Прочитав сообщения, Эвен выскакивает из кровати. Он перечитывает их трижды, чтобы убедиться, что рассудок не обманывает его. Исак снаружи.
Что?!
Эвен натягивает штаны и бросается к двери, тормозит на секунду, чтобы облегчённо вздохнуть, когда понимает, что свет в комнате мамы выключен и что она скорее всего уже спит.
На Исаке голубой свитер, на голову натянут капюшон, а на щеке по-прежнему видны следы от пальцев матери, уже не красные, но всё ещё видимые, безошибочно определяемые. Отметины теперь кажутся практически синими на его бледной коже. Сердце Эвена сжимается.
Исак не смотрит ему в глаза, но он здесь, на его пороге, уставился себе под ноги, словно спрашивает их, как так получилось, что они принесли его сюда, к нему, к Эвену.
— Исак… — шепчет Эвен, произносит его имя с невероятной заботой и видит, как плечи Исака опускаются всё ниже и ниже, словно он сдаётся.
Исак здесь, чтобы сдаться.
Эвен обнимает его. Он ни о чём не спрашивает. Просто обнимает. Наверное, за этим Исак и пришёл сюда. За объятьем. За утешением. Эвен скользит рукой под капюшон и кладёт руку ему на шею, притягивая к себе, обхватывая другой рукой спину.
Утешение. Эвен даст ему утешение. В конце концов он единственный, кто может это сделать.
И Исак принимает его. Он выгибается и ломается там, где руки Эвена касаются и сжимают его. Он тихо вздыхает, уткнувшись носом ему в ключицу и обвивает руками талию Эвена, словно это необходимо ему, чтобы не сойти с ума, чтобы остаться здесь.
Они обнимаются, и Эвен не может поверить, что это тот же парень, который выплёвывал ему в лицо гадости в супермаркете, тот же парень, который назвал его неважным, который заявил, что ему на него плевать.
И, возможно, дело в том, что в коридоре темно, а в глубине квартиры ещё темнее. Но Исак не сопротивляется, когда Эвен тянет его внутрь и закрывает за собой дверь. Он не протестует, когда Эвен ведёт его в свою комнату. Нет. Он покорно следует за ним.
И когда Эвен снова обнимает его, уже оказавшись в комнате и прижав к двери, которую только что закрыл за ними, у Исака с тихим и усталым стоном подгибаются колени, отчего Эвен сжимает его сильнее, чтобы поднять на ноги и потащить за собой на кровать.
.
Они не разговаривают. Они касаются друг друга.
Эвен надавливает большими пальцами на то место, где бёдра Исака переходят в ноги, и Исак позволяет ему. Исак позволяет ему делать всё, что он захочет. Он позволяет снять с себя многочисленные слои одежды, пока не остаётся лишь в футболке Эвена, которую так и не вернул. Позволяет Эвену уткнуться носом в шею и гладить его по бокам. Исак позволяет ему это, наверное, потому, что знает, что Эвен не выйдет за рамки, потому что знает, что Эвен не станет прикасаться к нему ниже пояса, не дотронется до кожи под футболкой.
Исак сдаётся и лежит на кровати, подчиняясь воле Эвена, ожидая, что он использует его, чтобы утолить свой голод, словно это лишь сделка, возврат долга.
И это заставляет Эвена остановиться и сесть, потому что происходящее уже не похоже на то, что Эвен утешает Исака. Кажется, теперь Исак утешает Эвена. Кажется, будто Исак извиняется, пытается загладить вину.
Эвен хочет спросить, что происходит, почему Исак здесь, в его кровати, после всех своих лекций об окситоцине. Но потом Исак садится рядом и нежно касается рукой его шеи — впервые сам инициирует прикосновение после того, как всё полетело к чёрту. И Эвен чувствует, что тоже тает, чувствует, как решимость тоже покидает его.
Он понимает теперь, что имел в виду Исак, когда говорил, что его тело запрограммировано сдаваться в его присутствии, потому что сейчас Эвен тоже ощущает подобное от этой близости.
