде «тети» и не мог не улыбнуться. Слова Сони, впрочем, звоном колоколов отозвались внутри. До столь простых истин редко доходишь сам, и, пусть и возникает в мыслях нечто, на них похожее, их обязательно нужно услышать от кого-то, чтобы осознать и впитать в себя полностью. — Любил ли тебя твой очень дорогой человек так же, как и ты его? — Джордж обнял руками колени и положил на них голову, мечтательно глядя на молочную пенку облаков в небе. На лице его и в васильково-голубых глазах дрожали солнечные зайчики водных бликов. Томас слизнул кровь с губы. «Но в тот момент, когда ты побежал в Лабиринт, я понял, что пойду за тобой куда угодно. И я пошел, как и все мы. И я прошел бы через все это снова и не стал бы ничего менять. Я надеюсь, что, вспоминая все это много лет спустя, ты сможешь сказать то же самое. Будущее теперь зависит от тебя, Томми. И я знаю, что ты найдешь верное решение, как и всегда. Пожалуйста, береги всех ребят и береги себя. Ты достоин счастья. Спасибо, что был мне другом.Прощай, дружище. Ньют»
Томас одними губами повторял эти строчки; опустив веки и делая вид, что защищает глаза от ослепительных солнечных отблесков на воде. Джордж на него смотрел, Джордж слушал недоступные слуху слова и смотрел на облака. В зубах его оказалась зажата травинка, сочащаяся горьким зеленоватым соком. — Любил ли меня очень дорогой человек? — переспросил Томас, проглатывая имя на конце письма. Он собирался, выдержав паузу, договорить, но собственный голос опередил его, произнеся в голове два простых слова, две составляющих одной из тех простых истин, которые осознаются через кого-то другого. Любил ли меня Ньют?Определенно любил.
***Письмо 5. Принятие***
На небе нарисовали закат. Пожалуй, один из самых красивых на памяти Томаса — такой, на фоне которого черными силуэтами выступают скалы и люди, который накрывает небо градиентом от нежно-фиолетового до алого, превращая облака в сладкую вату, чрезмерно искупанную в красителе. Такой, один вид которого заставляет задыхаться, выбивает любые навязчивые мысли из головы и будто бы говорит, дыша оранжевым в лицо: «Все не так важно. Важно то, что есть сейчас, в этот самый миг, который ты должен ценить, как последний». Чуть поодаль постепенно разгорался крошечный шалашик из ветвей и пожженной солнцем травы. В руках Томас держал пять писем, последнее из которых закончил несколько мгновений назад, прижимая к шершавому обломку фанеры. Дорогой Ньют. Наверное, мне никогда больше не придется писать писем. Возможно, среди нас найдутся гении, которые лет через сто хотя бы на полшага подойдут к тем технологиям, что мы оставили на материке (и вызовут очередной аппокалипсис), и мы вновь будем общаться дистанционно… но пока в этом нет нужды. Все, кому я могу что-либо писать, всегда рядом. И все эти люди — напоминание обо всем. Обо всех тех мелочах, типа солнца, изумительно освещающего Глэйд перед тем, как скрыться за стенами. Рагу Фрайпана постоянно напоминает о себе присутствием в тарелке. Поверь, по нему порой очень трудно скучать. И, глядя на них, я вспоминаю тебя. То, как впервые тебя увидел, когда меня подняли на лифте в Лабиринт. То, как я с самых первых моих дней выделял тебя среди остальных, как ловил себя мысли, что ты особенно мне нравишься, твое «Томми», которое я, поверь, не могу слышать ни от кого другого, все то, через что мы прошли и пережили бок-о-бок. И мне действительно жаль, что кое-какие вещи между нами остались недосказанными и никогда уже не будут произнесены вслух, и я скажу их все-таки, сделав вид, что верю, что ты сейчас меня слышишь. Я люблю тебя, Ньют. Люблю так, как, возможно не полюблю никого и никогда больше. С самых первых дней в Глэйде я понимал это, будто все было со мной по умолчанию, будто мне было уготовано полюбить тебя. И, знай, что я тоже пошел бы за тобой. И, пусть и не прошло еще много лет, хочу сказать, что прошел бы через это все снова и не стал бы ничего менять. Я не буду отрицать, что сейчас не так же тяжело, как и прежде, и я буду еще долго ворошить прошлое, выискивания в нем любые мелочи, связанные с тобой, которые по тем или иным причинам мог оставить без внимания или забыть. Однако, знаешь, я понял одно, Ньют: везде, где бы мы ни были, наши призраки будут всегда преследовать нас, потому что даже если мы боимся их присутствия, отпустить их мы боимся еще сильнее. С ними остается только примириться и превратить их в своих союзников. Я буду всегда помнить и любить тебя. И обязательно, со всем своим прежним упорством, жить дальше. Я не буду прощаться, Томас Закат пылал ало-спиртовым пламенем. Крошечный костерок, робкий, пугливо отшатывающийся от набегающих волн и слабого прибрежного ветра, светился золотистым глазом на фоне чернеющей редкой рощицы, меж стволами в которой не так давно были растянуты десятки гамаков. Томас сел на песок рядом с костром, в последний раз просмотрел каждое из писем и подложил их под шалашик из веточек, которые тут же рухнули, задетые бумагой. Огонь съедал буквы и зачеркивания, сворачивал их в черные трубочки, а ветер подхватывал остающиеся после них белые, почти снежные, хлопья, и разбрасывал по берегу. Слабо греющее солнце закатывалось за море. Костер норовил лизнуть Томасу пятки, предупредительно обдавая жаром. Имя из четырех букв на мемориальном снова и снова с практически материнской нежностью прочитывал призрак, некогда (некогда - как будто сто лет назад) покрывавший тело Томаса фантомной изморозью.