тысяча

После того, как все начинают собираться прочь из Шаттердома, у Германна остается невероятное количество незавершенных дел. Нужно было собрать бумаги, склеить все отчеты, найти папки, завершить редактуру... У него болела голова и тряслись руки. Это было схоже с ощущением, когда ты работаешь, забыв себя, а после заболеваешь и ощущаешь, насколько измотался. Германн заново учился разбирать боль, усталость, головокружение и раздражение от больной ноги. Это было непривычно трудно, поскольку так долго держалось на втором плане, что психосоматика была оглушающей. Он зачастую прикладывал лед в пакете, выловленный где-то в морозилке Гейзлера (теперь он не чурался остатков кайздю и забыл про условную разметку помещения). Уроки жизни с нуля приносили тонну разлада. Ньютон не признавался, но тоже тер уставшие глаза, не выдерживавшие теперь сильного напряжения. Он плохо спал, так же плохо ел, и двигался еще хаотичнее, чем до этого. Готтлиб удивлялся себе, почему ему все еще интересны детали и траектории движений Гейзлера, если он едва не угробил себя и коллегу заодно. Дрифт был ужасной идеей, наконец-то вытеснившей ужасом произошедшего всю картину войны. Готтлиба трясло, когда он заново перечитывал собой же сделанные заметки по нейронной связи двух пилотов, о том, насколько это опасно. Мозг — самая сложнодоступная область изучения, никто не мог предсказать, чем же скажется в итоге двухсторонняя связь с пришельцами. Германн часто чувствовал отголоски соединения, будто все еще был подключен к коллективному пугающему разуму, мыслящему совсем не так, но из-за разделения вселенных дотянуться было невозможно. Готтлиб с нежной тоской смотрел на Ньюта, который спал на столе, на его же собственных бумагах, сложив руки в перчатках под подбородок. Очки съехали на кончик носа и Ньют смешно вздрагивал всей спиной. Их отношения неуловимо изменились, будто в дрифте открылся совершенно новый уровень доверия. Германн ни на йоту не изменил своих мыслей по поводу его дурачливости, но открытую сквозняком дверь нельзя закрыть. Ньютон стал еще более доверчивым и ласковым, будто Готтлибу было мало его вечных попыток хватать его за руки и вгонять в краску парой слов. Германн быстрее задушил бы себя воротником от парки, чем признал бы вслух, что находит Ньютона ласковым, это было самое странное, но наиболее верное определение его смущающего поведения. Ньют прогнулся в спине, не открывая глаз, и Германн впервые задумался, что хоть Ньют и не терял в весе, его позвонки остро торчали сквозь белую рубашку, которая от количества стирок и грязи давно превратилась в серую. Ньют спал тревожно, но крепко, поэтому Готтлиб со спины мог сколько угодно разглядывать вихрастую макушку и выпирающий позвоночник. Он сейчас как нельзя кстати походил на динозавра, и это мысленное сравнение отозвалось внутри математика необъяснимой тревогой, почти болезненным чувством, будто в нем откликалось что-то еще. Их дрифт был первый подобный в истории, и Германн твердо мог сказать, что не разделил тактильность, привычную двум пилотам, но получил сломанную рацию из эмоций, как отголоски (Общего) Разума. Ньютон был подключен к нему намного дольше и проходил через это один. Гейзлер положил голову на сцепленные в перчатках кисти рук и приоткрыл один глаз, довершая картину трансформации в ласковое животное в голове Готтлиба. Он незамедлительно покраснел и сделал вид, что роется в бумагах с поджатыми губами, привычно мысленно осуждая поведение лучшего ксенобиолога в мире. Осуждая, но мысленно пытаясь дотянуться до него и дать понять, что еще немного и его внутренняя стена сломается сама собой, и ему смертельно нужны прикосновения Гейзлера, его радостные