Часть 1
4 мая 2018 г. в 23:16
Когда чартер из Норвегии приземлился в Кольцово, Мартен понял, что его трясёт. Сердце билось где-то в горле, руки ходили ходуном, ноги не держали. Его колотило так, что заметил даже Мартен-младший, который никогда и никого, кроме себя самого, не замечал в принципе, но Фуркад всё равно не мог взять себя в руки. Не сейчас, когда до встречи оставались считанные часы, а может, и минуты.
Шесть лет. Шесть лет он не видел Антона, не разговаривал с ним, не вдыхал его запах, не прикасался к нему. С тех пор, как они ели грейпфруты в Антхольце, смеясь и целуясь. С тех пор, как Антона не пригласили на игры, а он дал то безумное в своей глупости и слепоте интервью про то, что, наверное, у МОК и ВАДА есть на это основания.
И совершенно неважно, что он возненавидел себя уже в процессе интервью, это никому теперь не интересно. Как не были интересны последующие, гораздо более честные и правильные, интервью, бесконечные звонки на недоступный номер, огромные письма в электронной почте и короткие сообщения в мессенджерах. На всё это Антону было наплевать. Иногда Мартену казалось, что даже карьеру он закончил сразу после Игр, не возвращаясь на Кубок мира, только потому, что Мартен был ему противен, и Антон не хотел с ним встречаться. Наверное, так и было… И Мартен его понимал. Он и сам себе был противен.
Мартен смирился. Оставил его в покое, не пытался больше выйти на связь, ушёл из спорта, стал тренировать юниоров и избегал интервью. Он, естественно, не мог не знать, что Антон возглавил биатлон в своём родном городе и активно занялся местным стадионом, подгоняя его под стандарты и требования, мечтая принять там международные соревнования. Но в тот момент, когда Мартен принимал предложение стать главным тренером мужской сборной Франции, он, конечно, ни на секунду не задумался о том, что Екатеринбург так быстро дорастёт до этапа Кубка мира.
Все эти долгие шесть лет Мартен не питал тщетных надежд на примирение, не тешил себя иллюзией возможного прощения и не мечтал о встрече. Но и забыть не пытался. Не обманывался глупостями, что время лечит, и можно простить самого себя, разлюбить и начать новую жизнь. Нет. Он просто жил. Спал, когда нужно, ел, когда нужно, тренировался и тренировал. И абсолютно не помнил сны. Сны, в которых Антон был рядом, в которых любил и верил, в которых Мартен не давал того идиотского интервью, а Антон, в конце концов, сдавался и отвечал на его звонки. Он запрещал себе их помнить, иначе отлаженный механизм действий ломался, выходил из строя и с огромным трудом поддавался ремонту.
Но первая же встреча с Антоном, лично встречавшим делегации в роскошном холле отеля, сломала механизм, кажется, навсегда. И место привычных, годами заученных мыслей о том, как лучше подвести команду к конкретному старту, заняли те самые надежды и иллюзии, которые никогда не забредали в его холодную голову.
Антон почти не изменился. Только как будто похудел ещё больше, да из глаз пропали веселые зелёные искры, оставив лишь серую сталь. И улыбка из искренней и счастливой превратилась в служебную. Но Мартен не заслужил и такой. Здороваясь с французской сборной, Антон лишь коротко глянул на Мартена, едва пожав ему руку, и стремительно отвернулся, одаривая своей картонной улыбкой остальных.
Мартен понял, что не может вдохнуть. Померкшая за годы разлуки память вернулась разом, в одно мгновение и затопила разум, заставляя сердце заполошно колотиться где-то в горле. Он смотрел на Антона и не мог отвести от него взгляд, вбирая каждую чёрточку, каждое движение, каждую деталь. Антон выглядел фантастически. В строгом тёмно-синем костюме, белой рубашке с фривольно расстёгнутой верхней пуговицей, с непривычно короткой стрижкой и гладко выбритый, он казался даже моложе, чем когда они виделись в последний раз. Короткое прикосновение руки всё ещё горело на его коже, а Антон сейчас был слишком похож на того молодого и открытого парня, увидев которого однажды Мартен уже не смог перестать на него смотреть. И поэтому теперь до одури хотелось плюнуть на толпу спортсменов и персонала, на вспышки фотоаппаратов вездесущей прессы, вообще на всё, хотелось схватить его за плечи, встряхнуть и впиться губами в губы, заново присваивая его себе. Хотелось на весь мир закричать, что Антон — его! Только его. А сам он — Антона.
Будто услышав эти его мысли, Антон обернулся, мазнул по Фуркаду ледяным, равнодушным взглядом и презрительно усмехнулся краешком рта, тут же возвращая на лицо свою картонную улыбку и обращая её к очередному гостю. Мартен тяжело сглотнул. Он ошибся. Конечно, он ошибся. Это не его Антон. Не тот молодой, счастливый, смешливый и до безумия влюблённый в мир Антон, без которого Мартен не мыслил своей жизни. Это другой Антон. Тот, которого он предал. Тот, от которого отказался. Сам.
Если бы не его картонная улыбка и ледяной взгляд, Мартен подумал бы, что Антон счастлив, и, может быть, это позволило бы ему снова научиться дышать. А потом, когда-нибудь, и жить. Но смотреть на него такого — жёсткого, равнодушного, ледяного — было до одури страшно. И бьющаяся в висках мысль, что именно он виноват в том, что Антон стал таким, причиняла настоящую физическую боль.
Наверное, он так и не смог бы сдвинуться с того места, где впервые за столько лет вновь ощутил прикосновение любимой руки, если бы не новый лидер французской сборной, Мартен-младший.
