Группа поддержки

Пальцы выстукивают по подоконнику нервную дробь. Сейдо сидит к окну вполоборота, не решаясь совсем отвернуться — на него здесь и так косо смотрят, не стоит давать им больше поводов для раздражения. Голос Масаоки-чан, высокий и пронзительно-писклявый, отдается в голове болью и нарастающим молчаливым бешенством. Сейдо представляет, как вырывает ей язык и заталкивает в глотку, глубже и глубже, как, ломаясь, хрустят под его пальцами ее шейные позвонки. Он знает, что никогда не сделает ничего подобного, но думать о том, что он может, сладко и приятно. В голосе Масаоки-чан слышатся слезы. — Он побежал, и я… я не хотела, правда, но что мне было делать? Я не ела полтора месяца, я вообще старалась есть как можно реже. Мне было так жаль их, так жаль… — она всхлипывает, и Сейдо, не выдерживая, кривится, будто съел что-то кислое. А потом на мгновение встречается глазами с Хинами — Фуегучи-сан — как ее теперь следует называть, и отводит взгляд. Она смотрит на Сейдо с невыносимой смесью жалости и упрека, почти как раньше. Масаока-чан заканчивает исповедоваться в грехах, и все хлопают. Сейдо со злорадством думает, что они просто рады, что она наконец заткнется. Масаока-чан плачет, Хинами встает со стула, чтобы обнять ее, а затем обнимают и все остальные по очереди. Всеобщее единение и любовь. Сейдо отворачивается к окну. — Такизава-сан. — Хинами улыбается ему понимающе, и это почему-то особенно злит. — Не хотите поддержать Масаоку-сан? — Конечно, хочу. — Он обнимает эту дуру и шепчет во влажное розовое ухо: — Ты так вкусно рассказывала, что я аж проголодался. — Масаока-чан отшатывается от него с возмущением, и губы у нее трясутся. Сейдо чувствует удовлетворение, подобное тому, когда расчесываешь адски зудящую ссадину. Потом будет хуже, но облегчение сейчас нужнее. — Такизава-сан, — напарник Хинами — человек, который присматривает за Хинами, потому что люди теперь везде за ними присматривают — останавливает его, когда Сейдо уже собирается вернуться обратно к окну. — Ваша очередь. — Я хочу пропустить, — произносит Сейдо небрежно и замечает краем глаза, как Хинами напрягается, а потом разом выдыхает и обращается к следующему участнику, но напарник ее прерывает. — Такизава-сан, вы уже несколько занятий подряд пропускаете свою очередь. Если так пойдет и дальше, я буду вынужден подать рапорт о том, что групповая терапия вам не помогает. Кровь ударяет Сейдо в голову, заставляя лицо гореть, а кулаки — до хруста сжиматься. Воздуха вдруг становится слишком мало, и Сейдо несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает, чтобы справиться с нахлынувшим гневом, представляя, как хорошо бы смотрелась голова этого идиота отделенной от тела. Нет, не то. Так он не успокоится. Он думает об Акире и Амоне: о том, как они втроем ходили в супермаркет на прошлой неделе за одеждой для беременных, о том, что у них — у них всех — будет ребенок, и ему уж точно надо научиться управлять гневом, если он собирается стать отцом. — Хорошо, — произносит Сейдо, чувствуя тепло в груди, — я расскажу о том, что меня беспокоит. (И тебе это не понравится, тупоголовый кретин) — Это случилось, когда я состоял в «Дереве Аогири», — начинает он, и все смотрят на него с тенью беспокойства и испуга. Многие гули состояли в «Дереве Аогири», но говорить об этом не принято, почти непристойно, как если бы он сказал, что ел младенцев и ему это нравилось. — Как-то я убил одного парня. То есть не одного, конечно, но про всех долго рассказывать, так что будет один. Должно быть, он был офисным работником или вроде того — знаете, такие в пиджаке, при галстуке и с часами на руке. Я шел за ним некоторое время, но он не замечал. Он говорил по телефону, кажется, с кем-то из подчиненных. Требовал завтра же утром предоставить ему отчеты, даже если ради этого придется просидеть в офисе всю ночь. Настаивал, угрожал. Он был занудой, я это сразу понял, так что решил облегчить его подчиненным жизнь. — Сейдо улыбается, чуть прикрыв глаза, будто вспоминая что-то приятное. Он знает, как они смотрят сейчас на него, прекрасно знает. — Я повалил его на землю, он даже не закричал — так был удивлён. Он, кажется, пару секунд не верил, что видит гуля, таращился на кагуне как дурак. Я не стал тянуть с этим и сразу вырвал ему язык. Пробовали когда-нибудь язык? Тогда вы знаете, как он хорош на вкус. Потом этот придурок глупо подвывал и пытался уползти от меня подальше, забыл даже