Исак обхватывает ладонями его лицо, и Эвену хочется, чтобы в комнате сейчас было больше света, потому что хочет заглянуть в его глаза и утонуть в них. Он хочет запомнить малейшие детали того, что происходит здесь, что происходит сейчас. Он хочет знать, как лежат подушки на кровати и насколько сейчас расширены зрачки Исака. Эвен хочет знать всё.
Исак проводит пальцами по его скулам, и в этом движении столько нежности, что Эвену кажется, он сейчас взорвётся. Исак гладит его по лицу, пока Эвен не подносит руку к его щеке — пальцы нерешительно замирают в воздухе, потому что синяк на щеке пугает его. Эвен не хочет сделать Исаку больно.
— Твоё прекрасное лицо, — шепчет Эвен. Он ничего не может с собой поделать. У него болит сердце.
И Исак выглядит так, словно ему тоже грустно, тоже горько. Он трётся щекой о руку Эвена, будто говоря ему, что всё нормально, что ему не больно.
И они так прекрасно подходят друг другу, когда позволяют себе делать это.
«Но это окситоцин», — вынужден напоминать себе Эвен. Это химия. Это наука.
«Это не по-настоящему. В этом нет ничего настоящего».
— Мне не больно, — бормочет Исак. — Просто у меня чувствительная кожа, на ней легко образуются синяки. Всё было не так уж плохо.
— Но… — Эвен пытается поверить ему, пытается заставить себя прикоснуться к его щеке большим пальцем. — К тебе нужно прикасаться только с нежностью.
Слова звучат слишком сентиментально, слишком избито, но Эвен ничего не может поделать со своим сердцем, переполненным привязанностью. Он собирается списать это на окситоцин.
— Я спровоцировал её. Я сам напросился, — отвечает Исак, игнорируя жалкие слова Эвена. — Она так поступает, лишь когда я перехожу все границы.
Эвен пытается поверить ему. Правда пытается.
— Как твоя голова? — спрашивает Исак после короткой паузы, его голос тих и полон нежности, а руки осторожно гладят Эвена по щекам.
— Теперь лучше, когда ты здесь, — признаётся Эвен и, повернув голову, целует ладонь Исака. И когда у того перехватывает дыхание, Эвен задумывается, произошло ли это из-за поцелуя или из-за его признания. — Как твоё лицо?
— Теперь лучше, когда я здесь, — отвечает Исак.
— Не используй мои слова. — Эвен улыбается, чувствуя на губах его ладонь, но Исак не отвечает тем же.
— Я уезжаю через несколько дней.
Улыбка Эвена меркнет в темноте, тело сжимается помимо его воли. Он обнимает Исака крепче, придвигается ближе и ближе, пока Исак не меняет положение и не усаживается к нему на колени, так и не выпуская лицо Эвена из рук.
— В эту лабораторию? — спрашивает он.
— Да, — кивает Исак, и его голос теперь звучит ровно и отстранённо. — Я много об этом думал, и после нашей встречи сегодня днём решил, что будет неплохо, если я помогу немного перед отъездом.
— Поможешь?
— Я могу заставить тебя чувствовать себя лучше, если физически буду рядом. По крайней мере я думаю, что могу. Произошедшее — целиком и полностью моя вина. Меньшее, что я могу сделать, — это помочь тебе скорее выздороветь.
— О чём ты говоришь? — Эвен хмурится, скользит руками по телу Исака, сцепляет пальцы у него за спиной и вытягивает шею, чтобы заглянуть в глаза. Их поза сейчас достаточно интимна. Исак сидит на коленях между его ног, запутавшись пальцами в его волосах, и говорит о том, что готов «помочь».
— Я не должен был просить того парня одеваться, как ты, в тот день. Я расслабился и потерял бдительность, и я не подумал об этом заранее. И ты пострадал из-за моей лени. Понятное дело, никто не просил тебя приходить туда, и мне до сих пор интересно, откуда ты узнал адрес. Но тем не менее это моя вина. И я знаю, что сейчас уже немного поздно, но я хочу взять на себя всю ответственность за произошедшее.
Исак несёт чушь, но Эвену это кажется очаровательным. У Исака прерывистое дыхание, а пальцами он зарывается в волосы Эвена, играет с ними, в то время как Эвен рисует ленивые круги на его бёдрах, на бёдрах, что теперь оседлали его собственные.