— Хватит пялиться, работать надо, — презрительно процедил он, толкая плечом старшего тренера.
Мартен очнулся. Своего наглого и чересчур самовлюблённого тёзку он ненавидел, причём абсолютно взаимно. Но работать им это не мешало, а в остальном Фуркад старался держаться от него подальше. Но сейчас эта ненависть была даже на пользу — Мартен всё-таки вышел из ступора. Ещё раз окинув взглядом прямую узкую спину, Фуркад подхватил чемодан и отправился заселяться. Этот этап обещал быть самым тяжёлым за всю его биатлонную и тренерскую карьеру. И ожидания полностью сбылись.
Антон был везде. На трассе, на стрельбище, в столовой отеля, в рекреациях, на тренерской бирже. Он лично беседовал с менеджерами сборных, персоналом, тренерами, спортсменами. Он действительно собирался сделать этот стадион лучшим в мире, и Мартен был уверен, что у него это получится. Вот только видеть Антона постоянно было невыносимо. Мартен забывал не только азы своей профессии, но и базовые умения — думать, говорить, дышать.
Каждый раз при виде Шипулина на него накатывали воспоминания. То о первом поцелуе. Смешном, неловком, отчаянно необходимом и будоражащем. То о первой ночи. О решительном и открытом Антоне, который сам подталкивал его к действиям. То о бесконечной череде других ночей, когда всё было так легко и счастливо. Когда Антон плавился в его руках, отвечал на поцелуи, целовал сам. И о тех ночах, когда Мартен полностью отдавал инициативу Антону, растворяясь в его нежности и ласке. И о тех моментах, когда так хотел сказать, но так ни разу и не сказал заветного, переполняющего, самого важного… И о последнем вечере, когда было так светло и уютно, по пальцам струился грейпфрутовый сок, а они то и дело слизывали его то с себя, то друг с друга. С тех пор он ни разу не ел грейпфруты.
А ещё он вспоминал то интервью. То проклятое интервью, перечеркнувшее всю его жизнь, разделившую ее на «до» и «после», как бы банально это ни звучало. Все эти шесть лет он нет-нет, да задумывался над тем, почему же сказал тогда то, что сказал. Чего испугался, о чём думал в тот момент, что руководило его речевым аппаратом. Но не смог найти объяснений. Тот день так и остался для него одним сплошным пятном тумана и бесконечного ужаса, и если бы Антон спросил: «Почему?», Мартен не смог бы ему ответить.
Первые дни он пытался избегать встреч. Пытался жить, как все предыдущие шесть лет. Искренне старался снова запустить сломавшийся механизм «работа-работа-работа-здоровый сон». Ругался со спортсменами, тренировал их и тренировался сам. Подбирал лыжи, проверял планы. Судорожно выныривал из воспоминаний, искал в пустой голове якоря обязанностей и привычных действий. Но не получалось. Воспоминания не отпускали, а в голове отыскивалась только безумная в своей недостижимости надежда на прощение.
Он сдался, когда Антон подошёл со своими вопросами и к нему. Слишком сюрреалистично выглядел их предельно вежливый и официальный разговор о качестве трассы и её рельефе. Слишком тяжело было подавлять в себе желание всмотреться в стальные равнодушные глаза, дотронуться до обнажённых пальцев, заговорить совсем о другом, не о трассе и её рельефе. И когда Антон, поблагодарив, отвернулся, чтобы уйти, Мартен не сдержался и всё-таки поймал пальцами рукав его куртки.
— Антон… — дыхание перехватило, а в голове стало абсолютно пусто. Сердце сжалось от того, как мгновенно изменилось выражение лица Антона. От того, как он зажмурился, раздувая ноздри, как заходили желваки на его скулах. — Антон, прости меня…
Это глупое «прости» рванулось из самого сердца, из самых глубин души, но было так неуместно и глупо сейчас, спустя шесть лет. Так никому не нужно. Антон рывком высвободил ткань куртки из его пальцев и, не оборачиваясь, стремительно двинулся к немецким тренерам.
— Зачем ты просишь прощения у этого допингиста? — молодой, звонкий голос заставил Мартена вздрогнуть. Кулаки сжались сами, зубы заскрипели от сдерживаемых ругательств. Маленький гадёныш!
Развернувшись к подопечному, Фуркад уже готов был выместить на нём всю свою тоску, злость, разочарование, но наткнулся на горящий праведным огнём взгляд, и, внезапно, всего одна пришедшая в голову мысль заставила его успокоиться. Разве он не был бы таким же, если бы не Антон? Разве он не был таким же ДО Антона? Категоричный, горячий, думающий, что способен изменить мир… Был. Именно таким и был. Просто ему чуть больше повезло — он встретил Антона. Не просто встретил — полюбил всем сердцем, всей душой, пророс в нём, растворился в нём. И впитал в себя его взгляд на мир: не суди, пока не знаешь всего. А лучше не суди, даже зная абсолютно всё. Не судим будешь.
— Вырастешь — поймёшь, — добродушно хмыкнул Фуркад, открывая на планшете показатели, которые транслировались с фитнесс-браслетов спортсменов, и принимаясь вслух их анализировать. Мартен-младший смотрел на него абсолютно непонимающим взглядом.
