*
Взрыв видно из окна чётко, как на экране. Фольга, закрывавшая стёкла от света, содрана почти полностью - только по краям кое-где виднеются обрывки. Окно огромное, во всю стену, и с холмов открывается отличный вид на ночной Лос-Анджелес. Андрей стоит неподвижно перед этим окном, глядя на то, как разлетается в клочья башня Лакруа посреди старого города, и ничего больше не хочет делать. Поздно делать. Поздно пытаться. Поздно хотеть. От факела, в который превратилась башня, будет подожжён костёр, на котором сгорят они все. Возможно, этот факел не первый и уж точно не последний, но именно ту искру, которая его запалила, Андрей упустил своими собственными руками. Всеми руками, что были в его распоряжении. И сейчас он наконец с полным правом не чувствует по этому поводу ничего, кроме... Плоть, покрывающая изнутри затихший дом, медленно глубоко вздыхает, будто тронутая холодной волной, но затем постепенно успокаивается, снова погружаясь в свою вечную полудрёму. Андрей издаёт короткий смешок, даже не поворачивая головы. - Двух попыток убить меня тебе было мало, дитя? Не трудись. Скоро мы все сгорим в одном костре. - Да? Почему? Башня посреди старого города пылает, издалека начинают доноситься отголоски пожарных сирен. Неонат бесшумно подходит ближе, осторожно ведя кончиками пальцев - Андрей чувствует это прикосновение по новой тревожной волне, которую пропускает через себя дом, - и смотрит в окно-экран вместе с ним. - Ах, это. - Он качает головой, по-прежнему оставаясь чуть позади и в тени. - Ничего страшного. Идиот всё-таки открыл гроб и получил результат. Это всего лишь бомба. Андрей бросает на него косой взгляд, снова переводит взгляд на вид ночного города с пылающей башней в центре. - Ты находишь это смешным? Впрочем, он не хочет знать на самом деле. Присутствие неоната больше не тревожит его, как было при их прошлых встречах - лишь раздражает. Какой смысл сейчас было приходить в этот дом, почти единственный оставшийся от его творений, дремлющий в холмах свои последние ночи, если не часы? Андрея раздражает его прикосновение - не к нему самому, по-прежнему к частям его жилища, которые чувствуют проклятую кровь молодого тремера, вздрагивают внутри, пульсируя сильнее. Это неприятно, это действует на нервы. В отрешённом бесчувствии, куда погрузило его осознание начавшегося конца, было так спокойно. - Немного. - Тогда смейся, пока у тебя осталось время. Вероятно, стоит всё же убить его сейчас. В конце концов, это ничего уже не изменит - но, может быть, остатки собственной гордости послужат ему утешением, когда он избавит мир от очередной пешки старейшин, чьими руками саркофаг отправился прямиком к анархам, а через них - в дрожащие от жадности руки Камарильи. Если же в их третьем бою он наконец погибнет сам - что ж, не самый худший конец из возможных теперь. - Если честно, - помолчав, произносит неонат за его спиной, - я думал, ты будешь рад меня видеть. Это звучит как-то неправильно. Он издевается? Он хамелеон Малкавиан? Или просто дурак? Андрей выразительно смотрит на горящую в городе башню и даже обозначает лёгкий кивок в ту сторону. - А. - Многозначительно говорит его гость. - Это... Ты думаешь, я перестарался с подарками для князя? Но это была не моя идея, я лишь немного принял в ней участие. Хотя исполнение мне нравится, извини уж. - Что за бред ты принёс мне напоследок? - устало спрашивает Андрей, по-прежнему не поворачиваясь к нему. - Тебе было мало отдать ключ от врат Геенны тем, кто охотно призовёт её на наши головы? Нужно было ещё прийти сюда и начать паясничать, как... - Тссс. - Неонат снова, будто глумясь, касается одной из