— Какую ответственность? Ты так говоришь, будто я от тебя залетел, — шепчет Эвен, усмехается слегка, потому что не может сдержаться, вытягивает шею, пока не касается губами кожи на ключицах Исака. Он замирает там, закрывает глаза, вдыхает раз-другой, концентрируется на том, чтобы не выпятить губы и не поцеловать его.
— Я говорю о своём долге, ведь я твой партнёр во всём этом безумии, — Исак практически задыхается у него на коленях, совершенно игнорируя шутку. — Ты был невероятно полезен, предупредителен и любезен, и пришло время отплатить тебе тем же.
— Отплатить мне как? — спрашивает Эвен и на этот раз целует его в шею. Не может сдержаться. Не сейчас, когда Исак такой. Эвен опьянён им.
— Я тебе уже сказал. Отплатить, физически находясь рядом, проводя эксперименты. Окситоцин и серотонин могут ускорить твоё выздоровление. Это научно доказанный факт. И я думаю, что у нас эффект будет ещё более ощутимым. Я считаю, что это меньшее, что я могу сделать, чтобы загладить вину за то, что ты из-за меня оказался в больнице.
— Так ты здесь ради меня?
— Я ненавижу быть должным…
Эвен кладёт руки на бока Исака, сжимает изо всех сил, пока туман не выветривается из головы, потом с громким и первобытным стоном приподнимает его. Приподнимает и переворачивает, чуть не взвизгивая оттого, как Исак, повинуясь инстинкту, крепко обхватывает его ногами. В результате Исак снова оказывается на спине, раскидывается на кровати, не в силах выбраться из-под Эвена. Эвен сейчас благодарен за часы тренировок в бассейне.
— То есть ты здесь только для того, чтобы мне стало лучше. Никаких скрытых мотивов? — спрашивает он, зачарованно наблюдая, как кудряшки Исака беспорядочно рассыпались по его подушке, как у него перехватывает дыхание.
— Да.
— С чего такая резкая перемена? Ты даже на сообщения мои не отвечал.
— Сообщения не улучшат твоего самочувствия. Я не могу спровоцировать выброс гормонов счастья через сообщения, — бормочет Исак.
— Сообщение от тебя улучшило бы моё самочувствие, — признаётся Эвен, позволяет себе потереться щекой о щёку Исака, грудью о грудь. — Всё, что исходит от тебя, улучшило бы моё самочувствие.
Он снова это чувствует — как у Исака перехватывает дыхание. Он не пытается вызвать у него чувство вины, но всё равно ощущает, как Исак сжимается под ним.
— Я… — Исак открывает рот, желая продолжить, но потом снова его закрывает.
Возможно, он не понимал, насколько ранил Эвена. Возможно, он не имеет ни малейшего представления о том, как сильно Эвен был разочарован, когда понял, что ничего для него не значит.
— Прости, — говорит Исак, и это тихое слово звучит искренне. Искреннее, чем всё, что он говорил Эвену в течение долгого времени.
Исаку жаль, и он звучит так же, как Микаэль, когда тот отверг его.
«Прости. Я не чувствую к тебе того же». И Эвен понимает, что это несправедливо по отношению к Исаку. Исак никогда не говорил, что то, что было между ними, имело для него какое-то значение, было чем-то настоящим. Он бессчётное количество раз настаивал на том, что это лишь эксперименты, и наука, и химия.
Никто не виноват, что Эвен воспринимал его мольбы как шутки, и увёртки, и поддразнивания, что он позволил себе увлечься и привязаться к нему, что вообразил, что их связь является чем-то большим, чем смесь физики и химии.
— Это не твоя вина, — улыбается Эвен несмотря на боль, задумывается, может ли Исак увидеть или почувствовать её. — Я думал, мы стали ближе до всего случившегося. Но ты прав. Это лишь химия. Ты мне ничего не должен. Ты не обязан обо мне заботиться.