Это почти случайное «прости» и внезапно вспомнившееся «не суди» как будто прорвали плотину. Мартен больше не запрещал себе вспоминать, с каждым днём и часом всё больше увязая в образах прошлого. В тёплых серых глазах с голубыми и зелёными искрами. В ласковом голосе, шепчущем нежности на трёх языках сразу. В мягких руках, чьи прикосновения так отчётливо вспомнились столько лет спустя. В громких стонах, снова зазвучавших в ушах. И в понимании — просить прощения бесполезно. Не потому что Антон не простит, а потому что простил сразу, потому что никогда не осуждает. Просто прощение и доверие — очень разные вещи. Потому что боль, которую он причинил Антону, так просто не забывается. Потому что не прощения он должен просить, а доказывать, что до сих пор любит. Что больше никогда не предаст. И даже если всё это бессмысленно. Даже если Антон не поверит. Даже если ему это просто не нужно. Это нужно Мартену. Сделать всё, что может, попытаться вернуть. Чтобы заново научиться если не жить, то хотя бы дышать.
И он перестал бороться с воспоминаниями, перестал делать вид, что не замечает Антона, перестал пытаться вернуться в свой механический ритм. Позволил себе смотреть на Антона, не переставая, следить за ним взглядом, где бы он ни был. Позволил себе помнить, позволил себе мечтать. Пока он ещё не знал, о чём именно мечтает и как к этим мечтам прийти, но где-то на задворках сознания уже смутно угадывалась мысль, что поговорить всё-таки нужно. Попробовать объяснить, донести, расставить все точки над пресловутым «i». А потом как-то научиться жить с тем, что из этого выйдет.
Сезон, несмотря на множество изменений в составе гонок и регламенте стартов, заканчивался привычным, классическим масс-стартом. Эту гонку Мартен обожал до дрожи в кончиках пальцев. Именно на масс-старте он больше всего жалел, что закончил карьеру, и мысленно пробегал дистанцию с каждым своим подопечным. Кажется, даже мышцы включались именно те и именно так, как надо для оптимального прохождения именно этой трассы. И дыхание задерживал на стрельбе, и глаз прищуривал машинально. Ему всегда казалось, что со стороны это должно выглядеть комично, но сделать с собой он ничего не мог, и просто не обращал ни на кого внимания, становясь частью гонки от старта до самого финиша. Но сегодня и здесь, в такой непосредственной близости от Антона, всё с самого начала пошло не так. Он с трудом смог бы сказать, на сколько часов прошёл габарит у Мартена, куда ушла пуля у Эмильена, и какой длины палку нужно подготовить для сломавшего инвентарь Гийома. Потому что не смотреть на VIP-трибуну, где сидел Антон, то и дело бросающий исподлобья странные взгляды, было просто невозможно. Как невозможно было перестать думать о том, что же всё это значит.
О том, что Мартен победил, а Эмильен стал третьим, он узнал от подошедшего поздравить норвежца.
Памятные подарки призёрам масс-старта вручал Шипулин. Удивительно, но в этот день на его лице сияла настоящая, совсем не картонная улыбка. Почти такая же, как раньше. То ли радовался тому, что всё почти закончилось, то ли тому, что прошло отлично, то ли чему-то ещё, своему. Мартен отказывался думать о том, что улыбка Антона начала теплеть после того дня, как он так глупо, неуместно и нерешительно пробормотал своё убогое «прости». Он просто завис на этой улыбке, наслаждался, впитывал, залип на ней, как муха в паутине, не в силах отвести взгляд. Эта улыбка сводила его с ума, заставляя сердце совершать немыслимые кульбиты и отчаянно надеяться на что-то непонятное, невыразимое, но такое нужное и важное…
Вот только когда Антон улыбнулся победителю сегодняшней гонки, у Мартена перехватило дыхание и заледенело всё внутри. Он следил за тем, как соприкоснулись их руки, как они на мгновение замерли, вглядываясь в глаза друг друга, как игриво улыбнулся Антону самоуверенный и заносчивый Мартен-младший, как они что-то сказали друг другу и засмеялись… И ощущал, как где-то внутри замирает ещё недавно почти счастливое сердце, как осыпаются осколки глупых надежд и ванильных мечтаний. Он опять ошибся. Снова.
Вручив подарки всем спортсменам топ-6 сегодняшней гонки, Антон обернулся и посмотрел (в который раз за сегодняшний день!) прямо на Мартена. Вот только всмотревшись в его побледневшее лицо и переполненные ужасом глаза, Антон почему-то перестал улыбаться. Замер на мгновение, скривил губы в горькой усмешке, будто убедился в чём-то нерадостном для себя, отчаянно неприятном, и отвёл взгляд, снова ставший стальным.
Мартен так ничего и не понял. Что значила эта почти родная улыбка, эти взгляды, этот, чёрт возьми, флирт с Буржуа? И почему всё так резко и странно оборвалось? Почему Антон стал даже холоднее и равнодушнее, чем в день их прилёта в Екатеринбург, хотя в тот день казалось, что это попросту невозможно… И, главное, что теперь со всем этим делать? Оставить Антона в покое, молча улететь домой во Францию, забыть его улыбку и снова жить в своём привычном механическом ритме он уже не сможет.
На вечеринке Мартен не выдержал. Выпив чуть ли не залпом два стакана пива, он выждал, когда Антон останется один, и решительно подошёл к нему. Шипулин стоял, облокотившись локтём на барную стойку, попивал из бокала какой-то коктейль и нечитаемым взглядом наблюдал за веселившимися спортсменами. И совершенно никак не отреагировал на подошедшего Мартена и хриплое «привет». Даже рука, подносившая ко рту бокал, не дрогнула.
Мартен смутился на мгновение, но всё-таки набрался храбрости. Потому что оставить всё как есть он не мог. Шесть грёбаных лет он существовал как заведённый на работу механизм, а теперь сломался. И больше он не сможет быть механизмом. Потому что слишком много вспомнил, потому что слишком много понял. Ему нужно, нет — необходимо, поговорить с Антоном. Окончательно объясниться. Понять и быть понятым. Либо пан, либо пропал, как любил говорить его брат.