стен, и негромко, почти просительно говорит, делая ещё один шаг к нему: - Забудь на минуту о Геенне. Если ты услышишь, что я пытаюсь тебе сказать, может быть, мы всё-таки сможем поговорить честно? Я не отдавал им никакого ключа. И я не знаю, где сейчас саркофаг. - Что? Вот теперь Андрей оборачивается к нему - даже понимая, что последнее, что сейчас имеет смысл, это разбирать узурпаторские интриги, которыми они привыкли мыслить, дышать и питаться вместо крови. - Я сказал, что Лакруа решился открыть гроб. - Неонат поднимает палец в воздух и чуть щурит глаза. - Но я ничего не говорил об Анкарском саркофаге. Только годы работы с собственной плотью и чувствами, годы наставлений молодых детей Шабаша позволяют Андрею сохранить лицо неподвижным. Во всяком случае, он надеется, что этих лет было достаточно. - Объяснись, дитя. В улыбке неоната проскальзывает едва уловимая гордость. Самоуверенная тремерская игрушка. Если бы не сила его крови и не удача, которой позавидовал бы сам Каин, он был бы уже тысячу раз мёртв. - Бомба в саркофаге, - напоминает он, бросив взгляд в окно. - Анархи вытряхнули его содержимое ещё до того, как Камарилья проснулась. И ничего не случилось. Понимаешь, что это значит? Геенна, которую ты ждал с пробуждением той твари, что спала там, должна была начаться ещё тогда... Если бы это вообще был тот гроб. В наступившей тишине слышно, как тихо пульсирует кровь в стенах дома. - Ты, - медленно произносит Андрей, забывая даже о правильной степени акцента, которую привык поддерживать в своей речи на их птичьем языке, - дрался с квей-джин, рисковал своей не-жизнью, уничтожил мою шляхту, - список выходит таким длинным, что звучит уже нелепо, - вырезал половину Камарильи, трижды предал каждую сторону, на которую соглашался работать... Ради подделки? - Реплики, - поправляет неонат серьёзно. - Музейные каталоги говорят, что это называется реплика. И я был бы совсем глупцом, если бы, узнав об этом, пошёл делиться этой информацией с каждым, кто хотел меня использовать. Андрей отворачивается, закрывая лицо рукой, почти не пытаясь сдержать нервный хриплый смех. Реплика? Столько крови, интриг, взаимных предательств и попыток перехватить влияние у врагов - вокруг каменной коробки, которая даже не является тем, чем её выставляют? Истинный саркофаг, который она заменила, существующий где-то вдали и ждущий своего часа, чтобы... - Где? - спрашивает он тихо, и неонат подходит ближе. Так близко, что можно снова ощутить запах его крови, от которого вздрагивают под тёплой кожей стены дома. - Я не уверен, на каком этапе его подменили. У меня есть только след. Но я знаю, куда он ведёт, и я с него не сойду - в отличие от наших дорогих сородичей... Ты хотел вырвать глаза Камарильи? Посмотри на них - теперь половина Лос-Анджелеса повырывала себе глаза, уши и руки ради этой приманки. Ничего ещё не кончилось, Андрей. Наоборот - мы только начали. Андрей видит, как от башни в центре города отваливается ещё одна недостроенная часть. Сирены на улицах становятся громче, отчётливо долетая даже сквозь закрытое окно. Твёрдая ладонь, ещё слишком похожая на человеческую, осторожно, почти бережно скользит по его плечу. - Теперь моя кровь, - произносит гость почти шёпотом, - достаточно сильна для тебя?.. Резко развернувшись, Андрей одним движением руки прижимает его спиной к стеклу - так, что то едва не трескается от удара. Вторую руку он запускает в едва отросшие волосы, зажимает их вместе с кожей, натягивает, заставляя его вскинуть голову и посмотреть себе в глаза. - Если ты солгал мне... Улыбается. Тебе ведь должно быть если не страшно, то хотя бы больно, дитя. Тебе должно быть плохо от бессилия перед чужой яростью и недоверием. Какого несуществующего дьявола ты улыбаешься? - Я лгал тебе лишь однажды, - произносит неонат, глядя ему в глаза, и Андрей чувствует, как становится сильнее запах проклятой крови в его жилах, словно он собирает силу для удара, прежде чем выдохнуть, рывком подаваясь вперёд: - И уже жалею об этом... ...И впиваясь в его губы так, словно второго взрыва в городе за его спиной не существует.*