Исак, не говоря ни слова, обвивается вокруг Эвена. И это может означать что угодно, но Эвен предпочитает считать это жестом примирения, предпочитает интерпретировать это как:
«Нет, я не испытываю к тебе никаких чувств. Но я дам тебе физическое утешение, которого ты жаждешь и в котором нуждаешься сейчас, как и ты дал мне его, когда мне это было необходимо».
И если это причиняет ему боль, потому что Эвен хочет, и жаждет, и нуждается в большем, Исаку необязательно об этом знать.
Эвен согласен довольствовать тем, что ему предлагают.
.
Когда Эвен просыпается около пяти утра, Исака уже нет рядом. Он не оставил записку, вообще ничего не оставил. Просто ушёл.
Эвен пытается решить, должен ли связаться с ним первым. Исак очень ясно дал понять, что чувствует себя виноватым и что будет рядом в оставшиеся дни до отъезда, чтобы загладить эту вину.
И в этой ситуации было бы правильным отказаться от жеста доброй воли со стороны Исака и выздоравливать самому. Но Эвен всего лишь человек, и он жаждет этой близости. Он жаждет быть рядом, пусть даже это ничего не значит для Исака.
________________________________________
Гераклит
13:09
Ты придёшь сегодня вечером?
А ты этого хочешь?
Мне действительно лучше сегодня
Видимо, твоя теория правдива
Что наши эксперименты ускоряют выздоровление?
Да
Я могу снова зайти сегодня, если хочешь
Ради науки
Ради науки
________________________________________
Исак снова в его футболке, только вот Эвен не помнит, когда давал ему её. Она ему велика, свободно висит на плечах. Эвен вдруг понимает, что никогда не видел плечи Исака обнажёнными. Наверное, он взял эту футболку, когда уходил накануне.
— Ты теперь воруешь у меня футболки? — спрашивает Эвен, закрывая за ними дверь.
— Одалживаю, — отвечает Исак, краснея.
В этом нет никакого смысла. Зачем ему одалживать одежду Эвена, если у него есть своя? Почему он краснеет? Почему он сейчас здесь — лежит на животе на кровати Эвена, а из ворота растянутой футболки выглядывает его голое плечо?
Эвен не понимает, но он согласен. Он на всё согласен.
Они не спят. Они обнимаются, прижимаются и касаются друг друга всю ночь. И пусть в этом нет смысла, но Эвен вкладывает в эти прикосновения всего себя.
Он заправляет пряди волос Исаку за уши, касается пальцами его губ, целует голые плечи, когда думает, что Исак заснул.
— Что это было? — тихо спрашивает Исак в ответ на этот жест, и его голос дрожит.
— Привязанность, — бормочет Эвен.
— Эвен.
— Я хотел сказать окситоцин, — поправляется он. — Очевидно, окситоцин.
Тогда Исак удивляет его, попросив сделать это снова, ради «науки», потому что не уверен, как себя чувствовал в первый раз.
И Эвен — идиот, а потому он делает это снова. Целует голое плечо Исака и крепко зажмуривается, услышав его стон.
— Ещё раз.
Эвен целует кожу на его плече, потом как-то незаметно для самого себя перемещается к шее, целует его там, долго-долго посасывая кожу. И от этого на его чувствительном теле останутся синяки, но Исак не жалуется.
На следующий день на нём свитер с высоким горлом, как и через день. И Эвен воспринимает это как приглашение оставлять отметки на его коже. Но он продолжает быть нежным. И большую часть времени проводит, просто
целуя его шею.
.
Эвен ловит Исака, когда тот пытается улизнуть, в их третью ночь вместе.
— Останься до утра, — просит он, закидывая свои ноги на Исака и теснее прижимая его к груди.
— Не думаю, что это хорошая идея, чтобы твоя мама увидела меня здесь утром.
Эвен задумывается над этим. Исак что, считает, что Юлие сердится на него?
— Она слишком занята тем, чтобы загладить свою вину, чтобы думать о том, кто спит в моей кровати, — говорит Эвен. — Не переживай.
— Кстати, что случилось? — спрашивает Исак. — Почему ты решил, что она тебя стыдится?
— Ты серьёзно? — фыркает Эвен, но в его смешке нет и намёка на веселье.
— А что?