— Антон, нам нужно поговорить, — решительно начал он, шагая в бездну. Отныне быть механизмом не получится. Он либо останется навеки сломанной куклой, либо выплывет и начнёт дышать. Третьего не дано. — Пожалуйста.
Антон медленно зажмурился, тяжело выдохнул, и всё-таки повернул голову в его сторону.
— Уверен? — ухмыльнулся он, внимательно изучив Фуркада с ног до головы, а потом — с головы до ног. От этого холодного, какого-то оценивающего взгляда, так непохожего на все предыдущие взгляды Антона, Мартену стало неуютно, но он всё равно решительно кивнул.
— Ну пойдём тогда, — Антон снова криво ухмыльнулся, поставил бокал на барную стойку и стремительно направился куда-то в сторону служебных помещений. Мартен старался не отставать.
Антон шёл быстро, не останавливаясь и не оглядываясь, не проверяя, успевает ли за ним Мартен, будто ему было всё равно — идёт он следом или нет. Они прошли через какую-то каморку, потом через кладовку с продуктами, потом через тёмную, заваленную какими-то вёдрами, тряпками и моющими средствами комнату, и оказались у крохотного холла с лифтом. Антон вдавил пальцем кнопку вызова и, скрестив руки на груди, мрачно уставился прямо перед собой. Мартен, засунув руки в карманы джинсов, разглядывал его уже не скрываясь, широко открытыми глазами. Чёрный строгий костюм с двубортным пиджаком шёл Антону неимоверно, как и светло-голубая рубашка и тёмно-синий галстук. До одури хотелось рвануть этот самый галстук к чертям, расстегнуть ворот рубашки и присосаться к той самой яремной впадине, которая — Мартен помнил, хорошо помнил — всегда была одним из самых чувствительных мест Антона.
Тяжело сглотнув, Мартен отогнал безумные видения, которым не суждено сбыться, и отвёл взгляд от Антона. Лифт пришёл крайне вовремя.
Кабинет Шипулина оказался на последнем — десятом — этаже. Антон провёл картой по магнитному замку, широко распахнул дверь и склонился перед гостем в шутовском поклоне, пропуская его вперёд. Мартен решительно шагнул в огромное, залитое лунным светом помещение и остановился на пороге, разглядывая обстановку. Кажется, здесь было даже уютно.
Антон за его спиной зачем-то нажал кнопку, блокируя дверь, и широко шагнул к бару, на ходу дёргая узел галстука.
— Виски, коньяк, мартини, бренди, что-то ещё? — холодно спросил он, открывая дверцу и щедро плеская виски в тяжёлый бокал.
— Виски, — попробовал согласиться Мартен, но получился едва слышный шёпот. Антон усмехнулся, но налил и ему.
Отдав Мартену его бокал, Антон сделал глубокий глоток из своего, затем поставил его на стол и принялся расстёгивать узкий пиджак. Мартен возблагодарил богов за то, что единственным освещением так и остался лунный свет, бьющий в окна, а значит, Антон не увидит, как мучительно он покраснел, как тяжело ему дышать. Скинув пиджак и вынув запонки, Антон завернул манжеты, опёрся задницей о столешницу и, сделав очередной глоток, тяжёло посмотрел на Мартена:
— Ну? О чём говорить будем?
Мартен тяжело сглотнул слюну и открыл рот, но так ни слова и не произнёс. Все с трудом подобранные слова, все смутно осознаваемые мысли куда-то делись, а взгляд никак не мог оторваться от расстёгнутой верхней пуговицы антоновой рубашки. Так ничего и не сказав, Мартен нервно облизнул губы и зажмурился, пытаясь собраться с мыслями.
Антон, в очередной раз громко хмыкнув, оторвался от стола и вдруг оказался очень близко, почти вплотную.
— Нечего тебе сказать, да? Ну что ж…
И, схватив его за волосы и притянув к себе, больно впился в губы грубым поцелуем, второй рукой сжимая ягодицу. Из Мартена разом вышибло весь воздух. Сколько они не занимались сексом? Когда последний раз были вместе? Вспомнить не получалось. Память отключилась вместе с мозгом, стоило только почувствовать его прикосновения. Пусть грубые, пусть злые, но такие желанные.
Не переставая целовать и кусать его губы, Антон расстёгивал его джинсы, царапал ногтями нежную кожу, до боли сжимал ягодицы, наверняка оставляя синяки. Мартен не сопротивлялся. Ему хотелось позорно зарыдать просто от того, что он снова может ощущать эти губы и руки, вдыхать этот запах, прикасаться к спине, зарыться пальцами в короткие волосы, расстёгивать дрожащими пальцами рубашку Антона, ощущать давно забытый шёлк кожи. Когда он упёрся задницей в край высокого стола, Антон всё-таки оторвался от его губ и яростно прикусил кожу на шее, с силой дёргая в стороны полы рубашки, заставляя мелкие пуговицы рассыпаться дождём по полу. Мартен не выдержал и застонал в голос, жёстче вцепляясь в затылок Шипулина, крепче прижимая к себе его голову, находя губами висок.
В ответ на это прикосновение Антон вдруг дёрнулся, высвобождаясь из объятий, отстранился и внимательно посмотрел на любовника. Сквозь застилавший глаза туман Мартен никак не мог прочитать странный взгляд Антона. Он понимал только одно — он больше не может терпеть. Он хочет его прямо сейчас. Пусть даже и «снизу», что раньше было с ними крайне редко. Плевать! Лишь бы чувствовать, ощущать, вдыхать, соединяться…
Медленно проведя пальцами по голой коже груди и живота, Антон снова усмехнулся и перегнулся через стол, доставая из ящика презервативы и смазку. Мозг царапнула мерзкая мыслишка о том, почему в рабочем столе Антона хранится такой набор, но тут же трусливо сбежала под напором горячих и страстных губ.
