Предатель

Иисус уже простил его. Даже сейчас, безумно напуганный, будто маленький потерявшийся щеночек, промокший под холодным осенним дождём, запутавшийся в происходящем, в самом себе, сейчас жестоко избиваемый беспощадными солдатами Рима. Их чёрные плащи уже мелькают перед его глазами размытыми тёмными пятками, но они и не думают прекращать эту пытку. Сейчас Иисус был обычным преступником, попавшим в руки изысканных палачей, которые отлично знают своё дело. Под грязной от пота и крови порванной рубашкой прожигают бледную кожу саднящие невыносимой болью синяки и рваные раны. Боже, как же ему хочется, чтобы хоть кто-нибудь протянул ему долгожданную и такую спасительную руку помощи. Он столько страдал ради людей, за людей, а что получил взамен? Его же народ хочет его немедленной, а самое главное мучительной, смерти. Бежать некуда. Остаётся лишь терпеть, сжимая до побелевших костяшек пальцы на кистях рук, терпеть, пытаясь скрыть так и подступавшие к глазам слёзы, чтобы не давать лишнего повода для насмешек над ним. Он должен быть сильным. Таким сильным, каким он ещё не был никогда в своей жизни. Иуда видит весь этот ужас своими собственными глазами. Он стоит за холодными железными прутьями, отчаянно вжимаясь в них пальцами рук, не смея выдавать своего намеренного присутствия здесь. Ему мучительно больно видеть Иисуса таким подчинённым, с жалобными пронзительно-синими глазами, молящими лишь о пощаде, забитым до полусмерти, но отвернуться он не позволяет себе. И хотя Иисус простил его, Иуда никогда не простит себя, ведь только он виновен в его мучениях. Именно он. И перекладывать эту ответственность на кого-то другого будет несправедливо, нечестно. Такие раньше светло-золотые, солнечные, мягкие волосы Иисуса напоминают теперь сухую солому, пропитанную свежей кровью и солоноватым потом. Тело, нервно содрогаясь, послушно прогибается под постоянными ударами, стараясь не проронить и звука. Он не может даже стоять самостоятельно, когда римляне наконец заканчивают своё дело и уходят, напоследок сильнее обычного ударив своей маленькой дубинкой в живот мученику. Христос заходится кашлем, пытаясь сжаться в маленький комочек на холодном полу своей камеры, надеясь больше никогда не увидеть этих людей здесь. Он неловко облизывает разбитые кровоточащие губы, судорожно прижимая руки к животу. Веки тяжелеют, заставляя забыться, но страх, расходясь нервным импульсом по всему телу, поглощает его полностью: с кончиков пальцев рук и ног до встающих дыбом спутанных волос головы. — Ещё… немного… нем-ного… — будто в бреду шепчет он дрожащими губами и только сейчас, в абсолютном одиночестве, даёт полную волю горьким слезами, которые тут же прокладывают влажные дорожки на щеках. Иуда жмурится. Он отшатывается от решётки, прижимаясь спиной к стене и медленно сползая по ней вниз. Невыносимо хочется исчезнуть. Он закрывает дрожащими холодными руками лицо, стискивая зубы до боли в челюстях. Иуда не произносит и слова, хотя безумно хочется кричать. Орать так громко, чтобы слышали все, чтобы пересохло в горле, а потом сорвать голос до устрашающей хрипоты, чтобы в висках мучительно застучал пульс, не давая возможности думать о чём-то кроме этой боли. Что угодно, лишь бы не думать об Иисусе, не видеть его таким. Что угодно. Иуда шарахается прочь, еле удерживаясь на подкашивающихся, будто ватных, ногах. Он идёт в дом первосвященника, просить помощи, вопить о несправедливости. Но чего от них можно ожидать? Им плевать на всё. Они решили, что Иисус должен быть убит. И он будет убит любой ценой. Они не слушают Иуду, насмехаясь, выставляют его прочь, ещё раз напоминая о предательском поцелуе. Это мучительно больно, будто тупым раскалённым лезвием, кто-то режет по и так уже разбитому и израненному сердцу Искариота. Он готов пойти на что угодно, лишь бы не думать об Иисусе, но, как на зло, его сжавшаяся, тусклая и сильно похудевшая фигурка возникает в глазах отголоском незабываемого прошлого. Он кажется мучительно маленьким на фоне римлян, таким жалким, измученным, потерянным и забитым. Руки Иуды судорожно дрожат. Непонятно как, но у него оказывается жёсткая верёвка, и он уже вяжет петлю. Что угодно. Что угодно, но не эта жизнь… Он уже ничего не может сделать для Иисуса. Его точно убьют. На глазах у всех. Иуда не сможет ещё раз увидеть его в таком состоянии... Иуда навсегда запомнит его лучезарно-светлым, чистым, улыбающимся и отчаянно верующим в свою божественность, готовый горы свернуть за людей, помочь каждому бедняку, не прося ничего взамен. Иисус всегда понимал его, всегда был рядом, несмотря ни на что. Иисус любил Иуду. Сильнее чем кого-либо. Искариот никогда не понимал этого, но, чёрт возьми, сколько бы он отдал сейчас за одно лишь его тёплое и нежное прикосновение, за его искренний и понимающий взгляд, за то, чтобы он вдруг оказался живым. Таким, каким он знал его раньше. Бога ради, как же он хочет прекратить всё это. От подобных мыслей, сердце Иуды сжимается ещё мучительнее, делая боль утраты всё сильнее и невыносимее. Петля неприятно трёт шею, затягиваясь всё сильнее и сильнее, перекрывая проход воздуху. Дыхание сбивается ко всем чертям, становится невыносимо тяжёлым, голос хрипит. В ушах слышится противный звон и вдруг… тишина. «Это конец…» — успевает пронестись спасительная мысль, но Иуда ошибается. Он внезапно оказывается лежащим на земле, хватаясь руками за шею и жутко кашляя, жадно глотая неожиданно нахлынувший поток свежего воздуха. Иуда поднимает потерянный помутневший взгляд и видит размытую фигуру, в которой вскоре узнаёт Симона, в глазах которого лишь ярость и ненависть к предателю. В его руках небольшой нож, которым он перерезал верёвку, даруя Иуде жизнь, теперь похожую на проклятье. — Ты не умрёшь, — Симон небрежно хватает Иуду за шиворот футболки, жестоко толкая в сторону, не давая удержаться на ногах, — Ты увидишь его смерть. Ты будешь страдать, но я не дам тебе умереть так просто. — его отчётливые слова звучат как приговор. Иуда смотрит загнанным взглядом, боясь сказать и слово. Он прекрасно понимает, что заслужил это.