Плоть его жилища вздрагивает, передёргиваясь волной. Стёкла звенят, каким-то чудом оставаясь на своих местах - может быть, только благодаря тому, что секунду спустя пульсирующая стена уже упирается в его спину, сминается от разворота гребня, окрашивая кровью его шипы, а этот безумец, уже дважды приходивший за остатками его не-жизни, теперь прижимает самого Андрея к стене, продолжая целовать его, кусая его губы и задевая их клыками, шаря окровавленными ладонями по его телу, сминая полы тяжёлого плаща, всем телом, запахом демонстрируя своё желание и голод, требовательно и открыто. И Андрей позволяет ему. Этой лживой узурпаторской марионетке с оборванными нитями, ставшей его последней надеждой в этом обречённом городе, погубившей всё, что он пытался сделать, и, кажется, только что возродившей всё это вновь. Позволяет жадно целовать свои губы, язык, сменяя болезненные укусы голодной лаской, не замечая, как начинает отвечать сам. Позволяет оторвать себя от стены, впиваясь когтями в его бок сквозь рубашку, чтобы не упасть на повороте - координация вдруг оказывается удивительно слабой, словно эта подлая атака выбивает пол из-под его ног, развеивая алое марево перед глазами. Позволяет прижаться к себе снова, бесстыдно и безрассудно, чтобы почувствовать, как пульсирует его эрегированный член сквозь одежду, с почти удивлённой усмешкой сжать его ладонью, ощутив, как это существо вздрагивает всем телом, удерживая его за пояс. - Если честно, - выговаривает он через секунду, дёрнув краем губ, - я не думал, что и после смерти... - Они не научили тебя даже этому? Неонат почему-то смеётся - а потом кусает его за ладонь, когда Андрей зажимает ему рот, тут же раскрывая его, проталкивая пальцы глубже, почти царапая язык - и тот старательно сжимает губы, сосёт его пальцы, лаская их языком, больше не пытаясь укусить или задеть клыками, прикрывая глаза. Неправильно, всё в нём неправильно - его движения, жадные и требовательные, вдруг становящиеся нежными до робости, его кровь, проклятая кровь Тремер, запах которой кажется почти приторным, его сила, какой не должно быть у такого юного каинита, его слабость, открывшаяся сейчас Андрею с непристойной откровенностью. Его губы на губах Андрея, язык, ласкающий его клыки. Его пальцы, спускающие плащ с его плеч, сжимающие края гребней и спинных шипов, ласкающие их ладони, жмущие, тянущие, будто проверяя на прочность - Каин, он вообще соображает, что делает? Нет, очевидно, нет - теперь, когда Андрей коснулся его там, он словно вообще не думает - он хочет. Неправильно, абсурдно и нелепо - и тем более абсурдно и нелепо, что Андрей хочет его сам, и только поэтому позволяет всё это, продолжая их странный разговор уже без всяких слов. Это раздражает и веселит одновременно. Это напряжение, злоба и тоска последних ночей, это смесь страха и беспочвенных надежд, уверенности в скорой победе и отчаяние, которые он давил в себе ночь за ночью, наблюдая, как готовится быть разрушенным его мир. А теперь этот действующий против всех правил юнец, обнимающий его крепче, ласкающий его своими требовательными ладонями, своими обкусанными губами, своей вскипающей кровью... И