Путь воина

Весна, 1877 год Мы ни на что не рассчитывали. Ни на что. Рассчитывать было не на что. Мы не шли побеждать — мы шли умирать. И каждый из нас, каждый из тех, кто покидал деревню Нобутады, родную для них или ставшую им верным приютом от преследований Омуры, был готов проститься с жизнью. В Токио я увидел у Багли Гатлинги. Новехонькие пушечки, покрытые маслом и задорно блестящие в лучах восходящего солнца. Смертоносные орудия, прекрасные в своей смертоносности. И я знал, что Омура с Багли не остановятся, как не остановятся и их солдаты: так уж их вымуштровали. А эти Гатлинги когда-нибудь, рано или поздно, снесут не одну самурайскую голову. Выручив Кацумото из плена и сидя с ним у походного костра, я поведал ему о этих пушках. Он лишь улыбнулся: — Пришло время. Но мой долг дать знак императору. А дальше… Его воля. Я молча смотрел в пламя. Кацумото, вольный и смелый в своих решениях, всегда становился похожим на маленького застенчивого мальчика, стоящего перед строгим учителем, если заговаривал об императоре. Он был готов подчиниться любому его слову. Любому жесту. Любому приказу. Тогда, ожидая казни, этот могучий человек сидел сложив руки и даже не сопротивлялся. Что же, у него не было шансов на побег. Но он не пытался сбежать по другой причине: в нем больше не нуждался император, значит, он мог умереть. И умер бы с чистой совестью, если бы не я. Я, глупый белый человек, который возродил в Кацумото жажду жить и сражаться, который не дал ему уйти спокойно, приняв смерть от кинжала, что принесли ему. Не дал! И не жалею об этом! Да, так я ему и сказал, когда прошла горячка боя. А потом, у костра, понял, как Кацумото мне благодарен. Он сжал мою руку так сильно, что заломило кости и заглянул в глаза. Несвойственное ему порывистое движение сказало мне все. Это был третий раз на моей памяти, когда мой непоколебимый друг не совладал со своими чувствами. Разговор у костра, так отпечаталось в моей памяти то событие, что послужило толчком к окончательному возрождению воина Кацумото. Он мгновенно забыл о потере сына, которая сильно мучила его, и стал собираться к бою. Несколько дней по нашему прибытии вся деревня готовилась к сражению. Точились мечи, изготавливались ловушки, воины отрабатывали поединки в группах и поодиночке, молились, медитировали, в последний раз наставляли сыновей. Для меня это были важные дни. Это было первое мое серьезное сражение. Отчего первое? Я сражался за себя. За то, что любил, за то, что поклялся оберегать несмотря ни на что. Я сражался за место, где обрел покой от кошмаров и гнетущего чувства вины. Где я обрел лучшего друга, брата и даже кого-то большего, чем друг и брат. Я понимал, что меня привлекало в индейцах, а сейчас и в самураях. Культ воина, как личности, как единицы, как человека. Человека, который имел понятие о чести, долге, достоинстве. Который готовил себя к смерти всю свою жизнь и готовил не по принуждению, а по искреннему горению сердца. Та невероятная сила, что крылась в каждом из этих людей. Кодекс Самурая делал их неуязвимыми внутренне, превращая в совершенных воинов. И вместе, умея объединить свою силу в единое целое, они обретали сокрушающую мощь. Естественно, я идеализировал самурайское общество, но тот дух, что поддерживал мой друг Кацумото в своих воинах, я считал безупречным. Хоть и Накао любил спорить на деньги, но в бою, в бою Накао превращался в неукротимую силу. Смешливый Нобутада, несмотря на свою молодость, превосходно стрелял из лука, а его готовность повиноваться отцу восхищала и временами ужасала меня. Все было готово к выступлению. Так получалось, что по негласному договору, по договору расположения местности и военной тактики, сражение должно было произойти на широком лугу недалеко от деревни. Но наш с Кацумото замысел состоял в том, чтобы заманить войска императора в холмы, там где пушки не помогли бы. Я вышел из своего временного пристанища, дома воина, которого я убил в том самом первом бою на японской земле, облаченный в его же доспехи. Кацумото окинул меня странным взглядом и я мысленно содрогнулся: это были доспехи его брата. Но эти мысли, мысли белого человека, американца, были отодвинуты назад. Сейчас я должен был отдаться в объятия Бусидо и забыть о тех глупостях, что с детства считал истиной. Кацумото