подняться на ноги. Идиот. Я все думал, сообразит он или нет, но, наверное, мозги совсем отказали. Это вам не подчиненных запугивать. В общем, я решил, что на большее он не сгодится, и догнал его. Я не хотел ничего особенного, всего лишь поесть, но… вы же все тут знаете, что некоторые части вкуснее других, — он понимающе улыбается ошарашенным лицам вокруг. — Сначала глаза — он жутко дергался, пытался кричать, но мог только захлебываться кровью. Трудно наверно без языка закричать… Сердце было совсем свежее, теплое, оно все еще билось у меня в руках несколько секунд… — Сейдо облизывает губы и продолжает: — На десерт я оставил мозг — самое лучшее, сладкое лакомство. Чтобы добраться до него, пришлось оторвать бедняге голову и… — Довольно! — звенящим голосом произносит напарник Хинами, и Сейдо видит, как он дрожит от ярости. Масаока-чан в ужасе прикрывает рот рукой, а Хинами что-то быстро шепчет напарнику на ухо, и он все-таки берет себя в руки. — Такизава-сан, мы слышали достаточно, пожалуй. — Зачем вы это сделали? — спрашивает Хинами после, у раздевалки, когда остальные гули торопливо одеваются, обмениваясь впечатлениями о сегодняшнем занятии, а рядом с ней и Сейдо образовывается пустота. — Вы же придумали все, Такизава-сан? — последнее она осторожно уточняет, и он уже хочет возразить, но взгляд у нее такой искренний, что Сейдо признается: — Да, придумал. Конечно, придумал, он здесь не на исповеди, чтобы каяться и вспоминать свои грехи. Это вообще никого из них не касается. Если он виноват, то не перед ними. Не перед плаксивой дурой Масаокой, которая наверняка врет. Не перед идиотом-человеком, который здесь, чтобы следить за ними, и наслаждается тем, что в его власти испортить жизнь любому неугодному. Все, что он делал, и все, что пережил, Сейдо не собирается обсуждать ни с одним из них. Хинами понимает. Может, она одна из всех, кто хоть что-то понимает. Она говорит: — Закончится тем, что Нибу-сан напишет рапорт и вас отправят на принудительную реабилитацию. Вы знаете, что это значит? Решетки на окнах и двери из куинке-стали, ежедневный прием депрессантов, гипноз, долгий сон и душеспасительные беседы. Вам не понравится. — Я знаю. — Сейдо раздраженно отмахивается. — Им… вам не за что, не за что… Я все делаю, что от меня требуется: хожу на гребаные собрания неанонимных убийц и высиживаю положенные часы, не нарушаю никаких законов — так за что рапорт? Потому что изобразил недостаточное раскаяние? Это теперь карается? — Такизава-сан! — Хинами берет его за руку, и Сейдо вздрагивает. Это неправильно в их взаимном положении, это вообще неправильно, но теплая рука Хинами неожиданно утихомиривает внутреннее смятение. — Вы же понимаете, что им страшно. Что гуль — это всегда опасность. Нужны гарантии, что вы не сорветесь, что вы контролируете себя и понимаете, чего ни в коем случае нельзя делать. Сейдо готов вспыхнуть, но сдерживается ради нее. — Тебе самой-то не противно, Хинами-чан? Все эти проверки, постоянная слежка и гаденькие ухмылочки? Тебе хотя бы работать разрешили, а у многих и того нет. Тебя не бесит, что нужно каждую секунду доказывать свою благонадежность, но никто все равно так и не поверит, что ты не кровожадное чудовище? — Это изменится, — говорит Хинами с грустной улыбкой, — и только от нас зависит, как скоро. От меня, вас и вашей семьи, от всех, кто приходит сюда и от многих других. Мы должны стать примером. Сейдо думает, что она слишком много общалась с Канеки Кеном, но, может, это и есть выход. Верить в сказочную пафосную муть, чтобы не утонуть в болоте. И Хинами его нашла. *** Акира мрачнеет с каждой минутой разговора — плохой знак, обычно ей удается оставаться невозмутимой. — Да. Да. Спасибо, Фуегучи-сан. Нет, вы не побеспокоили. Все правильно. Она кладет трубку, вздыхает тяжело и опускается рядом на диван. Пошел шестой месяц беременности, она по-прежнему много работает, но усталость начинает брать свое. — Фуегучи беспокоится, — говорит Акира нервно. — Сейдо не показывает успехов в терапии, ведет себя асоциально и… все это может закончиться психушкой для гулей, вот что. Она смотрит на Амона так, будто ждет, что он объяснит, почему Сейдо не может вести себя как разумный человек. Хотя бы сейчас. — Ему нужно достойное дело. И цель в жизни. Мы должны ему помочь. — Он провалил пять собеседований! — Акира все-таки взрывается, повышает голос, но не кричит. Она никогда не кричит. — Специально провалил, он этого и