Андрей говорит ему, касаясь зубами его виска: - Да. Тот оглядывается лишь на мгновение - и тут же, снова приникая к его губам, тянет его к покрытой слоем мышц и живой кожи постели, но Андрей вместо этого толкает его в другую сторону. Там, за тёмной зияющей аркой, есть другое ложе - наполовину вросшее в рассыпанную землю, живое лишь отдельными лоскутами, сплетённое с этой тёмной комнатой воедино. В эти ночи ему слишком часто не хватало сил, и привезённая с собой земля, вывороченная из коробов и постельных тюков, влажная от крови, сочащейся из незаконченных стен и перекрытий его дома, лежит сейчас обнажённой и открытой в прохладной темноте. Они падают в эту землю, не размыкая рук, неонат удивлённо охает, но тут же приникает к Андрею ещё плотнее, уже начисто забыв про всю свою магию и изученные дисциплины, пытаясь стащить его рубашку и штаны неловкими руками. Это получается даже хуже, чем должно бы, Андрей хрипло смеётся и взрезает его собственную одежду длинными когтями, задевая кожу, кормя свою землю новыми каплями крови, чей запах всё больше кружит голову, колышет внутри опасный жар, собирающийся в паху и в основаниях шипов, под гребнями. О, нет, дитя, это не «и после смерти» - то возбуждение, которое ты ещё узнаешь с годами, способно жечь, как голод, по сравнению с тем, что было раньше. И его не утолишь одной кровью. Избавившись наконец от одежды, неонат приникает к нему, трётся влажной исцарапанной кожей о его тело, нетерпеливо и одновременно слишком робко - Андрей кусает его пальцы, разводя колени и погружая ладони во влажную землю под собой и вокруг, пока это существо целует его шею, грудь, добирается до мягкой кожи на животе, потираясь своим твёрдым членом о жёсткие пластины на его бёдрах, извиваясь почти беспомощно. Стены дома вокруг пульсируют так же исступлённо, их пульс отдаётся в земле, в собственном теле, и можно подумать, что они чувствуют желание своего незваного гостя — но Андрей знает, что это его собственное. Кровь и земля, липнущие к коже и гребням, забивающиеся в складки и хрустящие между пальцами. Кровь и земля, одновременно скользящие под ладонями и скребущие кожу, словно счищающие с неё лишнее, и от этого её хочется касаться ещё жёстче, ещё плотнее. Хочется раскрыть её пальцами, проникнуть под неё, лаская его мышцы, нервы, проникнуть в эту кажущуюся сейчас такой хрупкой и одновременно сильной плоть, позволить ей проникнуть в себя, впитывая её, как родная земля впитывает кровь, давая ему в ответ силы и требуя ещё. Неонат приподнимается над ним, дрожа от нетерпения, отчего-то колеблется, снова начинает целовать его, но Андрею мало этих ласк - слишком сильно тянет внутри, слишком болезненно пульсируют налитые кровью стены, слишком, слишком, слишком. - В чём дело, дитя? - шепчет он хрипло, вскидывая бёдра, уже явно ощущая его член между собственных ног. Шипы на плечах мешают, скребут землю, но облегчения от этого никакого. - Неужели тебе первый раз страшно причинить мне боль? Это смешно. Он дважды приходил к Андрею с обнажённым мечом, не колеблясь перед тем, как ударить — а теперь, с обнажённым членом наперевес, боится сделать что-то не то? Или как ещё это назвать? - Я боюсь только, - шепчет неонат в ответ, склоняясь к нему и прижимая его к постели, уже похожей на окоп, готовый к попаданию снаряда, - что кончу в первую же секунду, как... Он глухо вскрикивает, когда Андрей сжимает его член ладонью. Пещеристые тела, мышцы и нервы, тканевая прослойка меняет форму и закрывает несколько сосудов целиком, заращивая канал изнутри. Кровь в стенах, в земле, в воздухе - кипит, отвечая ему, и пульсирующая плоть подчиняется