еще давно сказал: — Ты убил мой брат, но убить его в честный бой. И сейчас он видел во мне только своего союзника, человека, с которым он примет сегодня смерть. Он подошел, дал мне меч. А потом… Потом я услышал клич самураев. Тот яростный боевой крик, от которого стыла в жилах кровь. Тогда, в лесу, от него побежали мои необученные новобранцы, а сейчас закричал я сам, яростно, дико, чувствуя странное единение со всеми, кто кричал вместе со мной. Вскочив на лошадь, я огляделся и внезапно почувствовал всю силу и мощь, собранную в нескольких сотнях человек за мной. Кацумото это понял и чуть явно улыбнулся. Сотрясая воздух бряцанием оружия и ритмичными криками войско двинулось. Мы заняли оговоренную позицию, и Кацумото, тронув меня за предплечье, кивнул, указывая вперед. На другом конце поля синела японская армия. Блестели пушки. Он улыбнулся своими тонкими губами так, что выразил все, что хотел: презрение, насмешку и радость, радость предстоящего боя. Мы, по обычаю командиров, съехались с нашими врагами. Багли, звонко и задорно, явно показывая свое превосходство проговорил: — Сэр, армия Императора Японии требует чтобы вы сдались, — я даже не буду выделять «вы» большой буквой, с таким нескрываемым презрением к «дикарям» произнес он это. — Если вы сложите оружие никто не пострадает. — Это невозможно и мистер Омура знает это, — Кацумото улыбнулся. Омура улыбнулся с поклоном в ответ. И я мысленно усмехнулся, за несколько месяцев, что я провел рядом с Кацумото, можно было хорошо изучить полутона его улыбки: он выражал ею все, что хотел. Как я понял позже, не только он, и это восхищало меня в японцах. — Капитан Олгрен, мы вас не пощадим, — о, это интонация превосходства. — Вы против нас. Вы теперь враг. Я лишь понимающе кивнул: — Я найду вас на поле боя, — и сделаю так, что ни один волос с головы невинного «дикаря» не упадет по твоей вине. Мы разъехались по своим лагерям. Мистер Грэм… Мистер Грэм, толстяк-фотограф, отвлек меня от моих мыслей о бое, и, когда он покинул войско, чтобы укрыться в каком-нибудь укромном местечке, запечатлевая в памяти «бесценный материал» для своей книги, я понял, что все, что связывало меня с внешним миром, миром, где жизнь стоит хоть ломанный цент, исчезло. Самое напряженное время — перед боем. Когда все готово, знаешь, что скоро все начнется, что начало неотвратимо и стоишь, напряженно всматриваясь в даль, в синеющие войска противоборствующей армии. Выстрел пушки мгновенно разрядил все напряжение. Не переглядываясь с Кацумото, мы оба поняли — началось. Ядра засвистели в воздухе, вначале слишком близко, но вскоре пристрелявшись, они стали бить по нашим самураям. Все пришло в движение. Пятерка всадников с факелами поджигала соломенные укрепления, чтобы прикрыть наше отступление и самураи, внешне убегая, а на самом деле точно спланировано перемещаясь в более удобное положение, скрывались за клубами дыма. За ними уходили мы с Кацумото — капитаны всегда последним покидают корабли, вспоминалось мне потом. Заняв позицию за холмами, где были приготовлены деревянные щиты, которые, я надеялся, позволят пережить два залпа из винтовок. Увидев приближающихся врагов, я согнувшись пополам перебежал к Кацумото. Глянув на его расслабленно сидящую фигуру, я не смог отказать себе в том, чтобы не тронуть его за плечо, упасть рядом и сообщить: — Сейчас будет залп, — он лишь кивнул. Загремели выстрелы, удар приняли на себя деревянные укрепления и лучники. Второй залп. Кацумото лишь поднял на меня тяжелый взгляд исподлобья, а потом прикрыл веки, выказав этим все. Свист пуль и грохот прекратился, сменившись криком и топотом ног. Старик-самурай поднял красный знак и огненные стрелы взвились над нами, поджигая заранее приготовленные шары-«бомбы», которые отрезали пути отступления. Кацумото наклонился ко мне: — Что было с теми воинами в Фермопилах? Я глянул на него внимательно и, смотря прямо в черные глаза с воспаленными белками, произнес: — Они погибли. Все до одного. Кацумото улыбнулся, а я, чувствуя тоже, что и он, улыбнулся в ответ. Мой друг вскинул меч и дал сигнал к атаке. Неистовое бешенство боя охватило все мое существо. Тогда мы бежали навстречу синим солдатам, а они стреляли по нам, я чувствовал себя превосходно. Кровь бурлила в жилах, но разум был чист и