Об окурках в фикусе и о любви

Стук в дверь. «Открой, это я.» Чан паникует. Он никогда не хотел быть пойманным врасплох, но это получилось само собой: багровые вмятины в пол-лица от жёсткого коврика, на котором он бог весть сколько провалялся в отключке, хрустящий на зубах песок, колокольный гул в тяжёлой голове и — руки. Крепко скрученные верёвкой руки, заведённые между ножкой тяжеленного дивана и полом, так что всё, что сейчас может сделать парень — это беспомощно лежать на животе и сопеть в пыльный ворс, дрожа всем телом на холодном полу. Им просто воспользовались и ушли, но на это плевать. Главное, чтобы была закрыта входная дверь. Судя по характерным движениям хлипкой щеколды, ходящей ходуном от крепкого стука, её и правда закрыли. Чан нервно улыбается в пол почти про себя: есть и второе «но». Этот замочек как детская шкатулка для бывшего взломщика Квансока. Ему хватит и полминуты, чтобы справиться с этой задачей, и именно этого больше всего боится Ючан. — Чан?.. Я знаю, что ты здесь. — За дверью приглушённый кашель и какой-то звон. Наверняка Квансок ссадил с окна фикус и поставил его на пол прямо в горшке, как обычно. — Соседка жаловалась, что твоя собака всю ночь не давала ей покоя своим скулением. — Тихий смех. — Какая ещё, к чёрту, собака? Кроме меня. Я ведь твой единственный пёс. Правда? Чан… Похоже, он вовсе не собирается ничего делать с этой чёртовой дверью. Он просто продолжает молоть ерунду в дверную щель, сев с обратной стороны так, что Чану почти видно его тень, отбрасываемую на пол. Он не уйдёт просто так, и парень сейчас выигрывает лишние минуты, однако по-прежнему не может даже двинуться с места. Руки затянуты адски крепким узлом, и ломать ногти о бечёвку до сочащейся из пальцев крови бесполезно. До рези в животе хочется в туалет, и парень не видит другого выхода как закрыть глаза и расслабить мышцы. Ради этого человека с простуженным голосом, сидящего за дверью, Ючан пытался казаться лучше, чем он есть на самом деле. Возможно, тем, кто действительно достоин спасения, а не едва теплящимся жизнью телом в луже собственной мочи на грязном полу комнатушки пять на два. В этой же комнате и началась их игра осенней ночью прошлого года. С непонятного шороха в темноте, небольшого силуэта на фоне полупрозрачного ветхого тюля на гардине и жёсткой как наждак ладони, накрывшей пересохшие губы Чана, когда он прерывистым шёпотом пытался позвать на помощь, горя в ломке. Воришку ждал небольшой улов: в нищей квартирёнке было абсолютно нечего красть, поэтому взамен он попытался унести с собой сердце худенького мальчика, чьи спутанные волосы нежно гладил, пока тот корчился в приступах и ревел от невыносимой боли на смятой постели. Квансок дежурил возле него несколько дней, а как только парнишка самостоятельно встал на ноги — исчез. Чан почти разучился воспринимать сигналы тактильных ощущений: в его жизни было слишком много людей, ещё больше грязных рук, следы которых не смыть с тела никаким мылом, однако прикосновения ночного посетителя не забирали часть его энергии, как все остальные, а напротив, были отдающими, чью ласку запомнило тело, и именно поэтому он не стал спешить и скидывать чью-то сильную руку, что осторожно сжала его сзади за плечо несколько недель спустя на улице. Квансок ухаживал за ним совершенно дико, и нелепо, и смешно: дарил бледно-жёлтый пушистый плед, на котором Чан обычно отдавался соперникам за каждый проигрыш в пьяном покере, а его огромный горшок с фикусом мальчишка привык использовать как пепельницу, иным утром наблюдая, как невысокий парень с капюшоном толстовки, натянутым на слегка вьющиеся волосы, старательно вычищает цветок от застрявших в нём окурков — и оставляет там же, под окном. Однажды, в очередной раз поднимая за карточным столом красные от недосыпа глаза, Чан видит перед собой знакомый мягкий взгляд приветливых карих глаз. Руки кладут на стол новую колоду: тасуй. Чан осторожен и ищет любого подвоха, однако Квансок совершенно очевидно не умеет играть. К концу ночи он лишь усмехается краешком губ, оглядывая коллекцию фишек на чановской стороне стола. «Ну как, тебе хватит этого на первое время?» Он не уговаривает парня бросать опасные игры на деньги, не тащит его за руку прочь от стола — он молча приглядывает за Чаном, собакой следуя за ним по всем пунктам назначения, от двери дома до притонов местных барыг, где Чан мгновенно растворяется в смраде грязных проулков. Но в один день он не сворачивает за нужным поворотом, а оглядывается на