Эвен прикидывает, стоит ли рассказывать Исаку об инциденте с операцией на плече. В памяти всплывает пощёчина, которую мать Исака влепила ему в супермаркете. Наверное, он подумает, что Эвен идиот, если обижается на что-то настолько тривиальное, особенно если он не расскажет, что уже однажды приходил в сознание в больнице. А вдруг, что ещё хуже, Исаку будет больно?
— У меня такое ощущение, что мы не разговариваем. Мы с мамой. Мы любим друг друга, но мы не разговариваем, — говорит Эвен, обнажая своё сердце, потому что теперь ему уже нечего терять. — Она не знает обо мне самых простых вещей.
— Каких простых вещей?
Какой странный вопрос. Эвен замолкает, чтобы его обдумать.
— Ну это просто такое выражение, — отвечает он.
— Да, но что, по-твоему, Юлие не знает о тебе? Откуда ты знаешь, что она действительно не знает, если вы не разговариваете?
Эвен моргает, уставившись в темноту, потому что Исак может использовать слова, и не всегда правдивые, чтобы добиться желаемого, но сейчас в них есть смысл.
— Что-то становится знанием, только если это что-то правдиво, — говорит Исак. — Это основа эпистемологии. Если ты не можешь доказать, что что-то является правдой, то это не знание. Если ты не можешь доказать, что твоя мама не знает того, чего, по-твоему, она не знает, то как ты можешь быть уверен, что она не знает?
— Что за херня? — смеётся Эвен. На самом деле смеётся.
— А что? — усмехается Исак, теснее прижимаясь к Эвену и обхватывая руками его спину. — Вообще-то я ещё простыми словами это изложил по сравнению с Аристотелем. Готов поспорить, что ты бы схватился за голову и начал ныть, если бы услышал его версию.
— Ныть? — возмущённо фыркает Эвен. — Я не ною. И что же сказал мистер Аристотель?
— Он сказал то же самое, что сказал я, но использовал более запутанные выражения.
— Это вряд ли возможно.
— Поверь мне, возможно. Я сейчас процитирую его бредни, а ты скажешь, что думаешь по этому поводу, — говорит Исак. Он немного приподнимается, устраивается поудобнее, опираясь на локоть. — Он считал, что говорить о том, что существует, что оно не существует, или говорить о том, что не существует, что оно существует, — неправильно. Но говорить о том, что существует, что оно существует, или говорить о том, что не существует, что оно не существует, — правильно.
Эвен смеётся сильнее, обвивает руками талию Исака и тянет к себе. — Ага, ты реально только что это придумал, чтобы прикрыть свою задницу.
— Неправда!
— Правда, — настаивает Эвен, хохоча ещё громче и надеясь, что они не разбудят его маму.
— Поверь, я не хочу прикрывать свою задницу, скорее наоборот.
Тишина.
Эвену приходится немного напрячься, чтобы вообще уложить в голове только что произнесённые Исаком слова.
— Вау! — громко вздыхает он.
— Что? — смеётся Исак.
— Ты серьёзно? Ты понимаешь, что только что сказал? Ты издеваешься надо мной?
— Почему это я издеваюсь? Я просто использую игру слов, чтобы продолжить нашу дружескую перепалку. Не знаю, из-за чего ты так разволновался.
Этот парень. Он будто пытается убить Эвена, Эвена, чьи мысли устремляются в лабиринты фантазий, к бесконечным поворотам и проходам… Точнее к задним проходам.
— Бля! — стонет он, поворачивая голову и пытаясь заглушить звуки собственного бессилия подушкой.
— Господи, да что с тобой не так? — смеётся Исак. Вот же хитрюга!
— Ты отпускаешь шуточки про свою задницу, а я даже не могу сказать, что ты специально меня наёбываешь, потому что не могу доказать, что ты знаешь, о чём именно говоришь.
Исак улыбается, и Эвен, видимо, уже привык к темноте, потому что теперь он прекрасно его видит. Он видит ямочки на щеках Исака и морщинки, бегущие от уголков глаз. Эвен прекрасно его видит.
— Ты быстро учишься, — с улыбкой тянет Исак.