Антон сдирал с него джинсы так яростно, будто тоже все эти шесть лет ждал только его. Будто теперь ему тоже было всё равно — где, как, лишь бы скорее.
С трудом оторвавшись от шеи Мартена, Антон прохрипел куда-то ему в подбородок:
— Там есть диван. Надо дойти, Марти.
Это сказанное на выдохе «Марти», такое родное и давнее, резануло даже не по сердцу — по самой глубине души. Мартен вцепился в родные плечи и замотал головой:
— Стол тоже ничего, давай уже. Не могу больше.
Антон как-то протяжно со свистом выдохнул, ещё раз поцеловал его и отстранился.
— Перевернись, — приказал он, открывая тюбик со смазкой.
Мартен вздрогнул от жёстких, никогда не слышанных прежде интонаций, но мысль, что можно не подчиниться, даже не пришла ему в голову. Он развернулся спиной к Антону, прижимаясь грудью к холодной глади стола, вцепляясь руками в его края, выпячивая голую задницу. Раньше это показалось бы ему унизительным, но сейчас его волновало только одно — лишь бы Антон не останавливался.
Антон вжал свой до предела возбуждённый член между ягодиц Мартена, укусил его за шею над воротником расхристанной рубашки и несколько раз прошёлся по пульсирующему от возбуждения входу. Мартен только крепче вцепился в край стола. Когда-то он и сам обожал так дразнить Антона, сводя его с ума и сходя с ума сам. Неизвестно, для кого из них эта отсрочка была мучительней раньше, но сейчас не выдержал именно Антон. Как не выдерживал и раньше, требуя: «Фуркад, сука, перестань издеваться и трахни уже меня!». Может быть, сейчас Мартен и сказал бы то же самое, но от переполнявших его ощущений он просто не мог выдавить из себя что-то более осмысленное, чем короткие стоны.
Когда Антон отстранился, Мартену мгновенно стало холодно и пусто. Потеря этого долгожданного ощущения единения пугала и причиняла почти физическую боль. Поэтому, когда покрытый холодным гелем палец прикоснулся к его анусу, Мартен закусив губу, резко подался навстречу. Антон зашипел сквозь зубы и выругался по-русски, но Мартен не услышал — слишком громко в ушах колотился пульс, слишком важны были ощущения. Антон готовил его торопливо, на грани грубости, но стараясь не причинять дискомфорта. Мартен глотал стоны боли и наслаждения, не желая показывать, что дискомфорт всё-таки есть, насаживался на эти знакомые и при этом такие непривычные пальцы и мечтал не кончить до того, как Антон, наконец, заменит пальцы членом.
— Всё, не могу… Будет больно, наверное, — хрипло прошептал Антон, целуя Мартена в шею и разрывая упаковку презерватива. Мартен и хотел бы ответить, что ему наплевать, но горло перехватило от осознания того, что сейчас произойдёт. Антон — его Антон — рядом, с ним, снова.
Это было действительно больно. Очень больно. Мартен до крови закусил губу, стараясь не застонать, но попросить Антона остановиться даже не пришло ему в голову. То, что это происходило именно так — остро и больно, — казалось ему правильным. После стольких лет, после ТАКИХ лет, их секс просто не мог быть ласковым и нежным. Потому что секс — самый громкий, самый откровенный язык любви. Нежность и неторопливость сейчас были бы ложью, через которую потом невозможно было бы переступить. Или, что ещё хуже, значили бы, что никакой любви нет вовсе. Что это просто секс, который ничего не значит. И мысль о том, что всё происходящее может быть для Антона просто ничего не значащим трахом, была в разы болезненней, чем самый грубый секс, который можно себе представить.
Антон вошёл до конца и замер, привыкая к немыслимой тесноте. Мартен разглядывал его, повернув голову на бок, бездумно теребя зубами прокушенную губу, и не мог даже моргнуть. Судя по рваному, сбитому дыханию Антона, по его безумному взгляду, по закушенной губе, по медленно блуждающим по спине Мартена рукам, для него самого все происходящее было острым, почти жестоким, на грани боли. Бездействие становилось нестерпимым и, несмотря на боль, Мартен двинул бёдрами навстречу Антону, понуждая его к продолжению. Антон хрипло застонал, грубо вцепляясь пальцами в бёдра Мартена, склонился к нему, впиваясь поцелуем в прокушенную, кровоточащую губу, и всё-таки начал двигаться.
Мартен закричал бы, если бы не этот болезненный, с привкусом его собственный крови, но медленный, мучительно-сладкий поцелуй. Всего происходящего было для него слишком много — боли и наслаждения, холода полированной столешницы и жара любимого тела, грубости резких движений и нежности ласкающих губ и языка, твёрдых пальцев, сжимающихся на бедре, и мягких — запутавшихся в волосах. Ему казалось, что ещё немного, и он не просто кончит от переизбытка ощущений, а взорвётся весь, целиком. Распадётся на атомы, рассыплется в прах и перестанет существовать окончательно и бесповоротно. И, пожалуй, это было бы не худшим окончанием последних шести лет его жизни.
Антон вдруг оторвался от его губ и замер, уткнувшись лбом между лопатками, тяжело, отрывисто дыша. Выругался по-русски, прошёлся губами по позвоночнику прямо сквозь ткань рубашки и вышел, заставив Мартена разом провалиться в холодную мучительную бездну пустоты и одиночества. Он дёрнулся было спросить, что произошло, но не успел выловить в вязком тумане своих мыслей ни одного разумного слова — Антон схватил его за руку, дёрнул на себя, заставляя подняться и развернуться к нему, и снова поцеловал. Яростно, горячо, сильно. Подхватив Мартена под ягодицы, Антон усадил его на стол, устроившись между широко разведённых ног и снова находя членом пульсирующий покрасневший вход. Остановился на мгновение, вглядевшись полыхающим безумным огнём взглядом в глаза Мартена, и резко вошёл, сразу же задавая немыслимый темп.
