Не ненавижу

В ту ночь Виктория появилась внезапно: она спустилась с небес на крыльях из собственной крови, когда ее госпожа попала к Искариотам. Мгла вокруг нее была чернее ночного лондонского неба, время от времени прорезаемого светом от взрывов и выстрелов, вокруг этой вязкой тьмы сияло алое свечение. Хайнкель слышала о ней и раньше, помнила, что говорил о ней отец Андерсон: слабая, глупая дракулина, которая едва пережила первую драку священника с Алукардом. Такой Виктория показалась Хайнкель на первый взгляд — симпатичной глупенькой девчонкой в коротком платье с растрепанными светлыми волосами. А потом она пристально оглядела людей своими красными вампирскими глазами, и Хайнкель поняла: игры закончились. Хайнкель нравились те, кто силен духом, даже если они были ее врагами. Леди Интегра Хеллсинг, захваченная в плен Искариотами, была невероятно сильной личностью: стойкая, отважная, она выглядела так, будто при виде толпы нацистских упырей, собравшихся схватить ее, испытала не животный ужас, а всего лишь благородное негодование: да как только эти уроды посмели напасть на нее?! Ее просьба… нет, не просьба, а настойчивое требование дать прикурить унизило Искариотов и показалось просто безумным в тех обстоятельствах, и все же в глубине души Хайнкель восхитилась этой уверенностью, граничащей с наглостью. Несмотря на свое хладнокровие, она была впечатлена сочетанием внутренней силы Интегры с ее огромной властью. А вот Виктория была другой. Властью девчонка не обладала, но было что-то внушающее уважение в ее простых движениях. Превратившись в сгусток тьмы, она обернулась вокруг своей госпожи и в несколько секунд раскидала зазевавшихся Искариотов; она настороженно осматривалась, закрыв собой леди Хеллсинг и тихо переговаривалась с ней. Она смотрела на отца Андерсона с некоторым почтением и даже слегка смиренно, но Хайнкель не сомневалась: стоит хоть кому-нибудь из них сделать шаг к Интегре, и Виктория обрушит на них кровавую тьму, служившую ей левой рукой. Не факт, что вампирша выиграет бой, но будет драться свирепо и отважно ради спасения своей начальницы. Возможно, Андерсон захочет с ней потягаться… но нет, ему не до этого, он думает лишь о том, как поскорее уделать своего давнего врага. Та ночь не пощадила никого. Хайнкель видела, как ветер развеивает прах ее воспитателя и наставника, так нелепо спасовавшего в нескольких шагах от победы, отказавшись от своей человеческой сущности. Слышала она и грохот внутри дирижабля: внизу Виктория сражалась с оборотнем, сверху Хеллсинг говорила с майором. Хайнкель видела, как закрылись тысячи красных глаз в темноте, как попрощался сильнейший в мире вампир со своей госпожой, и как так кричала, тщетно пытаясь вернуть его приказом остаться. Едва ли тогда Хайнкель обратила на это внимание. Глаза ей застилала пелена слез: была убита Юми, ее скромная, застенчивая монахиня, чокнутая психопатка с катаной. Хайнкель ненавидела всех: тщеславного лицемера Максвелла, из-за которого они с Юми оказались в чудовищной мясорубке, толстого нациста, который развязал эту гребаную войну, но больше всех — ублюдка-дворецкого, разрезавшего Юми на кусочки своими нитями. Уолтер сдох; она видела, как он, зажимая рану на животе, идет куда-то и оставляет на камнях красно-бурые следы. Да, мерзавец убит, но Юми уже не вернуть, и Хайнкель только молится о том, чтобы ее монашка не горела в преисподней, а отдыхала в раю, молится, с трудом шевеля губами, так как теперь ей вообще тяжело говорить, есть, пить и двигать изуродованным лицом. Здоровенный фашист прострелил ей обе щеки — лучше бы убил, честное слово! — а потом ушел внутрь дирижабля. Кажется, маленькая вампирша неплохо отделала этого монстра, а потом убила его, и Хайнкель была благодарна ей за это. С удивлением Хайнкель заметила, что они с Викторией стали как бы наследницами своих наставников, преемницами их чудовищной силы. После той ночи оставшиеся Искариоты после недолгого совещания приняли решение о том, что им нужен новый регенератор. Заклятие было наложено на Хайнкель Вульф; она и не желала ничего большего. Теперь ее раны затягивались так же быстро, как у отца Андерсона при жизни, а пули не приносили никакого вреда — жаль только, что нельзя исцелить старые раны на поврежденном лице. Виктория же была не так сильна, как ее канувшие в небытие господин, но Хайнкель знала, что дело вовсе не в уровне силы. Просто у вампирши был другой характер: она не кидалась в кровавую бойню ради одной только забавы, ни с кем не мерилась силой от скуки, не хохотала, как безумная, размахивая винтовкой, но добросовестно охраняла леди Хеллсинг, аккуратно исполняла все ее поручения и скромно делала шаг назад, если ее содействие не требовалось. Если, находясь в особняке Хеллсинг, внимательно приглядеться, можно заметить, как на доли секунды огромное здание накрывает едва заметная тень: это Виктория чуть ли не каждую минуту проверяет особняк на наличие врагов. Что же теперь, им ненавидеть друг друга так же, как ненавидели Алукард и Андерсон? Может быть, эти двое и хотели