— У меня ощущение, что я бы быстрее всё схватывал, если бы в процессе объяснения чаще использовали пошлые шутки. Не знаю… — Эвен улыбается в ответ и поднимает руку, чтобы зарыться пальцами в волосы Исака. Исака, который тихо урчит и тает от прикосновения.
— Совет для вашей с мамой игры в слова. Может, если ты будешь использовать эти шутки, то сможешь лучше запоминать слова.
Они снова устраиваются на подушке, и Эвен продолжает играть с кудряшками Исака, а Исак просто смотрит на него так, словно эти прикосновения что-то значат.
— Не думаю, что моя мама была бы в восторге узнать о моей любви к шуткам ниже пояса, — признаётся Эвен и чувствует, как Исак замирает в его объятьях.
Что ж…
Задумавшись об этом сейчас, Эвен полагает, что Исак, вероятно, считает, что Эвен не скрывает своей ориентации. Возможно.
— Твоя мама не знает? — тихо спрашивает Исак, и в его голосе нет и намёка на осуждение.
— Не думаю, что она знает. Я не могу доказать, что она не знает, но я никогда не говорил с ней об этом.
— Почему нет? — спрашивает Исак. — Ты боишься, что она может не принять этого?
И что за нелепый разговор он сейчас ведёт с Исаком Вальтерсеном. С Исаком, который настаивает, что всё это «наука, не гомосексуальность», что он — кто угодно, но не «гомосексуал».
— Дело не в принятии. Дело в переменах. Дело в ярлыках, — отвечает Эвен.
— В ярлыках?
— Мне не нравятся ярлыки, — поясняет Эвен. — Люди используют их, чтобы разложить всё по полочкам и создать губительные обобщения, ложные стереотипы. Мне это не нравится.
— Это правда. Но это происходит, лишь когда кто-то делится определённым ярлыком с другими. Но ярлыки также помогают человеку познать собственную идентичность. Тебе так не кажется? Они могут позволить тебе стать ближе к своей сути.
— Мне не нужно навешивать на себя ярлык, чтобы почувствовать связь с моим внутренним я, — говорит Эвен. — Я могу просто быть собой. Ярлыки — это скорее однословное определение, что ты даёшь людям, которые не хотят тратить время на то, чтобы узнать тебя. Ярлыки используют для того, чтобы разделять и классифицировать людей.
— Их также используют для того, что их объединять и сближать.
— И кто же ты? — усмехается Эвен.
— Я не знаю. На самом деле я тоже не фанат ярлыков. Просто я пытаюсь сейчас играть роль адвоката дьявола. Потому что есть разница между нелюбовью к ярлыкам и боязнью ярлыков.
— Я не боюсь ярлыков, — хмурится Эвен.
— Как ты можешь быть уверен, что не боишься? — спрашивает Исак. — Ты можешь это доказать? Ты отказываешься дать себе определение, потому что думаешь, что не найдёшь подходящего понятия, которое подойдёт тебе, или потому что боишься, что люди не смогут разглядеть твою суть под этим ярлыком?
У Эвена закипает мозг. Он морщится. — Я не знаю.
— Я раньше избегал научных школ в философии, потому что не хотел, чтобы люди думали, что я являюсь приверженцем какого-то одного течения и разделяю их определённые взгляды. Скажем, экзистенциализм — моя слабость, но идеи досократиков и философия Гераклита также созвучны моим жизненным принципам. Я не представляю собой что-то одно. И я думаю, что, когда ты придёшь к такому же выводу, когда ты поймёшь, что ты много больше, чем одно понятие, тебе станет легче принимать ярлыки, потому что ты больше не будешь бояться.
.
Этот разговор продолжает прокручиваться в голове Эвена снова и снова на следующий день, и в груди тяжелеет от чувства вины, когда мать целует его на прощание утром.
Ярлыки. Самоидентификация. Кто он? Кем является Эвен? Как человек? Как личность?
Эвен не знает. Он не уверен, что готов узнать.
Он думает, проведёт ли всю свою жизнь, прячась, найдёт ли силы заявить о себе миру, своим друзьям, своей маме, сможет ли гордиться собой как человеком.
Эвен подавлен, у него душа не на месте, и он думает, связано ли это с тем, что завтра Исак уезжает.