Мартен цеплялся за Антона ногами, руками, губами, глазами, сжимающимися мышцами ануса. Впивался всем собой, стремясь стать единым целым, напрочь перестав думать о будущем и вспоминать прошлое, ощущая только, что вся его жизнь сосредоточилась в точке их соприкосновения, которое вот-вот должно взорвать вселенную и окончательно уничтожить холодное прошлое и невозможное друг без друга будущее.
Антон окончательно перестал сдерживаться, вбиваясь так яростно, будто бежал олимпийскую гонку, целуя Мартена куда попало, и уже даже не стонал, а хрипло всхлипывал. Мартен всё крепче прижимал его к себе, наверняка, оставляя на спине царапины и вряд ли осознавая, что вот-вот впервые в жизни кончит, не прикасаясь к себе. Безумие, так тщательно подавляемое шесть лет и сжимавшееся в адскую пружину всю последнюю неделю, вырвалось на волю, взрывая привычный устоявшийся мир, разрушая его до основания, сжигая дотла всё, что стояло между ними, оставляя только голые, ничем не прикрытые чувства. Не в силах совладать с этими оглушающими эмоциями, Мартен схватил Антона за щёки, вглядываясь в его глаза, выдохнул в эти невозможные губы сжигающее изнутри вот уже шесть лет «люблю» и кончил, полностью растворяясь в охватившем их обоих безумии.
Сколько прошло времени, прежде чем он осознал, что всё ещё жив, что лежит на ставшем тёплом столе, а сверху навалился тяжело дышащий Антон, которого он крепко прижимал к себе руками и ногами — неизвестно. Но привёл его в себя тихий, какой-то отчаянно горький шёпот Антона, уткнувшегося лбом ему в плечо:
— Когда же ты меня отпустишь, мать твою… Невозможно так жить. Невозможно…
Захотелось вдруг закричать, забиться в детской истерике, стуча кулачками по полу, требуя исполнить самое заветное желание — подарить ему услышавшего «люблю» Антона, ответившего взаимностью Антона… Но в этом равнодушном и жестоком мире мечты не сбываются только от того, что без их исполнения дальше просто бессмысленно жить. В последний раз прижав к себе горячее тело, всей грудью вздохнув острый запах разделённой страсти, Мартен развёл руки и ноги, отпуская Антона из своих объятий. Из объятий, но не из сердца. Шипулин задержался на пару мгновений, провёл носом по шее Мартена, шумно вобрал в себя воздух и отстранился, оставляя после себя холод и пустоту.
По-прежнему лёжа на столе, Мартен наблюдал, как Антон резкими движениями надел на себя брюки, застегнул ремень и, совершенно неожиданно вытащив из ящика небольшой тумбочки белую пачку, закурил, нервно рванув раму окна, впуская ледяной зимний воздух в пропахший сексом кабинет. Яркий свет полной луны серебрил его короткие волосы и бликовал на покрытой бисеринками пота коже. Ветер, врывавшийся в окно, парусом раздувал расстёгнутую рубашку Антона, охлаждал мысли и чувства Мартена, но всё равно до одури хотелось провести кончиками пальцев по бликам на волосах, стереть капли пота с зацелованной шеи, прижаться всем телом. И Мартен не видел причин отказывать себе в этих желаниях. Эта странная, сумасшедшая, невероятная ночь очень скоро закончится, и всё, что ему останется — лишь память о ней. Так к чему ложный стыд и запоздалое смущение?
Неловко спустившись со стола, игнорируя одежду и жуткий дискомфорт в заднице, Мартен подошёл к Антону, закурившему вторую сигарету, и уткнулся лбом ему в спину. До одури хотелось обнять, прижаться всем телом, согреть его и согреться самому, но на это не хватало смелости, даже несмотря на то, что на эту ночь он разрешил себе абсолютно всё. Было просто страшно, что ночь может закончиться раньше, чем ему хотелось бы.
Антон передёрнул плечами, но не оттолкнул, делая очередную затяжку, и Мартен нерешительно положил руки ему на бёдра, прижимаясь уже не лбом, а всем собой, впитывая тяжёлый мускусный запах, запоминая каждый мускул.
— Я так скучал по тебе, Тош, — выдохнул Мартен куда-то в лопатку Антона, едва касаясь губами даже не тела — ткани рубашки. Мечтая сжать его в крепких объятиях, но в очередной раз не решаясь.
— Ускучался, ага, — зло выплюнул Шипулин, щелчком отправляя окурок в полёт в пустоту и тут же закуривая новую, третью подряд, сигарету.
— Ага… — эхом повторил Мартен, теснее вжимаясь в горячую спину. Ему не хотелось разбивать магию момента низменными извинениями за то, чего сам так и не понял, бессмысленными объяснениями и никому ненужными признаниями. Но пока была хоть призрачная надежда на то, что момент не станет последним, некогда было размениваться на мгновения. — Я так и не научился жить без тебя, Тош. И не хочу.
Очередная сигарета полетела в пустоту, Антон развернулся к Фуркаду, гневно сверкая глазами, и застыл, зацепившись взглядом за его порванную рубашку, оставшуюся единственной его одеждой.