его руке без сопротивления. - Не кончишь, - говорит он тихо, прижимая его к себе второй рукой, и неонат хватает губами воздух, который ему давно не нужен. - И не уйдёшь отсюда, пока я не позволю. В следующий момент он отталкивается от поверхности, переворачиваясь, почти вбивая своего случайного любовника в окровавленную землю, насаживаясь на него рывком, едва не надрывая собственное тело орудием, которое сам только что сделал из его плоти. Это похоже на взрыв горячей крови внутри, от которого содрогается весь дом, и возмущённого стона, с которым тремерский неонат толкает бёдра ему навстречу, Андрей почти не слышит.*
Башня Лакруа догорает в центре Старого Города, продолжая коптить небо и осыпать его последними беспомощными искрами, которые всё не могут потушить. Руки Андрея погружены ему в грудную клетку, вздрагивают и двигаются теперь уже медленно, почти лаская его сердце. Тот не сопротивляется, только стонет бессильно и тихо, продолжая иногда толкать бёдра ему навстречу, и Андрей улыбается, чувствуя движение его болезненно-напряжённого члена. Влажная прохладная земля под коленями, обнимающими его бёдра, пульсирующая внутри плоть и кровь, эхом отзывающиеся на этот пульс усталые стены дома. За эти часы он кончил уже, кажется, трижды, и совершенно не против ещё одного раза - если это самонадеянное молодое создание выдержит ещё одно небольшое испытание. Пожалуй, выдержит. Сильная кровь, пусть даже отравленная тремерами, сильное не-мёртвое сердце, не боящееся боли и удовольствия, Андрей гладит его кончиками пальцев, проводя сквозь окружающие ткани, заращивая их за собой почти сразу. Может быть, именно поэтому он вздрагивает снова и снова, почти обездвиженный этой лаской, хотя ещё недавно его стоны слышал весь дом. И пробивающееся сквозь эти стоны упрямое «Во славу Шабаша...» звучало лучшим признанием, какое он мог придумать в этих стенах. - Андрей, - шепчет существо под ним хрипло, обессиленно, почти всхлипом выдыхая следующее слово. - Пожалуйста. Он усмехается, оглаживая свободной рукой бледное измождённое лицо перед собой, но затем всё-таки приподнимается, подаваясь назад и ложась рядом. Неоната бьёт крупная дрожь, смесь голода, усталости и желания облегчения, когда Андрей берёт его член в руку, начиная ласкать по всей длине, изучая свою недавнюю работу, и сотканная им прослойка из живых тканей постепенно тает, освобождая канал совсем немного - но этого хватает. Неонат кончает долго, мучительно долго, выгнувшись в судороге и вцепившись в один из его шипов, извиваясь с беззвучным криком, и набухшая кровью земля вокруг принимает его новую кровь, его семя и слёзы, его лихорадочный шёпот, когда он утыкается Андрею в плечо, размазывая по нему смешанную всё с той же землёй липкую влагу. Словно плоть всего дома ждала этого с той ночи, как он вошёл в его тёплые пульсирующие стены. Это и вправду звучит непристойнее всего, что произошло за последние часы. Андрей гладит его слипшиеся от крови и земли волосы, наблюдая за тем, как этот горе-тауматург вяло пытается собрать внутри себя остатки крови, чтобы обрести хоть немного сил - никакого прорицания не надо, чтобы это ощущать. Так много силы, и так много элементарных вещей, которым придётся учиться. Если он хочет быть полезен секте. Если он хочет, чтобы однажды Андрей позволил ему ещё. - Дитя, - негромко спрашивает он спустя какое-то время. Неонат вопросительно шевелится, издавая не вполне оформленный звук, и Андрей с тихим смешком надеется, что хотя бы этот вопрос его сознание сейчас в состоянии обработать. - Скажи мне, - говорит он медленно, не убирая пальцев с его виска, - как тебя зовут?