зеленоватые глаза, его нервозность и улыбка. После дрифта все сломалось по новой. Семь лет совместной работы, и вот, пожалуйста. Готтлиб не слишком сокрушался о потере самоконтроля, потому что все семь лет старательно делал вид, что в постоянном презрении совершенно не заботится о Гейзлере. Ньютон так же старательно делал вид, что они по-прежнему воюют за территорию, и вовсе не приручили себя друг к другу. Это была фоновая ложь во благо, чтобы не найти себя замеревшим от шока над правдой. — Я так и знал, что вы наблюдаете за спящим мной, доктор Готтлиб, — сказал Ньютон и даже не попытался оторвать голову от рук. — Я просто пытаюсь понять, сколько тебе требуется уроков от жизни, доктор Гейзлер, что спать на обработанных химическим составом от кайздю-блу перчатках, очень плохая идея. — Это отличная идея, Германн. Только не говори, что не спишь временами, завернувшись в свою отвратительную парку цвета плесени и формалина. — Сплю, — подтвердил Готтлиб, уже не прячась от взгляда Ньюта. — Но она не обработана от кайздю-блу! — А ты представляешь, сколько я ее вот этими самыми перчатками трогал, мистер математик? Да у тебя все рукава насквозь пропитаны обработкой от кайздю-блу. Не благодари. — Не благодарю, — эхом отозвался Германн, пряча в воротнике усмешку. Ньютон был безумно домашний, растерянный и растрепанный, будто спал не два часа за сутки, а все 48. Ньютон тоже спрятал улыбку куда-то в перчатки, снова отворачивая голову. Он теперь редко их снимал по неизвестной причине — перчатки были почти кожаные, но плотно прилегающие к руке. На вид совершенно обычные, если не знать, сколько химикатов на них было вылито. Германн опасался, что если их поднести к свету, то они задымятся, а Гейзлер их носил, будто модный предмет одежды. Иногда он носил не обе, а всего одну, на правой руке. И этой же рукой хватал Германна за складки ткани на куртке, стоило им куда-то выйти. Раньше Германн бы его огрел тростью и прошипел, чтобы он не рвал последнюю нормальную одежду, но впоследствии спорить с неуправляемым доктором Гейзлером не было желания. Гейзлер тянул за куртку, а Готтлиб не обращал внимания и сам тянулся вслед за рукой. Что-то в Ньютоне неуловимо менялось. Германн не мог сказать, что это было заметной чертой, но что-то общее смазалось. Если бы он разбирался в человеческий психологии, то сказал бы, что Ньютон стал более уверенным в себе и своем поведении. Он все так же подначивал Готтлиба, все так же задорно смеялся, оставался все такой же катастрофой, но его взгляд неизменно оставался совершенно спокойным, а руки совершали четко выверенные движения. — Может отправишься спать в свою комнату? Там есть подушка, а не перчатки в кислоте. Сними их уже, умоляю. — М-м-м, но они же тебе нравятся, — протянул Ньютон, скучающе раскачиваясь на стуле, но неизменно с усмешкой дожидаясь ответа. — Мне? Нравятся? Твои обслюнявленные, испачканные в кишках и кислоте проклятые перчатки? Ты помешался, — заключил Готтлиб и отвернулся, радуясь, что пронумеровал все файлы и не приходилось заново перечитывать, чтобы составить в нужном порядке. — Да ты краснеешь каждый раз, когда я кладу руку тебе на плечо или хватаю за предплечье. И всегда смотришь так, будто я танцую для тебя стриптиз. — Спасибо за сравнение, Ньютон, — ледяным тоном сказал Готтлиб, игнорируя то, что ему совершенно не нравится, куда заносит Гейзлера. — Может в том и дело, что ты меня хватаешь без разрешения? Я постоянно напоминаю, чтобы ты отлип от меня на людях. Уговор? — Нет, — Ньют провел языком по пересохшим губам и широко улыбнулся, моментально переключая внимание на скрепки, которые валялись по всему столу и висели даже на галстуке. — Я так и думал, — сказал