бы видеть, как преемницы с диким криком бросаются друг на друга, как Хайнкель палит по Виктории из двух пистолетов и отрубает ей голову и как Виктория швыряет в Хайнкель двадцатитонные орудия и окутывает ее своей густой тьмой, но вряд ли нынешние вампир и регенератор будут сражаться до скончания века. Они обе побывали в бойне, которую устроил сумасшедший майор, обе потеряли близких людей, и веских причин для вечной войны у них нет. Двумя годами позже, летним вечером, сидя на крыльце особняка Хеллсинг во время переговоров Макубе и Интегры и бездумно теребя бинты на лице, Хайнкель узнала о том, что пережила Виктория в ту страшную для всех ночь. Она не слишком хорошо была знакома с Миллениумом, а потому даже не имела представления о том, как выглядела та ведьма-иллюзионистка, чуть не уничтожившая дракулину, но описания Виктории заставили ее напряженно сжать кулаки и дослушать эту историю до конца. В тот вечер Хайнкель впервые увидела, как плачут вампиры. Кажется, впервые за два года Виктория не сдерживала своих чувств и позволила себе выплеснуть все горе и отчаяние, накопившееся за одну ночь. Прерывисто рыдая, она вспоминала, как стояла на балконе и осыпала дирижабль Зорин Блиц градом выстрелов, слушая, как капитан Бернадотте подбадривал ее по рации; как уничтожала монстров-упырей и разрушила иллюзию, которую Блиц устроила наемникам, но не справилась с видениями в собственной голове; как валялась на полу в коридоре, слепая, однорукая и беспомощная, и как захватчица унижала ее, наступив на спину ногой в огромном тяжелом сапоге; как ползла, цепляясь за все одной рукой, к умирающему, но смеющемуся даже на пороге смерти Бернадотте, и целовала его в первый и последний раз; как пила его кровь и впечатывала ведьму башкой в стену снова и снова, мстя за все. Глядя, как плачет вампирша, Хайнкель неловко положила ладонь на ее плечо и слегка сжала, чтобы хоть как-то подбодрить. Она недолюбливала протестантов, тем более не любила вампиров, работающих на протестантов, но Виктория теперь не вызывала у нее неприязни. — Я не ненавижу тебя, хоть и должна, — тихо сказала Хайнкель, держа ее за плечо. Это было чистой правдой. Быть может, Александр Андерсон по-настоящему, искренне ненавидел кровососов самой лютой ненавистью, а Максвелл страстно желал вырезать всех англичан-протестантов… но Хайнкель не собирается следовать пути предшественников. Она почитала умерших наставника и епископа, и все же понимала: Андерсон был настоящим чокнутым фанатиком, а Максвелл был готов на что угодно ради славы, даже оставить все принципы и нарушить любые заповеди. Нет, Хайнкель не такая. Хладнокровная и рассудительная, верующая, но не преданная вере слепо и сохранившая голос трезвого разума и свои собственные моральные принципы, она понимала: Викторию ненавидеть не за что. Не человек, не католичка, но такая же воительница, как и сама Хайнкель, она просто добросовестно исполняет долг службы, не желая зла всему миру. Все эти мысли пронеслись в сознании Хайнкель за секунду, и через миг Виктория уже накрыла ее руку своей, не той, вместо которой вырос сгусток мглы, а правой, облаченной в белую перчатку, и также тихо проговорила: — И я тебя. Кому угодно мог показаться нелепым их диалог, но только не им самим. Странные слова Хайнкель и такой же ответ Виктории прозвучали как нежное, сокровенное признание. Сердце Хайнкель, за долгие годы затвердевшее и будто обросшее прочной броней, сжималось при взгляде на Серас. Она была сильной вампиршей, которая с легкостью разнесет здание по кирпичику и размажет по стенке здоровенных мужиков, если будет такой приказ. Она была маленькой напуганной девчушкой, на которую свалилось слишком многое и которая вот-вот сломается под непосильной ношей. — Мы так много пережили, — сказала вдруг Серас, последний раз по-детски шмыгнув носом, наклонилась поближе к Хайнкель и уткнулась лбом в ее плечо, не отпуская руку. В одном жесте — столько тепла, столько беззащитности и нежности, что даже слезы наворачиваются на глаза… Что это со мной? Последний раз Хайнкель чувствовала что-то подобное, сидя с Юми перед той самой ночью, но теперь это другое, в миллион раз более хрупкое. Она и правда не ненавидит меня, — подумала Хайнкель, неожиданно для себя прижалась щекой к светлым волосам Виктории и тихо вздохнула, не желая разрушать драгоценный миг единения с той, кто должна быть ее злейшим врагов на все времена. — Мир? — Мир. А дальше — спокойствие и умиротворяющая тишина, нарушенная только шелестом листьев от дуновения теплого ветра, жужжанием насекомых в траве да приглушенными голосами епископа и леди Хеллсинг, доносящимися из распахнутого окна второго этажа. И тихое, размеренное дыхание двух женщин, наконец-то нашедших миг покоя в безумной карусели ненависти и кровавых конфликтов. Много лет Хайнкель внушали, что у вампиров нет души, а внутри — только жестокость и жажда крови. Пусть так. Но кто же тогда Виктория, если душа у нее все-таки есть — больная, истерзанная, но все еще светлая? Хайнкель не найдет ответа на этот вопрос. Ей и не нужно.