***
Тяжело правильно воспитать ребенка, когда тебя саму воспитывали, словно собаку. — Почему ты не ешь? — Не хочется, — Юни вяло ковыряется вилкой в тарелке. — Ты снова уезжаешь? — На пару дней, — Тсуна щелкает зажигалкой перед своим лицом, в который раз за вечер борясь с желанием закурить. — За тобой кое-кто присмотрит. Его зовут Реборн… Впрочем, неважно. А теперь ответь мне, почему ты не дала отпор там, на катке. — Их было больше, — Юни бросает вилку на стол. — И они были старше! — Ты могла ударить любую из них ногой в живот, пока сидела в кресле, — парирует Тсуна. — Поверь, остальные бы тут же заткнулись. — Нельзя просто взять и ударить человека, — Юни сжимает губы и отворачивается. Тсуна откладывает зажигалку — неторопливо, молча. Оттягивает рукав свитера, открывая испещренное шрамами запястье, стучит по столу костяшками, привлекая внимание, и, когда Юни поворачивается, хватает ту за черный хвост. Юни визжит, — скорее от неожиданности, чем от боли, — и вцепляется руками в чужое предплечье. — Запомни, — Тсуна накручивает волосы на кулак, сжимает крепче, — ты всегда должна бить первой. С тобой не будут нянчиться всю жизнь. — Мам, — жалобно тянет Юни, — мам, мне больно. Тсуна растерянно моргает, отпуская хвост, и отодвигается вместе со стулом. Тянется к зажигалке, щелкает и подносит к раскрытой ладони. Юни глотает слезы, ежится и боязливо смотрит куда-то в стену. Тяжело правильно воспитать ребенка, когда тебя саму воспитывали, словно собаку.***
Возвращаясь через обещанные пару дней, Тсуна застает дома только тишину. В рюкзаке за спиной — окровавленные тряпки, которые когда-то были одеждой, старые варежки и пустая пластиковая банка из-под таблеток; в голове — ни одной мысли. Ребра саднит от ударов, задетые огнем волосы неприятно скребут оплавленными кончиками по пыльной шее. Юни с Реборном Тсуна обнаруживает на заднем дворе: Неро отжимается, упираясь руками в холодную землю, и бормочет что-то едва слышно. Синяк у нее под глазом наливается мягким лиловым оттенком. — И даже без задержки, — Реборн отрывается от созерцания неба и давит Юни на спину ногой. — Ты совсем ее разбаловала. Она слабее тебя в начале тренировок. — Ей восемь, — Тсунаеши скидывает рюкзак на землю, морщась от боли в боку. Не глядя сует руку в дверной проем, сдергивая дробовик с гвоздя. — Деньги ты перевел, я надеюсь? — Естественно, — Реборн давит на спину сильнее; Юни захлебывается слезами, падает на пожухлую траву и трясущимися руками закрывает голову. Тсунаеши улыбается и наставляет дробовик на Реборна. — Тогда катись нахер отсюда. — Я, конечно, уйду, — Реборн усмехается, — но напомню тебе перед этим кое о чем. Я, как и ты, дал Луче обещание защищать ее потомков… — …сводя их в могилу через тренировки? Похвально. Тсунаеши стреляет в воздух и отзеркаливает ухмылку.***
Юни молчит долго. Сжимает колени маленькими ладонями, кусает губы и молчит. Тсуна не знает, что делать: дети — это не ее. Дети пытаются убить Саваду с тех пор, как в ее жизни появился Реборн; для Тсуны отношение к ним варьируется от увещеваний до попыток отобрать гранаты, заканчивающихся обычно побоями. Тсуна не хотела этого. Не просила. Не знала, что так получится. — Так ты не моя мама? — выдает в конце концов Юни, и Тсуна промахивается ножом мимо овощей, втыкая его в свою ладонь. Кровь заливает разделочную доску, капает на пол, забрызгивая джинсы. — Реборну бы следовало укоротить язык. — Кто он такой? Тсуна сует руку под проточную воду, другой засовывает в рот сигарету, нервно сжимая зубами фильтр. Раковина окрашивается розовым, вода вперемешку с кровью скрывается в сливе, и пару минут Тсуна стоит молча, прижавшись лбом к кухонным шкафчикам. — Твой дядя, — говорит она наконец. Выключает воду, небрежно вытирает полотенцем ладонь, заклеивает пластырем, словно не нож себе в руку воткнула, а бумагой порезалась: так, ерунда, переживать не о чем. — И мой бывший репетитор, который помогает нам с тобой скрываться. — Зачем мы скрываемся? — Юни склоняет голову к плечу. На шее у нее проступают синяки: то ли от пальцев, то ли от веревки. — Потому что я пообещала твоей матери, что буду защищать тебя от плохих людей. (Твоя мать попросила плохих людей защитить тебя от других плохих людей, твоя мать в конце жизни спятила, ты — наша главная ошибка, тебя не должно здесь быть, мне вручили тебя, как какой-то приз, но ты — просто проклятие, я любила твою мать, тебя я любить не стану.) — И ты защищаешь? — проницательно спрашивает Неро. Тсуне кажется, что следы на шее все же от пальцев. «Реборн ужесточил методы тренировок, — понимает она, — или же Юни просто его достала». — Я слежу, чтобы ты была одета, накормлена и жива, — отрезает Тсуна. — Я тебя воспитываю. И до тех пор, пока мы не разберемся с плохими ребятами, ты — моя дочь, а я — твоя мать. Точка. — Да, мама, — Юни опускает взгляд, хватается за подол юбки. Плечи ее вздрагивают, и на темной ткани от слез остаются пятна. Тсунаеши хватает подбородок Неро окровавленными пальцами. — Может, Реборн и прав, — тянет Тсуна, вглядываясь в темноту чужих зрачков, — и пора начать тренировать тебя. Что-то внутри сжимается от этой мысли.***