Германн, —давай сюда руки. — Чего, прости? — Ньют опешил и перестал собирать скрепки в случайно найденный граненый стакан. — Вытяните руки, доктор Гейзлер, — Германн сел на соседний стул, отставил трость, и вытянул свои дрожащие руки ладонями вверх, кивая. Ньютон замер, словно пытаясь догадаться, что вообще хочет Германн. Но руки протянул. У Ньюта были холодные руки. Несмотря на перчатки, которые Германн стягивал, пытаясь не сталкиваться взглядом под рентгеном любопытно-ошеломленного взгляда Ньютона, у него были смертельно холодные руки. Будто кровь к ним вообще не поступала, и когда Германн коснулся его пальцев своими, Ньют даже не вздрогнул. Он чувствовал, как восстанавливается кровообращение и ладонь начинает покалывать, но не говорил ни слова, пока Германн заканчивал свою работу с перчатками. На руке Гейзлера были ощутимые шрамы от ожогов кайздю-блу. От мест, где пятнами цвела поврежденная кожа, расходились вены и кожа становилась мраморной. — Невероятно, — Ньютон хихикнул, забавно дергая плечами, как от маленького разряда тока. — Ты сам коснулся меня и даже не превратился в обугленный пепел. — Я просто молюсь, что мой мозг от дрифта с тобой пострадает куда меньше, чем моя кожа. Ты и так меня не слушаешь. — Я слушаю, ты просто не знаешь, насколько хорошо, — Гейзлер рвано дышал, будто его грудная клетка была наполнена газом. Германн сквозь монотонную боль в голове ощущал нечто тревожное. Боль раскачивалась и пульсировала, будто что-то толкалось в его сознании, а Гейзлер улыбался так чисто, как ощущая первозданную радость. Готтлиб на момент закрыл глаза, согревая кисти Ньютона в своих руках, и внутри что-то дернулось, как живая нить сознания, сияющая глубокой чернотой. Это была не его мысль, и не мысль из тысячи, она была совсем рядом. Она была в улыбке Гейзлера, который наблюдал за ним с подавленной радостью, но ощущаемой даже в кончиках холодных пальцев. Гейзлер целиком пах, как набитый формалином телесный мешок, и Германну было не по себе от запаха морозилки морга. Он все еще улавливал свое желание прижаться к нему поближе, зная, что оно ему было бы позволено, но он так не хотел замерзнуть, что гнал зияющую черноту прочь из своих мыслей. Он случайно сдавил фаланги двух пальцев Ньютона и распахнул глаза с ощущением, что не он держит руки Ньютона, а Ньютон держит его. — Больно, отпусти, — Ньютон не перестал улыбаться, но стал более спокойным. Его взгляд не лучился больше открытым счастьем и это понравилось Германну, и тысяче за его решеткой восприятия. Когда Германн вспоминал, как разжать пальцы, Ньютон поднял губу, будто пытаясь улыбнуться, но сейчас он пытался зарычать. Это был не рык, как рычат волки, это была просьба отпустить руки. Германн так вцепился, что даже не замечал, что сдавил пальцы очень сильно. Но сейчас он не мог отпустить, потому что в изумлении таращился на Ньютона, который хрипел сквозь сжатые челюсти. — А кусаться умеешь? — Готтлиб очнулся от боли и забыл про тысячу. Ньютон перехватил его руки и перевернул, что его ладони теперь накрывали сверху ладони Германна, обхватывая где-то у запястья. Германн даже чувствовал его пульс перевернутыми подушечками пальцев, потому что средние ровно доходили до пульсирующей вены запястья Гейзлера. — Умею, — похвастался Ньют и дернул его руки на себя так, что ничего не оставалось, кроме как придвинуться еще ближе, дергаясь со стула. Ньютон отпустил одну руку и снова нацепил перчатку на правую, где было куда больше повреждений. Он положил эту руку на плечо, обхватывая плечами шею Готтлиба, прикасаясь гладкой черной кожей к позвонкам, входящим в основание черепа. Германн почти знал, что он сейчас собирается сделать, но потянулся