Квансока и робко растягивает губы в полуулыбке, моргая. Это должно быть сон, что одно лишь его движение заставило чьё-то лицо просиять счастьем. Должно быть, просто яркое видение. А во сне он может попытаться стать другим. Глядя на ободряющую улыбку этого человека, Ючан впервые начинает ощущать странную теплоту близ сердца, ему хочется взлететь — чтоб затем очень больно упасть о бетон, изломавшись телом и ожидая неизбежного. Ему не хватило крыльев и силы воли, чтобы завязать с дозами, что делают его до экзальтации счастливым на секунды бесконечности. Дико холодно. Чана бьёт крупной дрожью, без очередного вброса он начнёт корчиться в судорогах и блевать собственной желчью до обезвоживания. Парень слишком давно на этой жиже, чтобы не знать, что произойдёт дальше с его степенью зависимости. От мучительного приступа эпилепсии с прокушенным языком до остановка сердца. За улыбки человека, одиноко съёжившегося за дверью, ему не пришлось бы платить такой дорогой ценой, однако уже слишком поздно. У него забрали все инъекции, а это значит, парень скоро в любом случае загнётся. Но умирать в тишине отчего-то безумно страшно. — Квансок?.. — Измученно зовёт Чан и тут же замолкает, услышав свой безжизненный глухой голос. — Я здесь. И я всё ещё жду, когда ты мне откроешь. Снаружи чертовски холодно, если что. — Какой-то шорох, и звучащий голос раздаётся совсем близко, сквозь замочную скважину: — Малыш, не молчи. Скажи мне что-нибудь. Чан не молчит. Он кричит в голос и давится рыданиями на куске бетона, до хруста выворачивая суставы рук в дикой судороге. Не малая часть, но единственное, что он сейчас ощущает — это всепоглощающая боль. — Я сейчас умру, мне ужасно больно, — скулит он в пол, размазывая по полу дорожку крови из разбитой в очередном припадке головы. — Через пару часов, если я перестану откликаться, вызовешь труповозку — будет омерзительно, если я сгнию тут. Только не входи и не смотри на меня. Просто позвони копам. — Никто не умрёт и не сгниёт, Чани. Приводи себя в порядок и открывай дверь — я не собираюсь вламываться. Всё будет хорошо малыш, только соберись с силами. Ты ведь можешь?.. Этот спокойный голос за дверью звучит словно из другой вселенной, Ючан и любит, и ненавидит его одновременно. Потому что Квансок всегда рядом, однако он вне тёмной клетки, из которой не в состоянии найти выход парнишка. — Не надо стыдиться передо мной. Не замолкай, расскажи о том, что вокруг тебя. Использованные презервативы и пластыри от псориаза на полу в вязкой бурой субстанции из крови и рвоты; смятое покрывало в желтоватых сгустках, и голое, скрученное в клубок тело с явственными синюшными полукрыльями под исколотыми лопатками — тихим безэмоциональным голосом Чан описывает каждый сантиметр своей тонкой оболочки, которая скоро станет обычной абстрактной деталью интерьера, смятым куском папье-маше, не имеющим лично к нему никакого отношения. Чан вовсе не так представлял себе всё это. Они с Квансоком даже ни разу не были вместе, однако теперь тот в курсе вещей, которые может знать только любовник, до самого укромного интимного уголка этого тела. А также о том, что мальчишка хотел бы узнать о своём псе чуточку больше. Чуть дальше фикуса и цыплячьего пледа от парня с бережными прикосновениями, которого он полюбил. Квансок что-то начинает говорить, но Чан уже ничего не слышит, отключаясь от мира. Прохладная вода обволакивает его тело, а впереди сквозь мутные разводы чуть брезжит свет, к которому стремится, спешит Чан, однако через несколько метров он с размаху ударяется о гладкую поверхность. Свет сияет всё ярче, а потом в поле зрения возникает Квансок, точнее, его улыбка. Он вытирает выпуклое бутылочное стекло ладонью и слегка подмигивает маленькой золотой рыбке, запертой внутри. Чан неслышно смеётся и немедленно давится водой, с хрипом выдыхая воздух из лёгких и открывая глаза. Первая мысль, что приходит ему в голову: он свободен. Мальчик сидит на полу, поджав ноги, а слабо затянутые на запястьях бечёвки прихватывают широкие рукава просторной рубашки, в которой могли бы уместиться три таких же Ючана. Он встаёт и невесомо ступает босыми ногами — осторожно, чтобы человек за дверью не услышал. Если тот всё ещё здесь — Чан не знает, сколько времени прошло с тех пор, как он потерял сознание, но тень от старого мольберта у окна с мелкой россыпью мимоз на дешёвой бумаге не придвинулась ни на йоту ближе к куску фанеры, за которой он желает увидеть кого-то очень родного. Чан тихо проворачивает дверную ручку.