Всегда и навеки

      Как бы Хранитель не мучился от постоянных воплей шута, он понимал, что это лучше, чем быть одному. Из-за чего раздражение и радость каким-то неведомым образом уживались в Цицероне, и он одновременно был благодарен и озлоблен на взбалмошного соседа.       Их общение всякий раз начиналось с мирного подтрунивания, мелких укоров, воспоминаний. Они могли подолгу перебирать в памяти прошлое, отчего размытые образы близких людей возникали перед их глазами; людей, которых ни тот, ни другой больше не увидит. Но непринуждённые беседы всегда заканчивались одним и тем же — ссорой.       Этот день не стал исключением. Они болтали о ерунде, напевали разные мелодии, и Цицерон продолжал тренироваться в примитивной магии. Тусклые огни, созданные с помощью школы изменения, теперь висели над гробом Матери Ночи, и в отличие от первых попыток, подолгу горели, радуя своим светом. А ведь ещё год назад их искусственный холод был так непривычен. Как и голос в голове… Что продолжал всё чаще и чаще нашёптывать о смерти:       «Зачем ты тянешь время? Чего ждёшь? Неужели надеешься, что кто-то выручит тебя? Или мечтаешь медленно сдохнуть от голода и тоски? Какое жалкое зрелище!» — тёплый разговор подошёл к концу ещё час назад, и теперь приходилось выслушивать ледяное презрение.       Цицерон, засучив рукава, занимался привычным делом. Просунув руку под рёбра древних мощей, смазывал маслом кости и иссохшие, но всё ещё такие крепкие ткани, не ощущая более столь резкого запаха благовоний. Точно так же стало привычным и присутствие шута во время процедур ухода за телом, хотя раньше назойливый голос замолкал, стоило Хранителю прикоснуться к Нечестивой Матроне. С чем это было связано? С тем, что Амиэль стал куда сильнее? Или с тем, что Цицерон заражался его идеями и хохотом? А может быть для последнего было просто мукой оставаться одному?       — Смерти моей хочешь, да? Ахах… Я понимаю, с таким как я скучно, можно даже сказать — неинтересно. Но я тебе уже всё ответил, — Хранитель, взяв сложенные в плотную ткань бинты, принялся аккуратно вытирать избыток масла с мёртвого тела. Но идея выйти из Убежища и покончить со всем раз и навсегда кружилась рядом, как едва заметная пыль. Сколько выдержит рассудок в четырёх стенах? Надолго ли его хватит? — У Матери Ночи и у Тёмного Братства должно быть будущее, — в который раз повторял Цицерон. Но шут зациклено тараторил:       «Хах! Ты не нужен Матери Ночи! И ты забыт Тёмным Братством! У тебя есть только я… Я! А пресловутый долг, хм… знаешь… уже нет тех, кому ты давал клятву, может и не стоит ради этого так мучить себя? Просто выйди в город и дай себя схватить. Всего пару часов истязаний и всё! Ты отправишься к Отцу Ужаса! Ааа? Это же так просто и так заманчиво… А твоё тело будет висеть на заставе и гнить! Аха-ха!»       Хранитель провёл ладонью по выпирающей скуле древнего черепа, тёплая кожа пальцев ощутила могильный холод.       — Я хочу жить… — простонал Цицерон своё последнее оправдание, склонившись над Матерью Ночи. Словно в попытке спрятаться, он уткнулся лицом в костлявое плечо. — Матушка, матушка! Почему я не нужен тебе? Чем провинился? — руки вцепились в саван, на котором покоились мощи. Он навис над благоухающим телом, в глазах застыло отчаяние: — Неужели твой дар вручён мне только для того, чтобы погубить меня?!       «А ты думал, что особенный? Дуралей! Сколь лицемерно! Любой клинок рано или поздно стачивается, пора на покой… Аха-ха!»       Цицерон отстранился, медленно приподнявшись на локтях. Казалось, в голове играли музыканты на расстроенных инструментах кто во что горазд. И лишь один ритм во всей этой какофонии звучал однообразно, никуда не торопясь и не спеша, подобно барабану. Это было время. На фоне паники и мыслей о грядущем конце оно мерно отстукивало секунды, предвещая неизбежность.       — Я же полезен тебе, матушка! Кто? Кто будет заботиться о твоём теле? Кто, если не я?! — спрыгнув с широкого стола, Хранитель развёл руками в стороны. Не сводя взгляда с Матери Ночи, он пытался донести до неё столь простую истину.       «Ты просто трус! Аха-ха!» — заливался смехом шут.       — Да! Я не ты! Моя смерть не принесёт матушке никакой пользы! — они опять поругались, всё как всегда. Но Цицерон знал, что завтра, как ни в чём не бывало, они опять будут общаться друг с другом. По крайней мере, он так думал. Но вместо привычных оскорблений шут внезапно отрезал:       «Что же… Тогда подыхай здесь! В одиночестве и молчании! Я не намерен более развлекать тебя! Развлекай себя и свою матушку сам!»       