не скрывает. Он не может успокоиться и сидеть дома, не хочет работу, которую предлагает государство, не хочет ходить на терапию и… — Акира! — Она долго смотрит на него с возмущением, а потом вдруг тушуется, опускает глаза. — Я… погорячилась, да. Но мы все понимаем, что в ближайшие пять лет его не возьмут в CCG. Зачем отвергать другие варианты? Зачем вести себя так, будто все тебе должны? Кому станет лучше, если он окажется в психушке? Если наша дочь родится без него? Почему нельзя подумать о ком-то, кроме себя?! Амон молча обнимает ее, не пытаясь увещевать. Она успокоится и обязательно все поймет, или же он объяснит ей. Смирение перед неизбежностью — не самая сильная их черта. Никого из них. — Может, Сейдо захочет обустроить детскую, — предлагает он. — Ты уверен? — В голосе Акиры слышится сомнение. — Это не станет «очередной глупостью, которую мы ему подбросили из жалости, как кость собаке»? — Ну, думаю, это достаточно серьезная задача. Их отвлекает звонок телефона — на этот раз у Амона. Равнодушный голос на том конце бубнит паспортные данные, название статьи и что-то еще — за цифрами он теряет смысл сообщения и приходит в себя, только когда слышит в трубке короткие гудки. — Сейдо в полиции. Задержан за антиобщественное поведение. *** Город пестрит рекламными вывесками. Вечерние школы для взрослых, краткие курсы разных профессий: от плотника до парикмахера, чтобы новоиспеченные полноправные граждане Японии могли влиться в общество и приносить ему пользу. В разумных пределах, разумеется: гулю вряд ли позволят работать в школе, в больнице или занять высокий государственный пост. Нет никаких законов, запрещающих это, работодатель лишь вежливо улыбнется и разведет руками: «Вы же все понимаете, господин гуль». Они все вежливы, убийственно вежливы, но на отказ это никак не влияет. Те, кто находится под амнистией — гули, чьи преступления против людей были доказаны, но прощены — постоянно под наблюдением и даже работать могут лишь там, где им укажут. Рекомендуют — так они говорят. Это называется реабилитация: группы поддержки, персональные психологи и работа, не требующая особых навыков и мозгов. Улыбайся, выворачивайся наизнанку и трудись — и, может быть, когда-нибудь они перестанут заглядывать тебе в рот и показывать пальцем. — Эй ты, нелюдь! Что забыл на нашей улице? Сейдо только теперь замечает кучку подростков, заступивших ему дорогу. Молодые парни в форме «антигульего патруля» — так они себя называют — стоят поодаль, метрах в десяти, и склабятся довольно. Никакой они не патруль, конечно, так, здоровые лбы, возомнившие себя борцами с неуместной толерантностью и защитниками людей. Сейдо рассматривает их, внутренне приготовившись дать отпор. Чего он не ожидает, так это камня, прилетающего в лицо, чуть выше правого глаза. Больно. Глупо. Рана над глазом заживает быстро, но Сейдо борется с красными всполохами перед глазами еще несколько длинных секунд. Он представляет прохладную чистую воду горного озера, которая идет пузырьками от кипящей в нем ярости, покрывается серебристой рябью и успокаивается. Всего лишь глупая провокация — он на такое не попадется. — Думаешь, выглядишь как человек, и никто про тебя не узнает, отродье? — Парень в синей кепке поигрывает бейсбольной битой. «Бита? Серьезно?» — Сейдо бы рассмеялся, если бы был чуть спокойнее. Не может быть, чтобы эти недоноски были так уверены в своей безнаказанности. Так и есть: дальше по улице неприметная полицейская будка. Надеются подразнить гуля и сбежать, а назавтра стать звездами ютуба. И телефон уже приготовили, чертовы гулефобы. — Эй, гуль, ты чего? Даже не поболтаешь с нами? — Скажи хоть, кто вкуснее: мужики или бабы, а? Или, может, дети больше нравятся — они помягче. — Откуда ты знаешь, вдруг старухи самый смак? Пусть гуль отвечает. Он отворачивается от них молча — перепалка лишь все усугубит. Парни из «антигульего патруля» идут за ним, приноравливаясь к быстрому шагу. «Я не хочу убивать, — думает Сейдо, сжимая и разжимая кулаки. — Не хочу в Кокурию. Хочу лишь, чтобы они кричали. Все, что нам остается — глухая ярость. Гуль не может жаловаться на унижение. На камни, пущенные из-за угла, на удар битой — не останется ни следов, ни доказательств. Даже смешно». Твое достоинство корчится на дне грязной глиняной ямы. Глина размякла под потоками дождевой воды, руки то и дело оскальзываются, цепляясь за стенки, и не выбраться. Собственная моча и дерьмо смешались с