Юни — девочка умная. Говорит все меньше, учится все быстрее. Всегда целится только в голову. Тсуна не умеет воспитывать детей. Тсуна умеет только кричать, драться и растягивать губы в улыбке, когда это необходимо. Тсуне, черт возьми, двадцать пять, и обзавестись ребенком в пятнадцать — это не круто. Обзавестись чужим ребенком, который в скором времени научится предсказывать будущее и станет разменной монетой в войне — дважды не круто. На корню загубить свою жизнь, променяв пост Десятой, учебу в колледже, вечеринки и встречи с друзьями на воспитание бомбы с таймером… В общем, это и так понятно. Юни растет, Юни учится, глаза Юни похожи на две стекляшки, а движения доведены до автоматизма. Юни бьет обидчиц в живот коньками, Юни швыряет в людей тарелки и стулья, Юни орет во весь голос, если ей что-то не нравится, и от Арии в Юни — восхитительное, абсолютное ни-че-го. Тсуна любила Арию; любить Юни выше ее сил. Тсуна не умеет воспитывать детей. Тсуну саму воспитывали, как собаку: умилялись после рождения, тискали и игрались, а затем — швырнули некомпетентному дрессировщику, который лупил ее палкой по спине, пока не усвоились все команды. Тсуна не смыслит в детях от слова «совсем», курит и ругается, когда нервничает, стреляет по стеклам из дробовика, исчезает на несколько суток, приходя домой с деньгами и парочкой новых дырок на теле, которые нужно постоянно зашивать. Юни больше не машет ладошкой, мол, смотри, мама, как я умею; Юни скользит по льду, разбивает лицо, колени и локти, раз за разом падая; поднимается, и все повторяется сначала. Юни держит в руках дробовик, раздувает ноздри от злости, когда выдыхает, целится, мажет, целится снова — и так до тех пор, пока не попадет. — Где мой папа? — спрашивает она как-то. Тсуна не прячет взгляд. Давит окурок носком кроссовка, пожимает плечами: — Понятия не имею. Мы так и не выяснили, с кем спала твоя мать. Тсуна больше не зовет Юни милой; угрожает укоротить Реборну язык — репетитор парочкой слов умудряется разрушить иллюзию нормальной жизни, не моргнув и глазом. Тсуна и Реборн обещали так или иначе заботиться о потомках Сепиры (едва ли ее кто-то помнит теперь; все вспоминают одну лишь Луче), и они делают это, как умеют, так, как заботились о них самих: заставляют пройти все круги ада, чтобы Юни научилась защищать себя сама. Круг замыкается.***
Юни пятнадцать, когда ее находят. Она сражается так, как умеет: отчаянно, озлобленно, щуря свои синие глазищи и сдувая короткие пряди волос со лба. Бьякуран хлопает: медленно, наслаждаясь моментом. С восхищением оглаживает взглядом ладную фигурку, затянутую в костюм для выступлений. — Браво, — тянет Джессо, — я ожидал чего угодно, но такого… Юни пробивает ему голову лезвием конька прежде, чем он успевает закончить. Ярость клокочет внутри взбешенной птицей, восторг щекочет ребра, агрессивное веселье бьет в голову не хуже шампанского или косяка из запасов Тсуны. В будущем Юни видится только кроваво-красная пелена тумана — и что-то горькое, металлическое. Пустое. — Умница, — Тсуна курит у стенки. Морщинка, прочертившая линию губ, углубляется, словно Савада сомневается в чем-то. Впервые за семь лет Тсунаеши хвалит Юни. Той от этого не легче. — С плохими парнями ты разобралась. Прятаться больше не нужно. Вся ярость разом испаряется; Неро тяжело дышит, растерянно разглядывая кровь на полу. Только будущее — это все еще туман и что-то горькое, и Юни боится. Самую малость. — Я напортачила, — тянет вдруг Тсуна, — охренительно напортачила. Знала, что мне нельзя заниматься воспитанием. И Реборн это знал. И его мать. И моя мать тоже. История все повторяется и повторяется, конца и края этому не видно. То есть, конец-то виден, только никто не хочет его приблизить: все суют голову в песок и притворяются, что так и должно быть. — Мам? — Юни так и не начинает звать ее по имени; смотрит непонимающе. — Твои попытки предсказать будущее накрылись, — кивает Тсуна сама себе. Усмехается зло. — Ария, должно быть, постаралась. Ну конечно. Это она умела и любила, как никто другой: портить людям планы. Ни войны, ни предсказаний, ничего из этого. И поста Десятой — тоже. — Мам, — повторяет жалобно Юни. Тсуна качает головой: — Больше нет. Тсуна не умеет воспитывать детей. Тсуна умеет только кричать, драться и растягивать губы в улыбке, когда это необходимо. А еще Тсуна умеет стрелять. — Сепире вообще не следовало заводить потомство, — бормочет она напоследок, глядя в пустые и широко раскрытые от удивления глаза. — И потом бросать его на произвол судьбы. Отличная тактика, если хочешь привести мир к апокалипсису. Браво, дорогая, это был чертовски хороший план.***
Может, остаток жизни Тсуна проведет у Вендиче. Может быть, этого она и заслуживает. Тсунаеши не знает. Тсунаеши курит на заправке, устало прикрыв глаза и облокотившись на угнанную машину. Может, это именно то, что увидела Ария в своем последнем видении, прямо перед тем, как вручить Тсуне новорожденную дочь. Может, это то, что следовало сделать с самого начала. Разорвать круг. Не давать этим идиотам заводить детей. Виноватой Тсунаеши себя не чувствует.