спокоен. Рядом со мной бежал Кацумото, оскалившись и выкатив красные воспаленные глаза. Пока мы не схлестнулись с войсками Императора, от выстрелов полегло множество наших воинов, все же их вымуштровали на славу, этих бывших крестьян, рыбаков и плотников. Оружие они уже не бросали. Но в рукопашном бою, даже я, недоучка, был сильнее их, что уже говорить о Кацумото и других воинах, что держали меч в руках с младенчества? Я не смогу описать сражение, я помню лишь… Кровь, пот, усталость, боль в ноге от пули и смерть. Смерти всех тех, кого я знал. «Боб», я так и не узнал его имени, он защитил меня собой, я позже узнал, что это был приказ Кацумото: защищать меня, который он отдал в день моего пленения «Бобу», а тот держался его до конца. Юдзи, который сражался с пробитой на вылет грудью. Я помню наступление конницы. Безумный воинственный клич и внутренняя сила, которая наполняла их всех изнутри. Войска императора не дрогнули: жаль, что их разумом так сильно завладела уверенность в своем оружии. Но нет, заиграли отступление. Синие солдаты побежали. Побежали. Я невидящим взглядом смотрел вокруг, отбил штык какого-то парня с окровавленным лицом и рассек ему грудь. Они отступали. Отступали. Оставляя поле боя полное тел. Японец лежал на японце, самурай обнимал в смертельных объятиях солдата, знамена валялись поверх окровавленных мундиров. И посреди этого моря тел стояли мы, выжившие. Кто-то бродил, кто-то сидел, кто-то просто бесцельно стоял. Мы с Кацумото подошли друг к другу и он заглянул мне в глаза, жест, который выражал его волнение: — Ты не обязан здесь умирать. Я не ослышался, Кацумото действительно сказал это. — Я столько раз обязан был умереть. — Но ты опять живой. — Да. — Твой время еще не пришло. — Это не все, — я сказал, вкладывая в эти слова, все, что хотел донести до него. Кацумото понял, тонкие губы собрались в легкую улыбку и он кивнул. Да, ты понял, друг мой, что я хотел тебе сказать, как всегда понимал, но никогда не говорил, что ты понимаешь, лишь улыбался, и я восхищался этой способностью говорить не говоря, так никогда и не освоив язык улыбок. Он подошел ко мне и крепко сжал мою руку своей. Сейчас было не время выражать все как следует. Долго и обстоятельно, как обычно делал Кацумото, со всеми полагающимися интонациями, паузами и жестами. Но сейчас хватило одной его окровавленной руки и моего касание его лба своим. Мы высказали все, что хотели. — Ты говорить, что все те воины умерли? — Да. — Тогда, — он снова улыбнулся. — Собирай воинов, Нейтан, мы выступаем. — Хай, — церемонно поклонился я. Кацумото в первый и последний раз назвал меня по имени. Мы выстроились цепью там, где все начиналось. На том поле с обгоревшей соломой. В клубах дыма. Мы еще раз переглянулись, Кацумото поджал губы, вынул меч. Сигнал к атаке. И снова бешеное ощущение боя. Только теперь уже… Уже насмерть. Дикий боевой клич второй раз разнесся над полем и мы двинулись. Обнажив мечи, мы цепью скакали вперед, сквозь клубы дыма к ставке войск Императора. Кацумото летел на своей белой лошади рядом со мной. Я знал как выглядит сейчас его лицо: жуткий оскаленный рот, глаза навыкате и безумно смотрят вперед. Команда «Огонь» с той стороны все же прозвучала. И на нас полетели ядра. Да, прав был Кацумото: мое время еще не пришло. Меня миновали ядра, хотя многих из нас снесло выстрелами и комьями земли. Истошно ржали лошади. Но мы неслись вперед. Все тот же яростный оскал. — Пли! — полковник Багли наставил на нас пистолет. О, как хорошо я его видел, видел шляпу и лицо этого ублюдка. Я видел только его. После того, как шеренга солдат выстрелила, наша цепь еще больше поредела. Но оставалось совсем немного. Еще чуть-чуть. И мы снесем этих в синем, как сносит все на своем пути неумолимый прилив. Вот совсем близко и я метнул один из своих мечей прямо в этого гнусного подонка — Багли. Меч прошел навылет. Я не чувствовал радости в тот момент, я видел лишь врагов впереди. Наши лошади смяли их ряды. Обезумевшие от страха синие солдаты почти не сопротивлялись. Было слышно лишь ржание, крики, стоны. Под копытами моего жеребца расступалось синее море. Я тогда не видел этого. Я видел лишь цепь блестящих пушек на горизонте. Совсем немного осталось. Все мгновенно стихло. Как только… Как только в бой вступили