вязкой грязевой жижей под ногами, в которую еще не раз придется упасть. Твоя гордость дрожит от страха, когда ты прикован к металлическому операционному столу. — Будет немного больно, Такизава-кун. Твое достоинство выташнивает непереваренные кровавые ошметки, склонившись над ржавым от потеков унитазом, ползает по полу, натыкаясь на собственные выбитые зубы, скулит, сжавшись побитой собакой в углу. Терпит. Терпит. Терпит. Почему бы не потерпеть всю оставшуюся жизнь? — Ну же, хватит скрываться, покажи его. Кагуне. Правда, что ты пялишь им свою женушку? Хотя какая нормальная женщина позарится на такое? — Да он сам себя кагуном пялит. Раздается слаженный хохот, и тут же ему в затылок прилетает следующий камень, потом еще один, и внутри будто что-то взрывается. Горное озеро вздымается волнами, вода пенится, кипит и меняет цвет, оборачиваясь бурлящей лавой. Обидчики еще что-то кричат, но Сейдо едва слышит. Он чувствует, как рвется и расходится под неистовым напором кожа между лопаток. Лавовое озеро выходит из берегов. *** — Как он мог? Как такое вообще возможно — напасть на людей посреди улицы? Достать кагуне? Чего он добивался — окончательно разрушить свою жизнь и нашу заодно? Акира нервно сминает шарф в руках, но это плохо помогает выплеснуть негодование — лучше подошел бы боккен или боксерская груша. — Акира, пожалуйста, подумай о ребенке — не стоит так волноваться. Мы даже не знаем, что там произошло. — Не знаем? Бестолковый идиот взъелся на весь мир и решил показать, на что способен. И теперь я должна думать о ребенке — а он думал о ней хоть минуту? Думал, что любая его выходка ударит и по нам? Амон видит дорогу перед собой будто в тумане и ведет машину на автомате, перебирая в голове все возможные последствия поступка Сейдо. Если хоть кто-то из людей серьезно пострадал, им придется навещать Сейдо в Кокурии. Или в психушке — это уж как повезет. В любом случае ему нужен самый лучший адвокат и хорошие рекомендации ото всех, кто только сможет их дать. К сожалению, таких людей и гулей немного. К счастью, их слова имеют некоторый вес. *** Они находят его на лавке у стены, обнявшим собственные колени и глядящим в никуда. Он кажется сейчас почти подростком — маленьким, угловатым и колючим. — Сейдо, — окликает Амон осторожно. Тот поднимает голову, и во взгляде на мгновение вспыхивает облегчение, а после Сейдо вдруг сжимается еще больше и отводит глаза в сторону. — Сейдо, пойдем отсюда. Он спускает ноги на пол и спрашивает, не глядя на них: — Когда суд? Через неделю? Месяц? — Разбирательство назначено на среду. Мы заплатили залог, нечего тебе здесь делать. — Я ничего не зарабатываю. Мне нечем отдать. Лучше я останусь. — Кому лучше? — глухо спрашивает Акира, подходя ближе. Амон боится, что она сейчас наговорит лишнего и станет совсем худо. Сейдо и так похож на призрака, не нужно его добивать. И его желанию намеренно сделать себе больно, чтобы наказать, тоже потакать не стоит. Сейдо говорит упрямо: — Вы не должны терпеть из-за меня такие убытки. Акира сжимает кулаки и плотно стискивает зубы, Амон видит это по движению косточек на ее висках. Сейчас сорвется и наговорит много лишнего, о чем потом будет жалеть. А Сейдо еще долго не сможет забыть вылетевших в порыве злости слов. Амону кажется, что он сидит на пороховой бочке, которая вот-вот взлетит на воздух, и не может ничего сделать. Будто он парализован и остается только с тоской представлять, как после ссоры он будет долго объяснять каждому из них, что другой не хотел ничего плохого. — Акира… — Он делает шаг вперед, но уже поздно — она ничего не слышит. Она порывисто подходит к Сейдо, и тот невольно весь сжимается, будто ждет удара. — Дурак, какой же ты дурак! — громко, но совсем беззлобно шепчет Акира и бесцеремонно притягивает к себе седую макушку. — Давай просто уйдем отсюда, а после что-нибудь обязательно придумаем. Сейдо чуть отстраняется от нее, чтобы заглянуть в глаза, словно желая убедиться, что она не смеется над ним. Амон чувствует, как напряженные плечи расслабляются сами собой, а губы расплываются в улыбке. За прошедшие годы у них было много всего — и тяжелого, и радостного, они не стали идеальными и, как и прежде, обижают друг друга чаще, чем стоило бы. Но и научились они тоже многому. И сейчас, глядя, как Сейдо прячет пылающее лицо на груди Акиры, а она ласково гладит его по взъерошенным волосам и улыбается печально, Амон думает, что у них все должно получиться.