к нему первым, почти падая в руки Гейзлера и касаясь носом татуированной шеи, выдыхая куда-то в ключицу. Устал, так смертельно устал. Ньют размеренно дышал и поглаживал шею Готтлиба, который даже не искал этих странных объятий выглядящих как сидячая версия лежания в обнимку, утыкаясь в чью-то шею, но дальше двигаться было некуда. Германн дернулся и вцепился в Ньютона так отчаянно, словно за все семь лет не смог ни разу нормально дышать. — Так темно, так страшно, Ньютон, Ньютон, там так плохо, они все чужие друг другу, они не умеют жить вместе, они просто подчиняют планеты, ты же видел, Ньютон, — Готтлиб пытался за пару секунд выдать то, что боялся сказать даже себе. Они никогда не обсуждали Антивселенную, и то, что они там вместе видели, но чувствовали вместе с тысячей. Их было больше тысячи, но Готтлиб не впускал их в свое сознание, чувствуя эту множественную общную структуру лишь позади. Как дыхание в затылок. Рука Ньюта стала поглаживать его голову, затянутыми в кожу пальцами пробегаясь от затылка до шеи, и когда он невесомо задумчиво поглаживал шею, у Германна начинали идти мурашки по всей спине. Шея — самое чувствительное место, а Ньютон сейчас прикасался, будто вовсе не думал об этом. — Тшшш, Херм, мы туда больше не пойдем, — прошептал Ньютон, пытаясь удержаться на стуле, чтобы не уронить ни себя, ни Германна. Тот обхватывал его ниже рук, вцепляясь в лопатки в самом отчаянном жесте привязанности, который он только мог изобразить. Германн почти не открывал глаза, но дрожал и всматривался в верхнюю линию цветного покрытия, пытаясь себя отвлечь и думая, больно ли было покрывать шею татуировками. — Я сейчас сделаю кое-что, но ты не пугайся, ладно? Ты соскальзываешь в Общий, тебе туда нельзя. Германн, понимаешь мою речь? Перейти на немецкий? — Не надо, — выдохнул ему в шею Германн и Ньютон сдавленно охнул. — Что? Тебе больно? Прости, у меня одни кости... Он отстранился и хотел сесть обратно, но Ньют все еще держал его за шею, как собаку за ошейник, не давая высвободиться. — Не больно, о'кей? У тебя дыхание горячее, — Ньют смотрел на него с расплавленной зеленью, а на таком расстоянии Германн мог рассмотреть каждый кусок кожи на потрескавшихся губах. Он видел даже отпечатки пальцев на очках, потому что Гейзлер даже не думал их протереть. — Я сделаю кое-что, ладно? Не испугаешься? Прием, не уходи далеко в темноту, Германн, это тебе не гонки за кроликом, — Гейзлер повторял с нажимом, но Германн уже отвлекся, чувствуя нарастающую панику. — У тебя паническая атака, — сообщил Ньют где-то над ухом Германна, пока тот даже не заметил, что Гейзлер двигался. Он зажмурился и попытался думать о планетарии, когда на звезды еще было приятно смотреть и думать, что человечество погладит небо рукой, и почувствовал выдох на своей шее. Ньют тихо смеялся, а Германн считал выдохи, держа его за плечи, потому что в попытке отстраниться он больше не вцеплялся в него. Пять подряд. Выдох самого Готтлиба потерялся где-то в трахее, потому что Ньют сначала щекотал его чувствительную шею своим беззвучным смехом, а теперь прислонился губами, будто и не целовал вовсе. Конечно, Германн знал, как целуют в шею. Но он никогда не думал, что это случится у него и Гейзлера, — последнего человека в мире, которому он доверил бы это дело. — Я же сказал, что сделаю кое-что, — Ньют все еще шептал и щекотал подбородок Готтлиба своими жесткими непослушными волосами. Чернота стала светлее, будто Германн вываливался из темного подвала. Хорошее средство шок. — Можешь... сделать так еще? — Германн не узнавал свою речь, он еле находил в себе силы, потому что его сознание было затянуто прочными тучами, а Ньютон живым комком сидел у него