Гатлинги. Скорость выстрелов… Двести да? Вокруг меня уже не было почти никого. Один за одним падали самураи. Одни за одним они ложились на землю, а лошади истошно ржали, но ничего этого не было слышно. Говорили лишь одни Гатлинги. Когда в меня попала пуля? Еще одна, но та, которая выбила меня из седла. Та, которая опрокинула меня на землю, из-за которой моя спина отдалась глухой болью. Как только в глазах прояснилось, я неведомым усилием поднял себя на локте. И попытался найти Кацумото. Видел самураев, которые с гримасами боли, ненависти и всепоглощающей злости поднимались, падали, шли вперед из последних сил. И я нашел его. Он был одним из тех, кто лежал. Бритая наголо голова поднялась, он оперся рукой о землю и снова упал. Я на локтях, помогая здоровой ногой, медленно подполз к нему. Совершенно безумные глаза Кацумото были устремлены на выпавший из моей руки меч. Он протянул дрожащую руку к нему, я накрыл его ладонь своей. — Нет. — Ты вернул свой честь. Позволь мне умереть, чтобы спасти свой, — небо, его глаза тогда, улыбка разбитых губ на черном от пыли и грязи, окровавленном лице, помнятся мне до сих пор. Как бы я ни любил Кацумото, как бы я ни был бы привязан к нему, как бы я ни желал, чтобы он жил, я его понял. Я понял его, я был воином и понял его. «Жизнь в каждом вздохе и готовность умереть в каждую секунду. Вот путь самурая». Да, пришло его время. Я понял, что поступить иначе было никак нельзя. Я должен был дать ему умереть, иначе его бы казнили, а если бы Император и не позволил бы казнить своего учителя, то Кацумото все равно бы жить было незачем. Я мелко закивал, глядя ему в глаза. — Помоги встать, — захрипел Кацумото. Я поднял его тяжелое тело, усадив на колени. У него были пробиты насквозь легкие, он хрипел, изо рта шли кровавые пузыри. Он ухватился за мое плечо, мазнул ладонью по щеке, я вздрогнул. Как некстати. Опираясь одной рукой на меч, он утвердил себя вертикально. Я смотрел в него и понимал: через несколько секунд моего друга не станет. Обнял одной рукой, прощаясь, и я накрыл его ладонь на мече своей. Мы смотрели друг другу в глаза. — Ты готов? Мне будет не хватать наших бесед. Он улыбнулся мне в ответ, я ответил тем же. Воина нет без смерти, воина нет без чести. Пусть лучше не будет воина, чем будет воин, у которого не будет чести. Я искренне улыбался и Кацумото, я уверен, знал почему. И резко потянул меч на себя. Прерывисто вздохнул и я помог ему. Протолкнул лезвие сквозь его тело. Подбородок Кацумото задрался вверх и он завалился на меня. Я убил своего друга. Я помог ему умереть. Для обычного человека это звучит кощунственно, но мы были воинами. И мы знали, что так должно. Он упер подбородок в мое плечо и прошептал: — Совершенство, — он завалился на бок и падая договорил. — Они. Все. Совершенство… Я уложил его на траву, отпустил, глядя в широко распахнутые воспалённые глаза. Его рука судорожно сжимала меч. Больше не стреляли. Я поднял взгляд. Синие солдаты, снимая фуражки, опускались на колени и кланялись. Все. Весь строй окружив нас с Кацумото кругом опускался на колени. Что было после? Уже никто не стремился добить меня. А я не желал убить себя. У меня была цель. Цель появилась внезапно, от этих кланяющихся солдат, я должен сделать смерть Кацумото не напрасной. Император любил своего учителя и я должен был донести до него то, что не успел сказать Кацумото. Дать ему тот знак, ради которого сражался и погиб мой друг. На поле боя, окровавленного, я видел его в последний раз, в последний раз наклонился к нему, коснулся лбом его лба. Позже, когда я пришел в себя в госпитале, то узнал, где похоронен мой друг и после навестил его могилу. Но самым главным было то, что Кацумото умер не зря. Я не ошибся в Императоре, тот сделал правильный выбор. А эпоха самураев канула в Лету, как полагали журналисты, горожане и прочие обыватели. Но... Пока оставались на земле самураи, хоть в числе пяти, хоть в числе одного, самураи никуда не исчезли. Я не желал нового восстания, я лишь хотел сохранить этих уникальных людей. Поэтому, впереди меня ждала деревня Нобутады и маленький сын Таки… А дальше… Много-много скитаний по Японии, чтобы найти достойных воинов, которые обучат его, и меня заодно. Иероглиф «Самурай» оправдал себя, Хиген, ты станешь самураем, а я с тобою вместе.