— Идиот, что ли? Простынешь! — зашипел он, захлопывая окно. Наверное, он хотел сказать что-то совсем другое, но эта внезапная для них обоих и такая искренняя забота стоила много больше всего, что злой и отстранённый Антон мог сказать сейчас. Мартен блаженно улыбнулся.
— А сам? — Мартен пробежался кончиками пальцев по обнажённой груди Антона и с сожалением запахнул на нём рубашку, ладонями пытаясь разгладить ткань. Антон со свистом втянул воздух сквозь зубы и схватил Фуркада за запястья, отстраняя его руки от своей груди.
— Мартен, послушай… — хрипло начал Антон, вглядываясь Мартену в глаза, но оборвал сам себя, зажмурившись и тяжело сглотнув. Набрал в грудь побольше воздуха, начал снова. — Мартен…
— Нет, Антон, подожди! — срывающимся голосом перебил его Мартен. Он не знал, что хочет сказать Антон, но отчаянно боялся того, что может услышать. Перекошенное болезненной гримасой лицо не сулило ему ничего хорошего. Он должен успеть раньше. Просто обязан. — Это же я хотел поговорить, мне и начинать.
Антон судорожно выдохнул и нервно кивнул, разрешая Мартену говорить. Он так и не открыл глаз, будто боясь смотреть на Фуркада, будто опасаясь того, что может увидеть, и Мартену до цветных кругов перед глазами хотелось поцеловать плотно сжатые веки, провести кончиками пальцев по нахмуренным бровям, погладить напряжённые плечи. Но его запястья по-прежнему были зажаты в ледяных после морозного воздуха пальцах Антона, и этот захват был одновременно стеной между ними и его опорой в этом тяжёлом разговоре.
— Я не буду просить прощения, Тош. Не вижу смысла. Ни за слова, которым до сих пор не могу найти объяснения, ни за то, что предал тебя, ни за то, что тогда отчаялся добиться ответа и отступил. Всё это вряд ли теперь имеет значение, слишком много лет прошло, слишком много воды утекло, — Мартен перевёл дыхание, облизнул пересохшие губы и, увидев, что Антон приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, торопливо продолжил: — Мне кажется, что сейчас имеет значение только одно — я по-прежнему без тебя не могу. И….
Мартен зажмурился, набираясь храбрости и воскрешая в памяти горький шёпот Антона «Когда же ты меня отпустишь, мать твою». Такой болезненный, такой режущий, но при этом дающий надежду.
— И мне кажется, что ты тоже… — еле слышно закончил он. И открыл глаза, встречаясь с полным ярости и боли взглядом Антона. Шипулин резко выпустил руки Мартена и отошёл на несколько шагов, сжимая кулаки.
— Не можешь? Ты без меня не можешь? — и громко заливисто расхохотался. Вот только смех этот отдавал безумием и зарождающейся истерикой. — Видел я, как ты не можешь, Марти, — ядовито прошипел он, выделяя голосом «Марти», прозвучавшее, как пощёчина. — Каково оно — спать с человеком, который так похож на тебя? Такой же самовлюблённый ублюдок, собирающий награды и глобусы, не замечающий никого вокруг. Каково это спать со своим отражением, а, Марти? Каково произносить в постели собственное имя?
Мартен зачарованно смотрел на Антона, не в силах понять, о чём он говорит. Слова были знакомыми, да и английский Антона за эти годы значительно улучшился, но это нисколько не помогало. Безумные и абсолютно непонятные обвинения не проникали в мозг, оседая на сердце странной заполошной радостью. Антон ревновал. Совершенно очевидно ревновал! Фуркад никак не мог осознать, где и когда мог дать повод для этой ревности, про какого ублюдка говорил Антон, но был бесконечно этому ублюдку благодарен, потому что как-то внезапно понял — именно ревность пробила ледяную броню, в которую Шипулин заковал своё сердце. Именно она стала спусковым крючком, высвободившим их взаимное безумие.
— Молчишь, — холодно и зло усмехнулся Антон, наливая в свой позабытый бокал новую порцию виски. — Нечего тебе сказать, да?
— Пытаюсь понять, о чём ты. И о ком, — Мартен улыбнулся, не смог не улыбнуться. Настолько приятной была мысль о ревности Антона. Настолько сладкой и пузырящейся, что хотелось запеть. Теперь он был окончательно уверен, что не всё потеряно. Да, легко не будет. Но ИХ ещё можно вернуть.
— Не строй из себя дурака, Фуркад, тебе не идёт. Я видел вас с мелким Мартеном не только в Екатеринбурге, но и два предыдущих сезона, — Антон скривился и сделал большой глоток, а Мартен ошарашенно замер.
Два предыдущих сезона? Антон был на этапах? Видел его? И ни разу не подошёл, не заговорил, даже не позволил его увидеть? Мартен зажмурился, с горечью думая, что, наверное, поспешил с выводами. Если бы надежда была, они бы встретились раньше… Два года! Господи, два года! Сам не осознавая, что делает, он подошёл к окну, открыл тяжёлую створку, бездумно покрутил в руках пачку, вытащил сигарету и закурил. Когда-то, шесть лет назад, он уже начинал курить, но быстро понял, что никотин его опьяняет, сминает запреты и позволяет памяти затопить сознание. А сейчас просто до одури хотелось занять хоть чем-то руки. Ледяной воздух, врывавшийся в открытое окно, совершенно не причинял дискомфорта. Внутри было настолько холодно, что холод снаружи казался почти Африкой.