И будто по щелчку пальцев Святилище опустело от звуков. Нет… Неправильно… Это голос в голове исчез. Смолк, будто его владелец обиделся, как прежде уже бывало, и погрузился в небытие.       — Хах! Да! Давай! Конечно! Так ты и ушёл! — кричал в потолок Цицерон, задыхаясь от переполнявших эмоций. Раньше, в присутствии Матери Ночи, он никогда бы не позволил себе такого поведения. Но сейчас… Он был слишком уязвлён. Всё это время преследующая мысль: что Мать Ночи бросила его, вконец развязала руки. И язык тоже. Раз даже шут не стесняется перед ней сквернословить и поливать его, Хранителя, всякими словесными помоями, то почему он должен сдерживаться? — Ерунда! Аха-ха! Так я тебе и поверил! Лжец! Врун! Матушка! Матушка! Закрой пока уши, не слушай нашу брань… Ах… Что? Ох… Нет ушей? Я как-то и забыл об этом… Ну так даже лучше! — Цицерон ходил кругами по Святилищу, то и дело обращаясь к Нечестивой Матроне. Таким образом он корил её, демонстрируя своё состояние, до которого она его довела. — Наверно, поэтому ты меня и не слышишь… Без ушей сложно слышать… Аха-ха! — Хранитель поспешно прикрыл ладонью рот. Смех. Он не мог его контролировать. Задыхаясь, всё продолжал и продолжал смеяться до слёз, безрезультатно пытаясь остановить нахлынувшую истерику. — Амиэль! Где ты прячешься? Отвечай! Аха-ха! Чтоб тебя! Аха-ха! Не нужен, значит… Не нужен…       Хранитель повалился грудью на стол к ногам Матери Ночи, безумно хохоча. Он так долго бежал от одиночества, так долго прятался, но всё равно оно его настигло. Ему казалось в этот миг, что он вновь забытый всеми ребёнок, до которого даже собственному отцу не было никакого дела. И как бы Цицерон не воображал, не фантазировал, не придумывал глупые оправдания для взрослых…       — Амиэль… Ты заговоришь со мной! Я знаю! Заговоришь, проклятый лицедей! Напугать меня вздумал! Аха-ха! Ну и ладно! Я хотя бы отдохну от твоих криков, понял!       Это был обычный день, такой же как и все остальные. Но что-то пошло не так. Первое время Хранитель храбрился, продолжая рассказывать Матери Ночи, как он устал от этого болтуна и хама. Однако прошёл час, другой, а голос в голове так и не появлялся, отчего темнота и отчаяние поглощали Цицерона будто в воронку.       Он поднялся в главный зал, не в силах более смотреть на виновницу своих страданий. Давным-давно можно было бы покинуть это забытое Ситисом место, как это сделали все остальные братья. Да. Цицерон на пике волнения полагал именно так — что его все бросили. Вычеркнув из головы потоком бурных чувств былые воспоминания, здесь и сейчас стало важно лишь одно: как поступить?       Покинуть Убежище и идти на все четыре стороны? А кто он там, во внешнем мире? Да по правде говоря, никто. И что с ним будет? Ведь кроме как убивать, он толком ничего не умеет. Да и не хочет уметь. Вся его жизнь здесь, и вряд ли что-то другое сможет заменить опустевшее место.       Остаться? Нет… Это невыносимо… Амиэль — последняя живая душа, бросил его. А ведь они так долго были вместе! Цицерон один, совсем один. И кроме Матери Ночи у него больше никого нет. А её воля…       Хранитель всё громче и громче напевал себе под нос, пытаясь успокоиться, но лестница, ведущая наверх, казалось, становилась всё ярче от падающего света. Хотя свет внутрь Убежища через колодец почти не проникал.       Немного погодя, не в состоянии выдерживать всю ту панику, что обрушилась на него, он закричал в пустоту, обращаясь к Нечестивой Матроне:       — Вот как! Вот как! Значит ты хочешь, чтобы я развлёк тебя своей смертью! Дражайшая матушка хочет именно этого?! Аха-ха! Ну раз такова твоя воля, твой милый Цицерон развлечёт тебя напоследок! Смотри! Смотри внимательно! И главное — случайно не моргни, ахах! Я устрою для тебя последнее представление, на которое только способен! Я стану твоим хохотом! Я стану твоим шутом! Аха-ха!       Прежде чем покинуть Убежище, он вновь спустился в Святилище, и ещё некоторое время в агонии распалялся перед Матерью Ночи. Так он пытался смириться с собственным концом. После чего записал в дневнике, как ему казалось, последние строки:       «Цицерон мёртв! Цицерон рождён! Хохот наполнил меня, наполнил меня всего. Я — хохот. Я — шут. Душа, что столь долго служила моим постоянным спутником, окончательно и навсегда прорвалась через завесу Бездны. Теперь она во мне. Она — это я. Мир больше не увидит Цицерона-человека. Поприветствуем Цицерона, Джокера Червей — воплощение хохота!»