в руках и пытался поцеловать его яремную вену и напрочь перекрыть доступ крови к мозгу. — Сколько хочешь, — отозвался Ньютон, но Германн сразу почувствовал, что Ньют не говорил это вслух, это прозвучало в его голове. Всегда звучало, когда Ньют думал о нем. Сколько хочешь, я сделаю для тебя все, что ты захочешь. Ньютон сильно надавил на позвонок и Германн зашипел, хватаясь за его плечо. Ньют заскулил, но не сдвинулся с места, продолжая дышать горячим воздухом из легких ему в шею. — Не впускай их, Герм, только не ты, — Готтлиб почувствовал улыбку на своей шее и ему стало щекотно от прикосновения шороховатых губ. Ньютон был ледяным, но странным образом грел его. Он прислонялся к грудной клетке Германна, и сквозь плотную ткань рабочей одежды его прогревало человеческое тепло. Ньют ластился, как животное, и Общий разум был таким же — сворачивающимся в клубок, но совершенно пустым. Ньют рычал и скулил, не давал Германну соскользнуть в бездну без дыхания, потому что от одного воспоминания Разлом будто раскрывался, как разломанная грудина с кровавой пустотой внутри. — Не смотри туда. На этот раз Ньютон его поцеловал. Прикоснулся губами, немного проехался языком, и дышать стало вовсе нечем. Германн чувствовал, что земля уходит из под ног, но уже в другую пропасть. — Интересно, ты меня изобьешь уже, доктор Готтлиб, если я оставлю тебе засосы? — Изобью. И насыплю мышьяка тебе в кофе. Лысеть будешь долго. — Фу. Хочешь, чтобы я был совсем лысым? Тебе так больше нравится? — Нет, — выдохнул Германн и движением руки заставил Ньюта поднять голову, и в этот раз поцеловал сам, несмело прижимаясь своими губами к горячим и сухим губам Ньюта. Он так легко отозвался, что страшно не было, неловкость исчезла, потому что Ньют давал Германну то, что он сейчас искал. Он не давал ему упасть в пропасть. Ньют столкнулся с его языком и позволил рулить ситуацией Германну, лишь закапываясь в его волосы и прижимая к шее кожаную перчатку. — Почему ты раньше так не сделал? — жалобно простонал Ньют, когда Германн понял, что ему снова не хватает воздуха. Он снова странно искривил спину, и Готтлиб был уверен, что если бы он заставил его развернуться, то его позвоночник точно бы выпирал. Ньют в целом был ненормально привлекателен, будто весь провонял феромонами или бог-знает-чем, но Германн слишком устал от постоянной боли в черепе, поэтому не замечал. Он не заметил даже то, как Ньютон с улыбкой стер кровавую дорожку из носа рукавом, и не позволил себя больше целовать, хотя раньше не отлип бы от Готтлиба вообще. Он притянул его к себе и обнял, изогнув руку под таким углом, будто в ней нет кости, или точно есть дополнительные. А еще у него были острые клыки, и как он раньше не замечал? Или пока не целуешься с языком, не замечаешь остроту чужих зубов? Ньютон смеялся ему в плечо и кожа вибрировала, а у Германна подрагивала нога, потому что он вплотную придвинулся к Гейзлеру, что не было свободного места. Ньютон сдвинулся и осторожно переместился ему на колени. Стул отчаянно скрипнул, а Германн рефлекторно схватил его за бедра, иначе Ньюта могло повести в обратную сторону. Но сейчас он гордо сидел у него на коленях в позе наездника, и радостно ему улыбался, будто всю жизнь мечтал сидеть у него на коленях. — Не задирайся. — Тебе же нравится, — улыбнулся Ньютон и сцепил руки позади шеи Германна. Они оба удивлялись, почему они еще не разодрались. Возможно, дело было в том, что сегодня Гейзлер был непривычно другой. - Однажды я познакомлю тебя с тысячей, а сейчас держи меня. Германн не обратил ни малейшего внимания на ту чепуху, которую в привычной манере нес доктор Гейзлер. И сделал то, что запомнил последним — стал держать его крепче.