— Я не знаю, что ты там себе напридумывал, но с того проклятого дня я никого и ничего не видел. Я ел, спал, работал, потому что так было нужно. Но не жил. Ты можешь мне не верить, твоё право, но я бы хотел, чтобы ты хотя бы не приписывал мне лишнего, — одной глубокой затяжкой докурив сигарету до фильтра, Мартен выкинул окурок в окно и, развернувшись к молчащему, напряжённому Антону, присел голым задом на подоконник. — А с Буржуа нас с первого дня связывает глубокая обоюдная ненависть. Да, может, ты прав в том, что он — единственный, кто выводил меня на эмоции, но это не те эмоции, которые ты нафантазировал. Прости, если разочаровал.
Мартен устало прикрыл глаза и откинулся спиной на вторую — закрытую — раму окна, скрестив на груди руки. Эмоции постепенно покидали его, оставляя после себя усталость и опустошение, тело начинало потряхивать от холода, но найти в себе силы, чтобы одеться или хотя бы закрыть окно, он не мог. Да и не хотел, на самом деле. Всё это окончательно перестало иметь значение.
— Ты серьёзно считаешь, что он тебя ненавидит? — тихий голос Антона раздался очень близко, опасно близко, послышался звук закрываемого окна, а следом на грудь и плечи легла жёсткая ткань пиджака. Мартен распахнул глаза и встретился со взглядом Антона. Абсолютно чёрным и совершенно нечитаемым. Мартен сглотнул.
— Да, считаю, — прошептал он вмиг осипшим голосом. — А что?
Антон улыбнулся одними уголками губ и поправил сползающий с Мартена пиджак.
— Как был слепым дураком, так и остался. Он же тебя хочет до звёздочек из глаз. Смотрит на тебя, как кот на сметану, как богач на особо ценный бриллиант… Я был абсолютно уверен, что вы вместе… — Антон осёкся и скривился, переводя взгляд куда-то за его спину, на покрытое звёздами небо.
— Антон… — Мартен замолчал и прокашлялся, начал снова: — Антон. Я не знаю, как он на меня смотрит, чего он там хочет. Мне всё равно, понимаешь. Я тебя люблю, — он выделил срывающимся голосом это «тебя» и прокашлялся, собираясь продолжить. Но в этот момент Антон снова посмотрел на него широко открытыми глазами.
— Что ты сказал? — одними губами прошептал он.
— Мне всё равно, как он на меня смотрит, — удивлённо повторил Мартен, но Антон нетерпеливо помотал головой.
— Не это. Следующее.
— Я тебя люблю, — еле слышно проговорил Мартен, сгорая во вспыхнувшем в глазах Антона огне. — Любил шесть лет назад, любил все эти шесть лет, люблю сейчас. Прости меня.
Антон зажмурился и сжал кулаки, тяжело выдыхая сквозь плотно сжатые зубы.
— Какого, блять, ты молчал? Почему ни разу, слышишь, ни разу этого не сказал?! — в ярком свете полной луны Антон казался мертвенно бледным, а глаза — неестественно яркими. — Шесть ёбаных лет, которых могло бы не быть, если бы ты хоть раз это сказал! Хоть раз, Марти! Хоть раз…
Голос Антона сорвался, и он тяжело прислонился головой к плечу Мартена, пытаясь отдышаться. Мартен нерешительно поднял руку и опустил её на затылок Антона, мягко поглаживая мизинцем впадинку на шее.
— Прости. Я — идиот, прости меня. Пожалуйста, Тош! — он не особо задумывался о том, что шепчет, просто не мог молчать. Осознание того, насколько он действительно виноват, обрушилось на него разом, придавив могильной плитой все надежды и мечты. Антон прав. Он собственной лёгкой рукой разрушил их жизни, и это было вовсе не глупое интервью, а его собственная трусость. Трусость сказать первым. Трусость показаться слабым. И в итоге — шесть лет холода, одиночества и пустоты. Для них обоих.
Антон передёрнул плечами и отстранился. Снова закурил, окинул взглядом всё ещё обнажённого Мартена, съехавший с его груди пиджак, и не стал открывать окно. Отошёл, включил вытяжку, побродил по кабинету, сделал глоток из попавшегося под руку бокала Мартена, подобрал его джинсы, кинул ими в сторону окна, но промахнулся, и замер у стола, рассматривая валявшийся на полу использованный презерватив.
— Что ты от меня хочешь теперь, Мартен? Зачем говоришь это сейчас? Поезд ушёл, тебе не кажется? — его голос звучал тускло и безжизненно.
— Позволь мне остаться, Антон. Пожалуйста, — Мартен так и сидел на холодном подоконнике, привалившись спиной к ледяному стеклу, даже не пытаясь поднять джинсы и одеться. Ему вообще не хотелось шевелиться. Никогда. Ни за что. Потому что больше ничего не имело значения. — Может быть, поезд ещё можно догнать?
— Екатеринбург, знаешь ли, очень большой город, — пожал плечами Антон. — Я не могу тебе запретить остаться. Хоть навеки поселись, мне всё равно.
Мартен соскочил с подоконника, роняя пиджак на пол, и, морщась от неприятных ощущений в заднице, в пару шагов оказался рядом с Антоном. Схватил его за руку, разворачивая к себе, прижался всем телом. Если не сейчас, то уже никогда, ведь так?
— Ты же понимаешь, о чём я! Разреши мне остаться с тобой. Пожалуйста!
Антон напрягся, но руку не вырвал и отодвинуться не спешил. Вгляделся в глаза Фуркада, запрокинул голову, длинно выдохнул и тихо ответил:
— Я уезжаю завтра, на неделю. В отпуск.
— А… — начал было Мартен, но Антон вдруг опустил голову, снова вгляделся ему в глаза и неожиданно обнял за талию.
— Можешь поехать со мной. Там нет особых удобств, интернета и сотовой связи. Зато там очень красиво, тихо, и абсолютно никто не мешает.
И улыбнулся. Так, как не улыбался последние шесть лет.