***

Иуда мелко дрожит, видит всё слишком размыто из-за проевших глаза слёз, но он не может не узнать его… в тёмной запёкшейся крови по всему измученному от многочасовых побоев оголённому телу. Он опускает взгляд, боясь, что Иисус увидит его и посмотрит по-своему нежно, с каплей усталости и разочарования, боится, что он дарует ему прощение, как делал это всегда и со всеми. В этом весь Иисус. Но Иуда знает, что не заслужил подобного отношения к себе, не заслужил милосердия с его стороны. Симон, стоя чуть позади, небрежно толкает своим плечом Иуду в спину, из-за чего тело второго послушно покачивается, словно продрогший на морозе листок под бушующим ветром. — Смотри на него. Запомни каждую ссадину на его теле. Это всё из-за тебя. Он умрёт из-за тебя, Иуда. ТЫ — предатель, — каждое слово Симона больно ударяет в самое сердце. На лице Иисуса проскальзывает едва заметная улыбка, и это ещё больше разрывает душу Иуды на маленькие кусочки. Господи, как же это до щемящей боли в груди похоже на него: даже в подобном положении он пытается быть таким же светлым, добродушным, милосердным. Римляне жёстко хватают его и берут в руки чуть поржавевшие гвозди, начиная вгонять их в плоть Христа. Слышится мучительный животный крик. Боль сковывает всё его сознание. Иуда, не в силах больше стоять, падает на колени и заходится беззвучными рыданиями, зажимая рот рукой, кусая побелевшие костяшки. Всё его тело содрогается от страха, от этой боли, разъедающей изнутри всё его существо. В груди болезненно ноет, чувствуется вполне реальная пустота где-то в области живота. Так, будто все органы достали, перемешали, а затем положили обратно, забыв привычный порядок.

***

Прошло уже несколько недель, но Иуду всё не оставляют апостолы: если вдруг подворачивается возможность, они ни в коем случае не упускают её. Они зажимают предателя где-нибудь в тёмном переулке, подальше от любопытных глаз, и жестоко избивают его, не щадя и на секунду. Больше всех инициативу проявляет Симон, с каждым разом изощряясь всё сильнее. Иуда терпит, как терпел когда-то Иисус своих палачей. Молчит и терпит этот ужас, кусая в кровь губы, сжимая кулаки. Он заслужил это. От подобных побоев на нём почти не осталось живого места, поэтому он каждый раз всё сильнее кутается в чёрную кожаную куртку, стараясь скрыть порой ещё не покрывшиеся тонкой тёмной корочкой раны. Но даже это не сравнится с тем, что происходит у него внутри, когда он остаётся один. Самобичевание, самосуд, устраиваемый Иудой каждый день, каждую секунду его существования, в тысячу раз мучительнее какой-то ничтожной физической боли. Искариот сидит на ступеньках и смотрит на него, не понимая, почему тот захотел, чтобы он остался. С тех пор он не очень сильно изменился, но Иуда не может смотреть на него без нарастающих с каждым разом тоской и сожалением: Иисус теперь постоянно кутается в потёртую белую кофту с длинными рукавами, стараясь скрыть навсегда запечатлённые шрамы от гвоздей на его чуть розовато-бледных ладонях, спрятать под лёгкой тканью жестоко исполосованные плетью спину и бока. Иногда он пугается скрипа двери, так сильно вздрагивая, что хочется обнять его, прижать к себе покрепче и защищать его от всего, что может только угрожать. Иуда готов защищать его постоянно, хоть от всего мира, лишь бы тому было хорошо и спокойно. Апостолы спасли Иисуса от казни и теперь он вновь полон любви и искренности, вновь готов говорить о бесконечной доброте, которую должны бескорыстно приносить в этот мир люди, о Небесном Царстве на Земле, но кто знает, изменилось ли на самом деле его мнение о людях, после столь безжалостного отношения к нему. Господи, как бы Иуда вновь хотел прильнуть к его белоснежной руке, вновь почувствовать то тепло, исходящее от него, будто от полуденного яркого солнца. Внимать каждое его слово, а после находить то, к чему можно придраться, и вновь разводить бушующий словно огненное пламя спор. Раньше он не мог иначе, но слишком многое изменилось. — Все совершают ошибки, Иуда, — тихо шепчет Иисус, подсаживаясь рядом на ступеньку лестницы, — Не стоит винить себя так сильно… — Он, пытаясь немного приободрить, нежно накрывает холодную ладонь Иуды, который мог только мечтать об этом прикосновении, своей тёплой, ласковой. Искариот чуть нервно вздрагивает, не смея поднять взгляд, задерживая сбившееся дыхание. Он мог бы, мог бы возразить ему, как это делал всегда, но нет сил даже на это. Он готов согласиться на что угодно ради него. Как ни странно, но Иуда всё больше боится его, своего самого лучшего… любимого учителя. — Пожалуйста… — шепчет он, — Пожалуйста, не надо… — Иуда выдёргивает руку, закутав её в рукав своей куртки. Такая близость невыносимо обжигает, заставляя вспомнить. Вспомнить всё… — Ты не должен мне помогать! — хрипит он, готовый сорваться на крик, но не может даже физически. — Иуда… — с небольшой усталой улыбкой произносит Иисус, касаясь плеча своего друга, своего любимого ученика, своего Иуды, — Просто поверь мне… Всё будет хорошо. Обещаю, — ладонь Иисуса чуть поднимается, останавливаясь на щеке Искариота. Синие глаза Иисуса внимательно нежно осматривают каждую морщинку, каждую родинку, каждый миллиметр, стараются не упустить из вида и малейшую эмоцию, проскользнувшую на лице друга. Иуда, закрыв глаза, словно маленький бездомный котёнок, тычется носом в эту тёплую руку, заливаясь слезами. В его груди будто разгорается бешеное пламя, беспощадно сжигающее всё на своём пути. Почему-то вдруг становится невыносимо тепло и приятно. Иисус осторожно, будто боится, что сломает Искариота, вытирает своим большим пальцем его солёные слёзы, мимолётно любуясь опущенными и чуть мокрыми угольно-чёрными ресницами. Рука Иисуса неловко скользит к шее своего ученика и нежно поглаживает шрам, оставшийся навсегда после неудачной попытки самоубийства. Он осуждающе-грустно качает головой, на что Иуда лишь быстро отводит испуганный взгляд. «Почему ты так спокоен? Я… Я предал тебя… Предал! Как ты не понимаешь!?» — хочет орать Искариот, но он сильно впивается зубами во внутреннюю сторону щеки, так по-детски закрывая лицо руками, чтобы не видеть это светлое, добродушное и понимающее лицо Иисуса. Он не заслужил этого. Пусть Христос лучше закричит, выгонит его прочь, назовёт предателем, но не будет отчаянно пытаться помочь ему. Иисус невольно замечает многочисленные синяки, ссадины и ожоги на его плечах, шее да и по всему телу. — Ты сам? — ответом служит отрицательный кивок, и Иуда, чуть отстранившись, ещё больше зарывается в чёрную куртку, пряча не прочищенные от грязи и засохшей крови раны, — Кто это делает? Иуда лишь плачет, неуверенно притягивая руку Христа к своим губам, аккуратно, только бы не причинить боли, целует в округлую ещё не до конца зажившую рану в самой середине ладони. Иисус чуть улыбается, прикрывая глаза и второй рукой касаясь затылка Искариота, утешительно поглаживая, зарываясь пальцами в тёмные волосы. — Иуда, кто это делает с тобой? — он вдруг становится очень серьёзным и пронзительно смотрит в заплаканные покрасневшие глаза своего ученика, не позволяя отвернуться и уйти от ответа. — Их можно понять… Я сам не прощу себя. Никогда, — голос Иуды дрогает на последнем слове, и он уже готов закрыть лицо руками, как вдруг чувствует на своих губах чужие, такие тёплые и нежные, с лёгким солоноватым привкусом крови. Он невольно поддаётся, на мгновение забывая обо всём, что тяготит его. Иисус всегда любил Иуду, поэтому без тени сомнения простил его, забыв все причинённые им мучения, как страшный сон. Но Иуда помнит каждую секунду. Он всегда будет помнить и никогда не простит себя.